– Ладно, разберемся… – тихо проворчала Кира, плюхаясь на переднее сиденье. – Только и можете, что советы давать… Страна советов, куда ни приткнись. И впрямь, не Америка же…

На электричку они успели. Сели напротив друг друга, столкнулись тревожными взглядами, будто узелок меж собой завязали. Вот странно – почему-то счастье никогда не объединяет людей так сильно, как горе. Особенно горе женское. Вроде и часа не прошло, как они увиделись-познакомились, а такое чувство сложилось, будто знают они друг о друге все, даже и ту правду, самую что ни на есть подноготную, допускающую высшую степень душевно-доверительных откровений.

– … Я ведь Стасика одна растила, с самого его рождения, так уж получилось… – переведя взгляд на залитое солнцем окно, тихо проговорила Ирина Васильевна, будто после короткой паузы вернулась к начатому уже разговору. – Теперь вот думаю – может, неверно как-то я его воспитала, не по-мужски…

«Ничего себе не по-мужски!» – быстро и как-то по-хулигански подумала Кира, вспомнив тяжелые Стасовы руки, откровенные, сильные и до такой степени приятно-мужские, что даже легкая дрожь пробежала у нее по позвоночнику. Вот же оно – женское начало, с готовностью природному закону «каждой твари по паре» отзывчивое! Ничем его не пробьешь, однако. Даже и горем. Даже и неловко как-то. Хорошо, хоть Ирина Васильевна на нее в этот момент не взглянула.

– Он, знаете, такой у меня вырос – весь миру распахнутый. Только хорошее в нем видит. Так же нельзя, наверное? Надо же его во многообразии принимать, мир-то… И с хорошим, и с плохим… Надо было этому его с малолетства учить, а я не сумела. Я даже и поспорить-то с ним никогда не могла! Принимала такого, какой есть, и переделывать не пыталась… Он с четвертого курса политехнического решил уйти – я и не возражала. Ни слова против не сказала! Просто поверила, и все. И когда он Татьяну в дом привел – тоже поверила… Да он, знаете, любую так мог привести – я бы всех приняла, как дочерей родных. Не присматриваясь. Раз сыну нравится, значит, и мне хорошо. Как вы думаете, это неправильно?

– А вы кем работаете, Ирина Васильевна? – решила отвлечь ее Кира от виноватых мыслей.

– Я? Учительницей словесности… А что?

– Правда? Ой, а у меня мама – тоже учитель… И тоже словесности… Надо же, как бывает! А вот она, знаете, к моим кавалерам очень всегда предвзято относилась, только что через лупу их на пригодность в мои мужья не рассматривала… – неожиданно для себя тоже разоткровенничалась Кира. – Когда от нас папа ушел, она все повторяла, что у меня нет уже права на ошибку, что это роскошь слишком большая в моем положении.

– Ну и молодец ваша мама. Наверное, так и надо. А я вот…

– Да ни в чем вы не виноваты, Ирина Васильевна! Ну что, у вашей Татьяны на лбу, что ли, было написано, что она… впечатлительная такая да к фанатизму склонная? Стас рассказывал – она обычная совершенно девчонка была, хохотушка-веселушка…

– Ну да… Только не все впечатлительные хохотушки до такой степени в этот фанатизм впадают. Ой, боюсь, не найдем мы их ни на каком вокзале…

– Найдем! – решительно произнесла Кира. – Все равно найдем! В крайнем случае пойдем в милицию, пусть они этих… братьев в срочный розыск объявят! Я позвоню Степану – он поможет! И вот еще что… Давайте-ка мы с вами разделимся, Ирина Васильевна! Вы на вокзале останетесь, а я в аэропорт поеду… Вдруг они на самолете решили лететь? Стас говорил, Татьяна квартиру продала, у нее сейчас денег много… Не все же она в общину отдать успела. Скорее всего, что так и есть – точно на самолете полетят.

– Что ж, давайте. Кира, а вы моему сыну кто? Я так и не спросила…

– Потом с вами на эту тему поговорим, ладно? – отчаянно смутившись, проговорила Кира. – Вон, смотрите, мы подъезжаем уже… Я сейчас на автобус – и в аэропорт. Телефонами мы обменялись. Будем связь держать…


Как-то так в Кириной жизни случилось, что она ни разу не летала самолетом. В сопливом детстве с отцом и матерью в отпуск на поезде ездила – это да. Это она помнит. На поезде дешевле было. А когда у них с мамой неполная семья образовалась, тут и не до моря уже стало. И не до поезда, соответственно. И тем более не до самолета. Хотя в аэропорту она бывала конечно же – подруг провожала, потом встречала…

Ей всегда нравилась особенная атмосфера этого огромного заведения. Казалось, все здесь пропитано запахами кофе, женского и мужского парфюма, хорошей еды из маленьких кафешек… Дух предвкушения комфортного путешествия витал здесь в воздухе и был осязаем, как сигаретный дым, например. И еще он был такой… с примесью авантюризма. Дух обеспеченной ленивой жизни. Ну, может, не совсем ленивой – просто обеспеченной… Даже голос дикторши, ласково воркующий после нежно прозвучавших звуков незатейливой мелодии, был особенным. Вот попробуй скажи железнодорожная дикторша что-нибудь таким волнующим, сексапильным голоском! Не поймут ведь, точно не поймут… Встанут потенциальные пассажиры поездов да электричек немым столбняком и опоздают на свои более демократические, чем здесь, виды транспорта…

Однако в этот раз Кире было не до восторженных ощущений. Рыская глазами по довольно-расслабленным пассажирским лицам, она вдруг резко ощутила свою чужеродность. Не место здесь было для лиц, проблемами озабоченных. Лица присутствовали в основном отрешенные, отпускные, на праздник жизни настроенные. Не в аэропорту они уже были, эти лица. Там уже были, где несется навстречу тугой морской ветер, где играет легкая танцевальная музыка, где ломятся от обильной еды шведские столы и щедро льется вино по бокалам. Где от магического словосочетания «все включено» колбасит бедного человека желание не пропустить мимо себя ничего, в это самое «все включено» включенного, да еще при этом надо измудриться и отдохнуть как-то. Нет, встречались, конечно, в этой праздной толпе и озабоченные лица, но редко. Да и озабоченность эта была совсем другого рода – не испуганная и не горестная конечно же, а скорее деловая – командировочная. В общем, никто здесь никого не искал, глазами не рыскал, не дрожал внутри от страха за судьбу чужого, по сути, ребенка…

Остро запахло жареной отбивной из застекленной кафешки, и Кира сглотнула судорожно, почувствовав в пустом желудке гулкую тошнотворную пустоту. Да и то – с утра маковой росинки во рту не было. И заскочить, перекусить времени нет. Ладно, обойдемся и без отбивных, и без маковых росинок. Вон, регистрацию на Новосибирск у девятой стойки объявили, надо туда рвануть, посмотреть… Вполне они, Татьяна с «братьями», могут этим рейсом полететь! А куда им еще и лететь, как не в те края? Не в сочинских же заповедниках они собрались в леса да в поля от бренного мира уходить и не на Красном море…

В очереди к девятой стойке их тоже не было. Их нигде не было, черт возьми! И телефон в кармане рубашки молчал. Это значит, что Ирина Васильевна их тоже на вокзале не обнаружила… А может, все-таки позвонить ей? Вдруг да новости есть…

Однако мобильник преподнес ей свою «новость» – заряд батареи жил уже на последнем практически издыхании. Выругавшись шепотом, она сунула его обратно в карман, стиснула зубы, заставила себя внутренне встрепенуться. Нельзя, нельзя руки опускать! Не могли они так быстро ни улететь, ни уехать… Сколько времени-то прошло? Они же с Ириной Васильевной, можно сказать, след в след… Если только не решили они в другой день в свои леса да поля рвануть… Хотя зачем, для чего им здесь оставаться? Стас говорил, что Татьяна очень с этим судом торопилась. Говорила, что якобы все ее братья и сестры уже на воле новой да чистой жизнью живут, а она тут вынуждена в мирские судебные тяжбы вступить… Что, мол, она и без всякого суда ребенка бы у него забрала, но начальство общинное ей так велело – чтоб все по закону было. Чтоб без всяких там милиций да розысков. Надо же, продуманное начальство какое. Милиции, значит, боится. Значит, по всему выходит – самый резон Татьяне поторопиться «на волю» отбыть…

Убедив себя мысленно в необходимости своего здесь, в аэропорту, присутствия, Кира решила пройтись еще раз по второму этажу, где располагался зал ожидания. Поднявшись туда по широкой лестнице, она медленно двинулась по боковому проходу, вглядываясь в лица мирно сидящих в креслах пассажиров. Кто читал газету, кто придремал, нежно ухватив и прижав к груди свою сумку, кто туповато смотрел в пространство, потом вздрагивал и периодически навострял уши навстречу нежным переливам мелодии, предвещающей ласковый голос дикторши. Все те же самые лица. Кире казалось, она уже выучила их наизусть. А вот там, дальше, в прошлый ее обход, пустые места были… Там кто-то новый уселся, надо подойти поближе, посмотреть…

Она и подошла поближе. То есть совсем близко подошла. И тут же сердце спрыгнуло с положенного ему в груди места и заплясало по телу мелкой нервной дрожью – в одном из кресел сидел Егорушка… Совершенно не чуя под собой ног и ничего не соображая от неожиданности, она рванулась было к нему, но трезвая и сердитая мысль-приказ будто дернула ее назад – стой, глупая, куда торопишься… Отойди, оглядись, оцени обстановку, подумай. Приди в себя. Соберись с мыслями. Уже то хорошо, что ты Егорушку здесь обнаружила… Вот, правильно, наклонись, сделай вид, что у тебя просто шнурок на кроссовке развязался…

Отдышавшись, она распрямилась и даже сумела беззаботно-летуче улыбнуться мужчине, с интересом зеваки наблюдающего из соседнего кресла за ее нервозными туда-сюда шагами да приседаниями. Потом двинулась по проходу дальше – никуда не торопясь. Только бы Егорушка ее не узнал. Не надо пока никакого лишнего шума… Она сейчас встанет вот тут, за колонной, тут обзор хороший…

Глянув из своего убежища на Егоркино личико, она чуть не расплакалась от жалостного отчаяния. Зря она испугалась, что он ее увидит. Мальчишка, похоже, вообще ничего вокруг себя не видел. Сидел, замерев маленьким истуканом, всматривался в пространство взглядом несчастного молчаливого ягненка, смирившегося с предстоящим закланием. И личико его было таким же – бледным, как чистый лист бумаги, и совершенно ничего, кроме туповатого смирения, не выражающим. Однако, присмотревшись внимательнее, Кира все-таки разглядела, как дрожат-переливаются глубоко в глазах несчастного ребенка слезы испуганной обиды, как дергаются вниз уголки губ едва заметной короткой гримаской. Видимо, самопроизвольно дергаются. Видимо, расплакаться вслух Егорка сильно боялся. В маленьких его ладошках растекалась в рваных лоскутах фольги большая шоколадка – так ни разу и не надкушенная. Не до шоколадки Егорке было. Ему очень страшно было, маленькому Егорке Никитину, будущему члену общины… как ее там? Скифской веси инглиистической церкви православных староверов? Никак не хотелось маленькой Егоркиной душе ни в веси, ни в церкви, ни в православные староверы…