— Извините, я должна позвонить, — наконец, проговорила она. — Проконтролировать одну больную. Ей недавно сделали операцию.

Давыдов поднялся.

— Я понимаю, что и так отнимаю у вас много времени. Но… можно, я потом еще к вам зайду? После того, как схожу к Тане. Я подожду, когда вы освободитесь. — Его тон был почти умоляющим.

— Но ведь я тоже должна пойти к больным в отделение. У меня много дел.

— Я понимаю.

Альфию поразила разница между его вчерашним и сегодняшним поведением. «Что с ним такое произошло?» — подумала она. А он будто ответил на ее мысли:

— Знаете, когда я ехал сюда, я подумал, что у меня, вообще-то, никого нет, кроме Тани. И теперь еще… вас.

Виталий смотрел на нее исподлобья, сам не понимая, зачем пустился в откровения, и ловил себя на мысли, что между всеми этими разговорами, умными фразами, деликатными умолчаниями не перестает любоваться этой женщиной, ее странной, холодной яркой красотой.

«Если б он знал, как мерзко, тревожно, холодно у меня на душе, пожалел бы он меня, как жалеет свою жену?» — вдруг спросила себя Альфия и не пришла ни к какому ответу.

Давыдов пошел к двери. Она открыла и выпустила его. Проходя в дверь, он ненароком коснулся ее руки.

«Случайно или нарочно? И то и другое плохо, — подумала Альфия и тут же усмехнулась: — А как насчет того, что она, не колеблясь, легла бы в постель с молодым доктором и провела эту ночь с Володей?»

От этих мыслей ей стало еще тоскливее. Она захлопнула за Давыдовым дверь и взялась за телефон.

Таня

«Что со мной будет? Со мной будет? Со мной будет?»

Из сплошной вязкой каши в Таниной голове острыми горками вздымались отдельные мысли и крутились, как заведенные.

За сегодняшний день произошел заметный прогресс. Таня встала с постели. Пошатываясь, смогла самостоятельно обойти крошечную палату. Дверь была, как всегда, закрыта, но Тане и не хотелось никуда выходить. Здесь, в палате, чувствовалась какая-то хоть и небольшая, но защищенность. Над Таней была крыша, под ней — постель. Ее кормили, давали таблетки, делали уколы. Еще болела кожа в том месте, где оставалась трубка, вставленная около ключицы, но что эта боль по сравнению с сумерками, творившимися у Тани в душе?

На первый взгляд все просто: она здесь, потому что больна. Но отчего она больна? Кто сделал ее больной? Появилась мысль: это испытание. Кто-то и раньше говорил ей об этом, а теперь просто вставил мысль ей в голову, как одну матрешку вставляют в другую. Кто, где и когда — она не запомнила, или не видела, или не поняла. Но тогда ей было страшно. Сейчас в палате она чувствует себя более уверенно.

Каждый день приходит врач. Врач — женщина. У нее сложное имя. Она, Таня, его не помнит. Трудно произносить. Врач очень красивая. Татьяне неприятно думать, что Виталий, ее муж, разговаривает с ней, пока она лежит здесь, в палате. С Виталием все тоже прояснилось. Еще недавно она считала, что он ей враг, теперь же ей стало ясно, что он — и не враг и не друг, а тоже послан помогать ей в испытании. Во всяком случае, теперь она его не боится. Таня просила врача, чтобы ей разрешили присутствовать при их с Виталием встречах, но врач сказала, что это неудобно — она слишком занята и разговаривает с Виталием в разное время и чуть ли не на бегу.

Лекарства действуют на Таню хорошо. Раньше она очень уставала, а теперь бодрее. Читать не хочется. Она ничего не может запомнить, и ей неинтересно. Пожалуй, неинтересно — это главное. Ей ничего не интересно. Хочется только одного: чтобы стало больше сил. Ведь пока она не пройдет это испытание, ее не отпустят. А в чем это испытание состоит, ей пока не сказали. И еще ей хочется носить какой-нибудь специальный знак, что-нибудь особенное, чтобы сразу можно было определить ее избранность. Но такого знака у нее нет. Может, попросить Виталия купить какой-нибудь особенный крест? Но носить его, кажется, можно только крещеным. Тане хочется, чтобы ее окрестили. Надо будет попросить об этом Виталия. Он, кажется, может это организовать. Он многое может организовать, для того и послан ей в помощь.

Вот он вошел. Как она раньше не замечала, что он выглядит, как старинный рыцарь — светлые волосы до плеч, а в глазах — пустота? Она поняла: он и должен быть равнодушным, иначе как он может оценить, кому помогать, а кому нет.

Виталий обрадовался: Таня сидит! Не лежит, как бесчувственная чурка, а самостоятельно сидит на постели. Смотрит на него внимательно, осмысленно… Неужели лекарства помогают? Надо будет зайти, сказать Альфие.

Он подошел, поцеловал жену в щеку.

— Виталий, ты можешь принести мне крест?

Он отшатнулся.

— Что еще за крест?

Она взглянула на него просительно.

— Просто маленький крестик. На цепочке. Я повешу его на грудь.

— Господи, Таня, зачем он тебе?

Она не стала объяснять.

— Все же зачем-то носят…

Виталий подумал: «А мне что, жалко?» — и успокаивающе произнес:

— Хорошо, принесу. Зайду в ювелирный магазин завтра и куплю.

Она попросила:

— Купи какой-нибудь необычный. Чтобы был не такой, как у всех.

Его даже обрадовали эти слова. Он улыбнулся:

— Куплю самый лучший. — И сразу заговорил о своем: — Знаешь, ведь я сегодня был в министерстве! Пока ты болела, у нас произошли такие события!..

Он был готов вывалить все мучившие его сомнения, и радостные перспективы, и желание перемен…

Танин взгляд сразу потух.

— Я устала, хочу отдохнуть.

Он смешался. Конечно. Она, наверное, еще слишком слаба. Он вспомнил, что принес пирожное, купленное в министерском буфете. Завернутое в салфетку, оно порядком смялось в портфеле. Он вытащил белый сверток и стал отдирать прилипшую бумагу.

— Альфия Ахадовна сказала, что тебе нужен белок — мясо, котлеты, рыба. Извини, я сегодня не успел. Завтра заеду в какой-нибудь ресторан и куплю. Что ты хочешь? Курицу? Рыбу? Отбивную?

Она подумала: «Что такое ресторан?» — и не смогла вспомнить. Ей показалось, что это что-то плохое. Она хотела отказаться от ресторана, но промолчала. Вдруг поняла, впервые за несколько дней, что хочет есть. И, еще не понимая, что такое «отбивная», осознала, что хочет, остро желает, безумно алчет что-то такое, что в ее голове называется просто «мясо».

Дима

Поговорив по телефону с врачом, оперировавшим Настю, Альфия перезвонила Диме.

— Пока не снимут швы, покараулишь еще Полежаеву в больнице — а потом сразу с ней сюда, в отделение. Позвонишь Нинель — она закажет перевозку.

Дима об этом разговоре Насте не сказал.

Альфия не специально оставила его в хирургическом отделении. Ей больше некого было послать ему на смену. Нинель гораздо больше, чем Дима, была нужна в отделении. А Сурин…

«Ну что же, побудет там с Полежаевой, соскучится по настоящей работе. Он парень неглупый, деятельный, — решила Альфия, — а такие без дела не любят прохлаждаться».

Но Дима и не прохлаждался без дела. Дело заключалось в том, что он каждую минуту думал, что бы еще сделать для Насти. Заодно подфартило и бабулькам-соседкам. Им тоже досталась солидная доля его искреннего участия. Правда, несколько раз, особенно по вечерам, когда медсестры разносили больным таблетки, он ощущал близкое удушье, но сразу выходил подышать — и удушье пропадало.

«Наверное, правильно я ушел из хирургии, — теперь думал он. — Говорят же, что все, что ни делается, к лучшему». Дима даже боялся представить теперь, что, не уйди он из своего суперотделения, мог никогда не встретить Настю. Настя улыбалась — и он чувствовал, что живет не зря. Раньше он хотел помогать всем — теперь ему достаточно было хлопотать о ней одной. Ощущение радости, полезности, причастности к чему-то высокому, прекрасному не покидало его, и только глубоко внутри засели две мысли. Первая — скоро настанет день, и они должны будут вернуться назад. И вторая, в которой он был до конца не уверен, — что Насте действительно нужна была операция. Не настаивал бы на своем, послушал бы Альфию — может, и обошлось бы. «А может, и нет! Тогда было бы еще хуже», — постоянно думал он. Послеоперационная рана у Насти, естественно, болела, после перевязок она возвращалась бледная и со следами слез, он утешал ее, как мог, но сам мучился оттого, что был косвенной причиной ее мучений.


В семнадцатом отделении жизнь текла по-старому. Альфия ежедневно виделась и с Давыдовым, и с Володей, но к Володе в сад больше не ходила. Ей хотелось разобраться в себе. И еще она с нетерпением ждала возвращения Димы. Вот вернется, тогда будет видно, говорила она себе. А что будет видно, додумывать не хотелось. Увидеть его — и все. Тогда, полагала Альфия, все сразу встанет на свои места. Поэтому она тоже считала дни до дня, когда Полежаевой должны были снять швы.

Мать

Наконец ужасную жару сменили дожди.

С утра Альфия первым делом зашла к матери. В маленькой палате из-за дождя было темно, как в сумерках. Горел маленький ночник, работал телевизор. Небольшое кресло и плед с пушистыми коричневыми квадратами придавали комнате сходство с домиком Винни-Пуха. Мать лежала в постели в синем платке, укрытая до подбородка.

— Ну, здравствуй, мой маленький Винни! — улыбнулась Альфия. Подошла и нежно поцеловала в щеку, что для нее было нетипично. — Как сегодня дела?

— Как ты меня назвала? — вдруг резко вскинулась на подушке мать. — Совсем с ума сошла, уже и имя мое не помнишь?

Улыбка исчезла. Лицо Альфии приняло обычное строгое и чуть высокомерное выражение, которое всегда появлялось при разговорах с больными.

Мать свесила ноги с кровати и развернулась к ней.

— Меня зовут Инна! Инна, а не Вини, к твоему сведению! Инна Игнатьевна, напряги башку, уж если ты хочешь обращаться ко мне официально, по имени! Конечно, ты у меня начальница, а я у тебя в плену! Хочешь всех обмануть, что спихнула мать в психбольницу, а сама ходишь чистенькая?