– Ральф, – услышала она дружелюбный голос отца, – у нас нет к тебе никакой личной неприязни…

В ушах зашумела кровь, заглушив часть разговора.

– Лучше в ближайшее время не… Пока все не успокоится… Твои вещи Джейкоб…

На лестничной площадке стояла побледневшая от ярости Ангелина с застывшими, словно из синего стекла, глазами – она увидела и услышала достаточно, чтобы обо всем догадаться.

– Так тебе и надо, – злобно прошипела она, – если бы ты уступила его мне, ничего этого бы не случилось! А теперь смотри, что ты наделала!

Майя остановилась перед сестрой и вытерла мокрые от слез щеки. Ее голос дрожал, но она ответила спокойно и внятно:

– Ты, очевидно, возомнила, что если Ральф не достался тебе, то и мне на него претендовать не следует. Но ты забываешь об одном: на тебя, дуру, он и вовсе не взглянул!

Наверное, впервые в жизни Ангелина лишилась дара речи: от возмущения она не нашлась, что ответить. Но моральная победа над сестрой не принесла Майе никакого удовлетворения, разве только придала сил продолжить путь наверх, в свою комнату. Закрыв дверь и сделав несколько шагов, она дала волю чувствам: сжалась в комок на полу, закрыла лицо руками и расплакалась.

Майя едва заметила, когда дверь в комнату тихо отворилась и к ней наклонилась мать, помогла подняться и усадила на край кровати. Если бы Марта Гринвуд попыталась сделать это немного раньше, дочь бы ее оттолкнула. Но в гневе Майи пряталось отчаяние, в этом глубоком несчастье ей было нужно плечо, в которое можно поплакать, пусть им и оказалось плечо матери.

– Тсс, моя хорошая, – пробормотала Марта, уткнувшись в темные волосы дочери, баюкая ее, как маленькую.

Упрек, что Ральф бы устроил ее в роли зятя, попроси он руки Ангелины, задел Марту. Он был справедлив. Конечно, не сейчас, но через год или два, когда Ральф продвинется вперед по карьерной лестнице и станет капитаном или даже майором, Ангелина оставит свои ребяческие манеры, и Марта наконец выбьет из нее капризы. Несмотря на всяческие предосторожности, ей не удалось удержать Майю и Ральфа на достаточном расстоянии и предотвратить сегодняшнюю драму, и она рассматривала это как собственную осечку. Их взаимная тяга была в глазах Марты страстным единством противоположностей, привлекательным, но недолговечным. Возможно, даже опасным, если влечение разжигается юношеским максимализмом. Марта Бентхэм тоже когда-то была молода, тоже танцевала, флиртовала и тайком целовалась с привлекательными кавалерами. Она чуть не оступилась на светском паркете, но оказалась достаточно умна, чтобы принять спокойное и настойчивое сватовство овдовевшего профессора. И за двадцать четыре года ни разу не пожалела о своем выборе.

Ей очень хотелось сказать дочери, что она любит ее не меньше Ангелины, но это была бы ложь. Майя всегда была и оставалось чужой ей, менее близкой, даже чем Джонатан, которого, в отличие от Майи, она не носила под сердцем девять месяцев и не сама произвела на свет. Джонатана, застенчивого четырехлетнего мальчика, она легко полюбила таким, каким он был, кем он был – сыном Джеральда и его умершей два года назад жены Эммы. Но Майя, ее дитя, оказалась похожа на мать Джеральда, унаследовав типичное для Гринвудов своеволие, а еще живой ум и любознательность Джеральда. Казалось, тело Марты лишь послужило сосудом, не способным ничего передать возросшему внутри существу. С неприятным изумлением мать наблюдала, как Майя, распахнув глаза и раскинув руки, с лучезарной пытливостью устремилась в мир, едва научившись бегать, быстрее, чем могли нести ножки, и быстрее, чем за ней поспевала няня. Марта нередко благодарила Бога, что этот ребенок вообще вырос, не разбив голову и не упав с лестницы или в саду с дерева. Вырос в отличие от ее сына, который родился через год после свадьбы и оказался слишком слаб, чтобы пережить первые месяцы.

Когда Майя казалась особенно замкнутой и углубленной в себя, Марта Гринвуд чувствовала себя виноватой, что ей пришлось так рано и жестко обуздать дочь. Но еще Марта знала, что в этом мире женщина не может просто так все бросить и жить в свое удовольствие. Импульсивная Майя с ее жаждой знаний и впечатлений всегда рисковала свернуть шею, оступившись на жизненном пути. Марту Гринвуд беспокоила отчужденность дочери. Ее тревожило, что Майя с ней никогда не спорит – ведь в двадцать лет человек смотрит на жизнь иначе, чем в сорок два. Когда рыдания дочери утихли, она мягко оторвала ее от себя, погладила по влажному лицу и спросила:

– Завтра утром все будет совсем иначе, да?

Майя обессиленно кивнула и взяла носовой платок, протянутый матерью.

– Не завтра, – прошептала Майя сведенными от плача губами, когда за Мартой закрылась дверь, – а через шесть недель. Когда мне исполнится двадцать один и ваше разрешение больше не понадобится.


Но стрелки на часах судьбы Майи заспешили куда быстрее, чем она думала в то воскресенье. Уже через девять дней, двадцать восьмого марта, Великобритания в альянсе с Францией объявила России войну. А еще через два дня в Блэкхолл пришло письменное распоряжение, что лейтенанту медицинской службы Джонатану Алану Гринвуду, рожденному 17 июня 1826 года, следует в течение четырех недель явиться в штаб-квартиру первого батальона стрелковой бригады в Уолмере, графство Кент.

11

– Исключено! – Джонатан в протестующем жесте поднял руки, откинулся назад и уперся ладонями в край стола, словно воздвигая между собой и Ральфом невидимый защитный вал. – Одно дело – проносить письма втайне от родителей, но такая просьба… – Покачав головой, он отхлебнул чаю.

Ральф опустил взгляд на свою чашку, вращая ее за ручку на блюдце.

– Как она? – тихо спросил он дрогнувшим голосом. Джонатан молчал, уставившись сквозь тюлевую занавеску на улицу, на дождь, струящийся по ту сторону стекла. Апрель выдался не теплее марта, лишь изредка разрывая пелену облаков, чтобы искупать в солнечном свете башни Оксфорда.

Прошло больше трех недель с воскресенья, когда мистер и миссис Гринвуд отклонили предложение Ральфа и он, огорченный, уехал из Оксфорда домой в Глостершир. За эти три недели в Блэкхолл вернулось подобие мира, если не считать глухого молчания, установившегося между Майей и Ангелиной. Но их ссора мало влияла на домашнюю обстановку – Майя почти все время сидела у себя в комнате, не выходила к столу или, выйдя, неохотно ковырялась в тарелке. Она целыми днями глядела в окно, пытаясь увидеть там неизвестно что, и держала в руках книгу, которую не раскрывала.

– Ей приходится нелегко, – ответил наконец Джонатан и с отсутствующим видом принялся крошить на тарелку нетронутую лепешку. – Все время молчит, словно окаменела. Забросила уроки арабского у профессора Рэя… Даже мне не удается ее растормошить. Не знаю, что будет через несколько дней, когда я уеду, – растерянно пробормотал он.

– Тогда помоги нам, – настойчиво повторил просьбу Ральф, облокотившись на стол. – Не для меня, а ради Майи.

Джонатан посмотрел на него долгим взглядом. За это время Ральф тоже получил направление в стрелковую бригаду. Джонатан знал, что у того исполнилась маленькая мечта.

Полком тем командовал принц Альберт, и полк имел беспримерную репутацию. Там впервые упразднили порку как дисциплинарную меру, и офицеры регулярно обедали со своими подчиненными, это создавало семейную атмосферу и укрепляло сплоченность. Регулярно проводились стрелковые и спортивные состязания и внутренние награждения, чтобы подогреть честолюбие солдат. «Кузнечики», как называли солдат полка из-за темно-зеленой с черным униформы, были выдающимимся снайперами, способными вдвоем или в одиночку действовать вне боевого порядка. Эта стрелковая бригада еще под старым названием 95-й стрелковый полк прославилась во времена Наполеоновских войн. Вошла в легенды история о солдате полка, который во время войны на Пиренейском полуострове застрелил из винтовки французского генерала с расстояния более сотни ярдов и немедленно сразил еще одного француза, поспешившего на помощь предводителю. А недавно стрелки победоносно вернулись с двух войн в Южной Африке.

Но Джонатан не замечал в Ральфе ни ликования, ни гордости в связи с грядущим поступлением в знаменитое военное соединение. Он был бледен и необычно серьезен, казался хмурым и таким утомленным от бессонных ночей, словно после Оксфорда не уехал в Глостершир, а прошел пешком половину земного шара.

Джонатан был бы рад выступать в роли посланника любви эти последние недели. Но посчитал, что разумнее подчиниться распоряжению родителей и прервать переписку Ральфа Гарретта с Блэкхоллом, пока волнения не улягутся.

– Если… если я погибну, – Ральф сглотнул и указательным пальцем оттолкнул от себя сахарницу, сдвинул ее немного влево, потом вправо, – то хотя бы буду знать: Майя независима и обеспечена. Пусть лишь небольшой пенсией и скромной суммой, что полагается мне по наследству, но все же. Это больше, чем есть у нее сейчас.

– Если я вам помогу – если! – сделал ударение Джонатан, когда Ральф с надеждой поднял голову, – где будет Майя, пока ты воюешь?

Ральф дернул плечом, продолжая манипуляции с сахарницей.

– Она может жить с моей семьей в Монпелье. Они с Изабель обязательно полюбят друг друга. Или поедет со мной.

Командование вполне одобряло, когда солдаты всех рангов брали на войну жен и детей и они жили за линией фронта. Это было обычным делом, но Джонатану такой порядок казался сомнительным – он считал, что женщинам и детям на войне все же не место.

– Пусть решает сама, – продолжил Ральф, – долго эта война все равно не продлится, а потом мы вернемся в Индию.

Тяжело вздохнув, Джонатан поставил локти на стол и потер руками лицо в тщетной надежде прояснить разум. Ральф заблаговременно выехал в Кент из Челтенхема, чтобы проехать через Оксфорд. Посыльный отеля «Энджел» на Хай-стрит доставил Джонатану весточку, что там остановился Ральф, и в память о более счастливых днях они пошли в «Боффинз», где Ральф устроил приятелю очную ставку.