Елена Раскина - Под знаком Софии

– Стой, барыня, – кричали ей вслед солдаты из оцепления, – нельзя туда, там пушкари стреляют.

– Вот бисова девка! – рассмеялись конвойные драгуны. – То-то пану счастье привалило, не жинка, а огонь!

Витт понял общий смысл сказанного по интонации говоривших и недовольно поморщился: сколько еще насмешек ему придется выслушать из-за этой греческой ветренницы, опозорившей знатный польский род! Вслед за женой благоразумный граф не поскакал, как военный человек справедливо рассудив, что там можно и на случайное ядро нарваться, да и часовые имеют все основания выстрелить по несущемуся неизвестно куда через их цепь всадника. Пан Витт предоставил супруге самой испробовать судьбу. Что же до него, то перспектива остаться вдовцом с некоторых пор его отнюдь не смущала.

В это время на пригорке князь Потемкин в подзорную трубу наблюдал за стрельбами. Прозвучала команда «пли!». Князь посмотрел на мишени – они были невредимыми. «Циклоп» напряг свой единственный глаз, но, увы, мишени оставались целехонькими. Пушки почему-то молчали, что привело князя в крайнее негодование.

– В чем дело? – закричал он.

– Всадник на поле, – испуганно объяснил адъютант и указал вниз на равнину, – сюда скачет во весь опор. Пушкари боятся его зашибить.

Потемкин опять поднял подзорную трубу и не поверил своему единственному глазу. К его ставке быстро приближалась неизвестная всадница…

Когда всадница оказалась вне досягаемости пушечных выстрелов, артиллерийский офицер все же дал команду стрелять. София чуть не упала с лошади. В клубах порохового дыма на нее удивленно смотрел рослый военный, непослушные, растрепанные волосы которого небрежно падали на плечи. В одно мгновение она узнала этого человека, которого уже видела однажды – в огне алтаря эллинского города Борисфен.

– Бог мой, матерь Эллада, это он! – по-гречески прошептала София.

Перед ней стоял фаворит российской императрицы Екатерины, князь Потемкин.

– Кто эта безрассудно смелая дама? И что она делает здесь? – спросил Григорий Александрович у своего адъютанта.

– Не могу знать… – только и смог произнести растерявшийся адъютант.

– Ради Эллады выслушайте меня, князь! – по-гречески обратилась София к Потемкину, и Григорий Александрович почувствовал, как нестерпимо щемит в груди так долго молчавшее сердце. Эта женщина, обратившаяся к нему на языке Гомера, была прекраснее, чем все эллинские богини, о которых он когда-то читал. Но ее нестерпимая, слепившая единственный глаз Циклопа красота, была лишь оправой сбывшегося предсказания. Странный человек, называвший себя Ракоци, Монфера и Сен-Жерменом, сказал Потемкину некогда, что первую Софию он узнает по темляку, а на вторую укажет сама Эллада…

– Как зовут вас? – тихо спросил он по-гречески.

– София, – ответила гречанка. – София Маврокордато Скарлатос Панталес де Челиче. Последняя из Палеологов…

Потемкин и София встретились словно путники, которые долго шли навстречу друг другу в сожженной южным солнцем степи. Они уже давно внутренне готовились к этой встрече и ожидали ее ежеминутно. София, как платья, меняла города и страны, приближаясь к тому, кто был уготован ей судьбой. Потемкин, словно письмо, сжег свою прежнюю душу на огне свечи – и этой свечой была любовь к Екатерине. Его новая душа родилась в то самое мгновение, когда смелая польская дама, оказавшаяся гречанкой, обратилась к нему на языке Гомера. Григорий Александрович смотрел на вторую Софию с улыбкой человека, который обрел новую душу, и приглашал любимую войти в эту душу, как в храм. И она отвечала ему – благодарным, растроганным взглядом византийской царевны с острова Хиос, которой вернули самую сладкую мечту юности.

В Василькове их любовь, словно река, нашла выход к морю. К гостеприимному Греческому морю, о котором Григорий грезил в смоленских лесах. К тому самому морю, которое омывало скифские и греческие берега. Влюбленный и окончательно потерявший голову князь посвятил последнюю из Палеологов в разработанный им Греческий проект, который до этих пор был известен только императрице Екатерине.

Они были рядом – ближе не бывает: ее голова на его плече, руки сплетены, тела пропитаны солнечным дыханием страсти. Теплая украинская ночь вплывала в комнату, источая ароматы трав и жасмина. В Василькове, в ставке Потемкина, рождалась новая судьба Эллады – князь говорил с Софией по-гречески, мешая слова любви с политическими прожектами. И только имя любимой он произносил по-русски, тепло и мягко, – Софьюшка.

– Софьюшка, душа моя, – рассказывал Потемкин, – Греция станет свободной, ежели Россия сокрушит Оттоманскую Порту, овладеет причерноморскими землями и Крымом. Причерноморские земли уже в наших руках, а Крым… Его завоевание впереди.

– Учитель, называвший себя графом Сен-Жерменом, предупреждал меня, что нас свяжет мечта о Греческом море. – София спешила рассказать Григорию о долгом, пропитанном полынью пути, который привел ее в Российскую империю. – Тайное общество греческих патриотов, именуемое Гетерией, во всем будет помогать тебе. Но не разнятся ли твои прожекты с планами государыни Екатерины?

– Императрица Екатерина хочет возложить корону возрожденной Византии на голову своего внука – Константина. – Впервые, рассказывая об этой части греческого плана, Потемкин отказывался верить в его правдоподобие.

Корона Византии принадлежала отнюдь не Константину, а последней из Палеологов, той самой второй Софии, о которой еще в Москве рассказывал ему Сен-Жермен.

– Но сие не должно случиться, – решил за себя и Софию князь. – Корона Византии по праву принадлежит тебе!

– Мне не нужна корона, друг мой, – мягко прервала его София. – Я хочу лишь послужить матери-Элладе. Я дала клятву у алтаря древнего города Борисфен.

– А не была ли ты, Софьюшка, в подземных лабиринтах не менее древнего города Ольвия? Или Борисфена – как его еще называли… – спросил заинтригованный князь. – Мой отец некогда прошел ольвийской подземной дорогой и принес оттуда монеты…

– Одну из которых, с надписью ΟΛΒΙΟ, ты до сих пор носишь на груди, – продолжила за любимого София. – Сколько раз мысленно я держала эту монету в руках! Я увидела тебя в огне алтаря – и это было единственное мгновение из будущего, которое мне позволено было запомнить!

– Кто он, этот человек, который называет себя Сен-Жерменом, Монфера и Ракоци? – Потемкин снял с шеи ту самую монету и вложил ее в горячие ладони Софии. – Что ты знаешь о нем?

– Он – друг и тайный руководитель Гетерии, – ответила гречанка. – Больше я о нем ничего не знаю. Нет, знаю еще одно… Он собственными глазами видел падение Константинополя, а с тех пор прошло не одно столетие…

– Не может быть… – полудетская убежденность Софии в бессмертии Сен-Жермена растрогала, но не убедила Потемкина. Хитроумный Одиссей помолчал несколько минут, а потом сказал, лукаво улыбаясь: – Бродить по земле столетиями мог лишь Вечный Жид, но тот, кого ты называешь Учителем, едва ли прожил столько… У нашего друга есть какие-то неясные нам цели и планы, он помог мне однажды, когда я хотел навсегда уйти от мира… Но я, Софьюшка, служу России, а не нашему второму Агасферу. И ты служишь Элладе, а не ему.

– Я помню об этом, друг мой. – София молитвенно прижалась губами к ольвийской монете. – Скажи мне, как послужить Элладе дальше? И все же граф Сен-Жермен знает обо всем наперед – поверь, ему станет известен каждый наш шаг!

– Будущее в Божьей власти, Софьюшка, – голос Потемкина был твердым и полным силы – и София прильнула к этой силе словно к водам целебного источника. – Сен-Жермен – наш друг, но он не всеведущ.

– Слава Всевышнему, мы теперь на одном пути… – София по-прежнему сжимала в руках ольвийскую монету, как будто этот изъеденный временем кусок металла сохранял тепло матери-Эллады. – Скажи, друг мой, что теперь будет с нами?

– Ты останешься со мной, Софьюшка, – решил за любимую Потемкин. – А твоему мужу я дам чин генерала и отошлю его в Каменец-Подольскую крепость. Лучше бы тебе развестись с ним.

– А сын? – грустно улыбаясь, спросила София. – Ты не знаешь, у меня есть сын. Юзеф отнял его у меня и отослал в Каменец-Подольский.

– Генерал Витт вернет тебе сына. Мне этот шляхтич не посмеет отказать! – Потемкин решительно не понимал, как можно бояться чванливого, как индюк, но ничтожного Витта, о котором он уже успел составить самое неприятное впечатление. – Ничего не бойся, Софьюшка. Я с тобой.

Эти простые и нежные слова бальзамом пролились на душу Софии. Ни капли страха не осталось в ее душе – только любовь, щедрая, как матерь-Эллада, и горячая словно пропитанная солнцем греческая земля. Вместе с любовью София Скарлатос Маврокордато Панталес де Челиче снова обрела родину.

Государыня Екатерина Алексеевна отчаянно, болезненно ревновала. С тех пор как доброжелатели-шпионы донесли ей о красавице гречанке, появившейся в ставке князя Потемкина в Василькове, Екатерина потеряла сон и покой. Голос Потемкина по-прежнему раскачивал ее душу, словно веревка – тяжелый и гулкий колокол, и Екатерина не могла смириться с тем, что этот некогда самый близкий на земле человек называет Софьюшкой прыткую греческую девицу, которой нужно было запретить въезд в Российскую империю. Они давно уже привыкли изменять друг другу и были скорее соратниками, чем любовниками. Но Екатерина, охотно подносившая к глазам надушенный платок, когда нужно было не заметить очередную интрижку князя, теперь решительно отказывалась не замечать графиню Витт.

Императрицу почти не беспокоила племянница князя Сашенька Браницкая, питавшая к дядюшке отнюдь не родственные чувства. Она снисходительно наблюдала за другими пассиями ее Циклопа, – все это было забавно, но не более. Но София Витт внушала Екатерине вполне понятное беспокойство, и дело было даже не в красоте гречанки, а в том, что за ее спиной белоснежным, сияющим абрисом вставала сама Эллада. С женщиной Екатерина могла бороться, но соперничать с беломраморной греческой легендой было немыслимо трудно.