Глава 50

В вечной темноте и глубокой тишине поселился её дух. Сюда – в глубину земли, подальше от людей, жадных, шумных, от мира, где не нашлось ей места. Оливия потеряла, даже мечту, всё смыло, утонуло, растворилось, когда умер её возлюбленный, который был для неё всем. Она жила все эти годы лишь благодаря неугасаемому чувству, пробудившемуся в ней и разогревшемуся после гибели мечты – смерти Робертсона. И хоть она появлялась на людях, одаривая их хорошими предсказаниями, принимала их в своём одиноком, нелюдимом доме, её сердце давно разбилось, утонуло в реках слёз, а душа, зайдя в тупик, в каменную темницу, оказалась в забвении – не жива, не мертва.

Лишь месть её питала, лишь она давала энергию телу, порождая чёрные мысли, выуживая из тёмных закоулков той части мозга, которая подвластна злу. Живя в этом холодном тёмном мире, она согревала жизнь лишь одержимостью, не знающей покоя.

Уничтожив Ислу и её ребёнка, она выполнила свою клятву, сдержала слово, данное на могиле мужа. Теперь ей осталось лишь покориться финалу, финалу земной судьбы. Она с мужеством перенесёт это. Смерть её не пугала, потому сто смерть жила параллельно с ней, она её сводная сестра. Теперь, выполнив клятву, она должна была бы успокоиться, расслабиться, но её сердце – старое, но всё ещё живое, тревожно ныло, не давая покоя, даже здесь в вечной темноте туннелей. Она не помнит, когда они были вырыты и копали ли их люди. Может это природа позаботилась, играя с землёй? Как бы там ни было, но Оливия чувствовала здесь – под землёй, покой. На самом деле, она давно была одна, одна среди живых и бойких людей – шотландцев, этих весельчаков и ценителей воя волынки. Но что же, её теперь угнетало? Почему здесь, под землёй, находясь ещё в живом, может не в человеческом, но в живом пребывании, она не могла найти себе покоя? Покойники могли получить это вечное или временное состояние души. Может быть, ей нужно отдать своё старческое, костлявое, но всё ещё подвижное тело? Между жизнью и смертью – именно так она бы назвала своё нынешнее состояние. Почему она не может переступить эту грань, эту ненавистную неопределённость? Не жива, не мертва, – наверное, так все думают, все те, кто остался там, на поверхности, кто побоялся сюда спуститься. Оливия не боялась, ей казалось, что сам страх получил материальность и растворился в темноте, ища спасения от неё. Страху она стала омерзительной, пошлой, ибо она издевалась над ним, над его сущностью. Страх не пожелал опуститься с ней в подземелье вечной темноты, сырости и одиночества. Страх мог бы появиться и выжить, если в человеке жила бы хоть одна мечта, способная поднять его, оживить. Но Оливию покинули мечты, они не выжили бы в ней так же, как человек в пустыне без воды. Эта мечта, словно живительный глоток воды, иссохла, испарилась, остались лишь трещины с размером в пропасть. Здесь даже не было эха, ибо не было от чего отразиться. Весь голос, его сила могла целиком поглотиться в бездонной пропасти отрешённости. Лишь небольшой лучик, подобно светлячку, горящему мерцающим тусклым светом, держал Оливию полуживой, не давая ей умереть, словно злой рок, терзающий плоть. Она знала, где она находилась, но не чувствовала себя. Она стала вспоминать свои последние прожитые дни на земле. И вдруг, одна из мыслей, призрачно крадущаяся в темноте, как вор, подсказала ей, что она наделена даром, даром предвидения. Оливия судорожно коснулась пальцами того места, где раньше был её глаз. Нет, не он. Она прикоснулась ко второму глазу и… не почувствовала его. Это обстоятельство не напугало её, ведь страх покинул её, презирая её слабый и бесформенный, пустой дух. Она знала, помнила, что он был, ведь она как-то запомнила последние дни, когда она упивалась горьким, но приятным нектаром мести. Она сумела погубить последних людей из семьи Маккензи Логана. Робертсон был бы доволен этой местью. Она ещё раз осторожно провела пальцами по глазу. Его не было. Что это значит? Она задалась этим вопросом. В темноте нет необходимости в зрении, и потому глаз был ей не нужен. Но ведь это не означает, что глаз отсутствует. Она почувствовала, что вместе с глазом она потеряла и свой дар – дар предвидения. Может, он ей уже не нужен? – думала Оливия. Тогда почему она не умирает? Почему продолжает свои мучения? Почему сердце, которое ни разу не подводило её, теперь ныло и сжималось, словно она что-то забыла, что-то не выполнила? Эти мысли не покидали её, они разжигали в ней проклятую, ненавидимую жизнь. Она согласна была к любым испытаниям, к любому месту ада, только бы не было неопределённости. Её она ненавидела больше жизни.

Она судорожно, всеми силами, на которую была способна, воззвала к справедливости. И вдруг, в одном из таких пребываний, обращаясь к богам, она поняла, что это щемящее, сжимающее сердце чувство невыполненного, забытого обязательства, было ничем иным, как незавершенной местью. Но по отношению к кому она допустила ошибку, слабость ума, хромоту коварства? Эта неугасающая мысль, бурлящая её мозг, словно скважину в земле, пробудила в ней желание вернуться – выйти из тьмы и сырости туннелей, и взойти на поверхность земли. Так она и поступила. Оказавшись на зелёной, мягкой, покрытой утренним инеем траве, Оливия закрыла свой единственный глаз. Ей было больно от утреннего света. Золотые лучи ослепили её. Она упала на густую траву. Благоухание цветов и трав, в купе со свежим морским воздухом, подгоняемые легким летним ветерком, наполнило её высохшие лёгкие чудесным ароматом. Вместе с этими приятными ощущениями жизни до её слуха дошли человеческие голоса. Слова людей были ей знакомы, но смысл их сочетаний был ей не понятен. Её голова провались в пустоту, мысли затуманились, и она потеряла сознание. Жизнь отвергла её, так же, как и смерть.

– Вы все сгорите во тьме! Сгниёте заживо! – кричала бесноватым голосом Оливия.

Она пришла в сознание и обнаружила, что находится взаперти, в каком-то чулане, под землёй. Здесь не было сыро, горел фитиль лампы. Она сидела на небольшой скамейке, рядом кучкой лежала сбившаяся сухая солома. Её уши отчётливо улавливали чьи-то голоса, говорили мужчины. Она вспомнила о викингах-захватчиках, о шотландцах-предателях, оставивших её жизнь наедине с мраком. Ей были ненавистны и те, и другие. Она ещё раз, набрав воздуха в грудь, с оставшейся силой неистово выкрикнула:

– Вы все исчезните, лишь скалы и камни останутся! Я проклинаю вас всех!

Голова гудела, напоминая ей, что она в слабом состоянии. Голод, как ни странно, не тревожил её плоть. Лишь остатки какой-то далёкой боли и чувство незавершенности чего-то наполняли её сознание, питая его. Она выла, как старая замёрзшая волчица, кричала необъяснимые слова, презирая всех и вся, пока не услышала тихий скрип, открывающейся позади неё двери. Оливия обернулась и в свете маслянистой лампы увидела бледное лицо священника. Под глазами виднелись тёмные пятна от недосыпания. Оливия опустила глаза, словно перед ней никого не было, и уставилась в пустоту. Она замолкла, в ожидании слов Натана. Он немного помолчал, изучая её, потом мягким голосом сказал:

– Мы искали тебя, считали, что ты умерла или погибла.

– Отчего же мне погибнуть? – с иронией в голосе сказала жрица. – От рук этих проклятых викингов? Гореть им в аду. Они всё равно уйдут, бросят тебя, и ты останешься один, со своим, никому не знакомым богом, Христом – вечным мучеником. За людские грехи я мучаюсь больше, чем он…

– Не богохульствуй, не перекидывай свои грехи на других, – ответил священник. – Каждому воздастся по его грехам. Что касается грехов викингов, то они оплатили их.

– Это как же?

– Они никуда не уходят. Все викинги примкнули к нашим кланам, и теперь живут с нами как островитяне, как простые фермеры. Многие обзавелись семьями…

– Довольно, не хочу это слушать, – вспылила Оливия. – Да, видимо там, на небесах меня и впрямь не любят, раз позволяют слышать эти слова.

– Они обвиняют тебя не только в этом, – продолжил священник. – Зло, которое ты навлекла и окутала им Ислу, поселилось и в тебе. Твоя месть за смерть Робертсона породила зло.

– Откуда ты это знаешь? – удивилась Оливия.

– Я искал тебя по всем островам, и случайно обнаружил надгробный камень…

– Могилу моего бедного мужа, – сказала Оливия тихим голосом.

– Да, её. Эту старую рану, о которой все забыли. Логан ведь говорил тебе тогда, не вспоминай, забудь…

– Забыть, не вспоминать? – с ненавистью в голосе повторила она.

– Всё это время в тебе боролись две силы: божественная и дьявольская…

– Что ж, если ты считаешь, что мной завладел дьявол, то пусть. Я согласна обвенчаться с дьяволом, лишь бы…

– Месть ни к чему не привела. Ты по-прежнему холодна и не освобождена от зла. В тебе по-прежнему гуляет демон безумия.

– Что? – удивилась Оливия. – Откуда ты знаешь? – она оживилась, видимо слова священника за что-то её зацепили.

– Зло есть у каждого человека. Но есть и добро. Эти две силы всё время противостоят друг другу. И лишь человек может ими управлять. Но избавиться от них, ему не дано. Христос вечен. Он учит нас быть милосердными, смягчиться, отступить, не разжечь огонь внутри нас, а убавить его жар, чтобы он давал нам тепло, а не погубил нас. Отсутствие тепла так же погубит нас, как вечный холод. Зло, точнее, деяния зла отражены в Христе – мученика, свисающим с креста. Его муки, кровавые надрезы говорят о существовании вечного зла. Это забывать нельзя, это надо хранить, – в этом милосердие, а не в злобе, в мести. Милосердие, которое Христос проявил не только к тем людям, которых не предал, не выдал правосудию, не обвинил, а и тем, которые пытали, унижали, оскорбляли его дух и калечили его плоть. Он не поддался слабости, ибо он верил, он знал, что его сила не телесная. Она живёт в каждом из нас. Мы принимаем, а он великодушно дарит нам её.

– Милосердие, всепрощение, – злобно прошипела Оливия. – Я никогда не прощу их. В моём сердце они будут гореть вечно, как бесы в аду. Я не отпущу их из моего ада.