Я не видел доктора Антоняк на протяжении нескольких месяцев. Я был официально освобожден от ее присмотра почти год назад, но время от времени все равно приезжаю к ней с теми проблемами, что меня тревожит.

Нас попросили немного подождать снаружи и через несколько минут пригласили в ее кабинет. Она поднимается и выходит из-за рабочего стола военного образца, обходит его и пожимает мне руку.

— Рада тебя видеть, Никс. — Она наклоняется и поглаживает Харли по голове. — И тебя тоже, Харли.

Я усаживаюсь напротив ее стола. Ее рабочий кабинет достаточно скромных размеров и полупустой, что внушает мне странное чувство комфорта. Она усаживается за стол, смотря на меня с любопытством и лаской во взгляде, которая укрепилась между нами за много месяцев нашей терапии. Было время, когда она смотрела на меня так, а я хотел буквально убить ее, настолько всеобъемлющий был мой гнев в те дни.

Доктор Антоняк очень интересная. Невысокого роста, с седыми очень коротко подстриженными волосами. У нее пронзительные глаза голубого цвета, и когда я говорю «пронзительные», это значит, что своим взглядом она способна пронзить самую твердую сталь, с которой мне приходилось работать. Ум — это ее мощное оружие, и она не спускает мне с рук каждый неверный шаг. Скорее всего, у этой женщины хранятся кипы бумаг, которые посвящены нашим встречам и тому, что мы на них обсуждали, но она никогда не оглядывается на то, что было. Она с легкостью виртуоза может припомнить любую сказанную мной мысль, даже если это имело место больше нескольких лет назад. Она была моим нейропсихиатром с того момента, как я был доставлен военно-медицинским рейсом после того, как закончил службу в Афганистане.

— Ты выглядишь отлично, Никс. Волосы определенно стали длиннее.

Я ухмыляюсь ей.

— То же самое говорит мне мой отец каждый раз, когда видит меня

— Так, что привело тебя сегодня ко мне? — Ее голос мягкий и успокаивающий, и совершенно не соотносится с ее волевым и жестким взглядом.

Я пожимаю плечами.

— Просто у вас похожее мнение с моим отцом насчет волос, возможно, он бы даже предложил вам наладить работу вместе.

Доктор Антоняк громко смеется.

— Наладить работу? А мне нравится эта идея.

— Ну, да, я бы, наверное, не пришел сегодня, но он просто достал меня.

— А ты полагаешь, что тебе совершенно не нужно лечение или консультации?

Я пожимаю плечами.

— Думаю, да. Мне кажется, я неплохо справляюсь.

— Мигрень есть?

— Нет.

— Приступы ярости?

— Нет.

— Кошмары?

Я почти уже произношу «нет», но знаю, что она не поверит мне, поэтому говорю правду:

— Пару раз в месяц.

Она записывает мои ответы в блокноте, смотря своими пронзительными глазами-лазерами.

— Ты говорил с Полом?

Проклятье. Я знал, что она затронет эту тему. Я мысленно собираюсь, внутренне приободряясь, когда отвечаю:

— Конечно. Как раз на прошлой неделе.

Она улыбается мне в ответ.

— Ну, это отличая новость. А ты был инициатором вашего разговора?

Бл*дь.

Она настолько проницательна, что это бесит меня. Но, по правде говоря, это именно та причина, по которой я все еще продолжаю посещать эти встречи.

— Нет. Я перезвонил.

— Сколько раз он позвонил тебе, прежде чем ты решился перезвонить?

— Пару раз,— произношу я через стиснутые зубы.

— Почему ты избегаешь его, Никс?

Мой гнев раскаляется до предела. Я быстро опускаю ладонь на голову Харли и начинаю почесывать за ухом.

— Почему вы такая заноза в заднице? — парирую я в ответ.

— Прекращай, Никс, не ходи вокруг да около, потому что время на исходе.

Ее прямота — это одно из достоинств, за которые я очень ценю этого доктора. Она никогда не позволяла мне избежать сложного разговора и, определенно, не намерена делать этого сейчас. Это является частью экспозиционной терапии, которой она меня пытает уже на протяжении двух лет (прим. пер. — одно из направлений поведенческой части когнитивно-поведенческой терапии; цель данной терапии — сделать так, чтобы пациент не боялся воспоминаний).

Это помогает мне преодолевать мои проблемы. Она знает об этом, и поэтому никогда не позволяет мне покидать ее кабинет, не ответив на все вопросы, поэтому я набираю в легкие побольше воздуха.

— Из-за него я чувствую себя некомфортно.

— Почему? — произносит она без тени осуждения в голосе.

Как же мне ответить на ее вопрос и не выставить себя полным придурком?

— Ну... он ведет себя чересчур эмоционально, счастливо... выглядит так, словно приспособился к своему положению. От этого мне некомфортно...

— Ты сомневаешься, что он счастлив и хорошо себя чувствует?

— Конечно, — я отвечаю быстрее, чем могу подумать.

— Почему?

— Что, бл*дь, вы такое говорите? Может, потому что ему оторвало ноги!

— А почему ты считаешь, что человек, который лишился ног, не может чувствовать себя счастливым и отлично приспособленным к окружающей жизни?

Кстати, почему? Почему, почему, почему?

Но я знаю ответ на этот вопрос, и мне совершенно не нужно, чтобы мозгоправ копался и выискивал что-то в моих мыслях.

Я вздыхаю.

— Потому что то, что произошло со мной, не соответствует и десятой части того, что он пережил, и все по моей вине...

— А может, просто проблема в том, что ты преуменьшаешь значимость того, что произошло с тобой?

Я вытягиваю ноги перед собой и указываю на них рукой.

— Никак нет. Мои ноги на месте и нормально функционируют.

— Да, может, твои ноги и на месте, они не ранены, Никс, — говорит она мягко, возвращаясь к истинной проблеме. — Но твое сознание пострадало. Твоя грудь была одной сплошной раной. Твое психологическое состояние было нестабильно. У тебя были серьезные проблемы, и от них до сих пор тянется тонкий шлейф.

Я хочу закричать на нее: «ну и какая, на хрен, разница?» Но не буду делать этого. Потому что, если она и научила меня чему-то за последние пару лет, так это контролю над своим гневом. Вместо этого, я говорю:

— Мы опять возвращаемся к началу, я зол, что он так хорошо приспособился.

— Будь честен с собой, Никс. Ты не только зол...

Следуя за ее мыслью, я невольно заканчиваю ее, говоря:

— Я чувствую вину. — Мой голос наполнен страданием и покорностью.

Она берет мой файл и открывает его, затем что-то читает там и потом поднимает на меня свой пронизывающий взгляд.

— Когда мы встречались четыре месяца назад, ты согласился на то, что все-таки навестишь Пола. Я так понимаю, ты этого не сделал?

— Я был немного занят.

Это ужасное трусливое оправдание... Я понимаю, что и она осознает это.

— Мы говорили об этом ранее, Никс. Но давай повторим снова. Чувство вины препятствует твоему окончательному выздоровлению. Ты добился больших успехов с того момента, когда мы только начали наш долгий и тернистый путь к выздоровлению. Сейчас ты отлично можешь все воспринимать, когнитивная терапия принесла в итоге свои плоды, и ты можешь сам справляться с приступами гнева (прим. пер. — образовательная терапия, цель которой научить пациента быть самому себе терапевтом). Но тебе нужно проделать еще много работы, необходимо преодолеть чувство вины по отношению к Полу и травмам. Это тянет тебя назад.

Я смотрю в пол, в одну точку. Я много раз до этого слышал эти слова. Много раз. Знаю, она права. Я понимаю это разумом, но не могу приказать своему сердцу. Проклятье, я даже был готов поехать и навесить Пола. Но когда проходит немного времени, сомнения начинают брать верх, и мне легче вернуться к жизни в уединении, чтобы таким образом облегчить свое бремя.

— Никс, — говорит она мягко, и я мгновенно поднимаю на нее свои глаза. — Чувство вины подобно яду. Оно постепенно уничтожит все, над чем ты работал и что смог преодолеть. А когда это чувство поглотит и разрушит все... оно стремительно нацелится убить все прекрасное, что есть у тебя в жизни.

***

Мы с Харли направляемся обратно в Хобокен. Я полностью погружаюсь в свои мысли, а Харли сворачивается в пушистый золотой шар и лежит на переднем сиденье. Я тянусь к нему и поглаживаю его лапу.

Оставалось всего три месяца до окончания срока службы, когда мой отряд подвергся воздушной бомбардировке «Талибан», так называемой атаке «зеленых на голубых». (прим. пер. термин нападение «зеленых на голубых» используется в связи с тем, что афганские военные или полицейские, которые совершают нападения, носят зеленую форму, а военнослужащие НАТО — голубую.). Тогда Полу и оторвало ноги.

В какой-то степени его ранения оказались более легкими в лечении... физически… его раны были видимыми. Доктора могли видеть разорванные кровеносные сосуды и нервные окончания, и они прекрасно знали, что нужно делать, чтобы вылечить его.

Но для меня все не закончилось так же благополучно, я был ранен в верхнюю часть груди, но это меньшая из проблем. Я пострадал от травматического повреждения головного мозга. Оно было невидимым. Не было открытой раны или оторванных частей тела. Просто множество разорванных тканей, поврежденных нервов и сосудов, которые приносили мне нестерпимую боль и превратили меня в монстра.

Мое ранение было осложнено ушибом головного мозга и посттравматическим стрессовым расстройством. Для этой цели и нужен был Харли. Управление по делам ветеранов войны не платит за предоставление услуг по психологической помощи с задействованием бывших служебных собак, но, основываясь на законодательном акте об военнослужащих — инвалидах, это считается неотъемлемой частью лечения. После того как я из своего собственного кармана выбросил тысячи долларов, мне удалось заполучить Харли, теперь он мог ездить повсюду со мной. Но теперь я не всегда беру его с собой, потому что добился огромных успехов в сдерживании гнева, поэтому я могу появляться в большинстве общественных мест и без него.