Он снова и снова вспоминал, как шел по берегу бухты Крукнек. Сейчас он готов был положить к ее ногам все – и свое сердце, и свою судьбу. Он бы лежал с ней в постели и никогда, никогда не отпустил бы ее, даже удовлетворив сполна свой голод.

А может быть… может быть, случится чудо, и голод останется навсегда.

– Дело, конечно, не мое, сэр, – заметил Дункан, подавая ему бокал. – Но тут какое-то недоразумение. Готов поклясться, что мисс Летти по какой-то непонятной причине любит именно вашу мерзкую физиономию.

– Ты просто сентиментальный болван! Она выходит за него из-за денег.

По крайней мере, так она сказала. Правда, он ей не поверил. Но только верить в иное было еще хуже – в то, что она любит Титвелла больше, чем… Черт бы ее побрал! Ну почему она не похожа на всех остальных женщин в мире? Он не хотел испытывать такие чувства! Он никогда не думал, что способен на такие чувства! Нет, это всего лишь зуд в паху и огонь в крови. Его насмешливые слова возвращались к нему рикошетом, мучительно язвя. «Я просто ложусь с ней в постель, и к утру все проходит». Но, если это так, тогда почему же ему так больно потерять ее?

– Она выходит за него из-за денег, – упрямо повторил Маккейди. Но это ничуть не уменьшило мучительной боли в груди.

Дункан преувеличенно тяжело вздохнул.

– Конечно, может, и так, но…

– Не «может», а так оно и есть, – отрезал Маккейди и сделал большой глоток из поданного слугой бокала. Бедняг едва не поперхнулся от горькой лечебной настойки, приняв ее за бренди. – Черт бы тебя побрал!!!

Дункан придирчиво осмотрел чахлое растение на подоконнике и прищелкнул языком.

– Бедненький ты мой. Боюсь, он долго не протянет, – сказал он, приподнимая пожелтевший лист. – Если бы я сам не ухаживал за ним, то подумал бы, что кто-то специально подливает в горшок яд, причем каждое утро. А помните, сэр, как мы с вами в этой чертовой Испании впятером стояли против пятидесяти французов? Помните, что вы сказали нам в тот день?

Маккейди метнул на него очередной убийственный взгляд.

– Нет, не помню. Более того, плевать я на это хотел.

– Вы сказали: «Давайте возьмем этот проклятый мост и избавим бедняг от еще большего несчастья».

Несколько секунд Маккейди смотрел на слугу, но не видел его. Он разглядывал свое собственное будущее и видел там только одно – вечное, безысходное одиночество. В комнате стало так тихо, что он отчетливо слышал стук собственного сердца. Его мысленный взор видел женщину с непослушными рыжими волосами. Вот она лежит в постели, и Кларенс Титвелл раздвигает эти длинные, длинные ноги. Вот он целует ее грудь, приникает к ее большому, смеющемуся рту.

– Дункан…

Слуга слегка приподнял светлую бровь:

– Да, сэр?

– Быстро подай экипаж. Дункан взглянул на каминные часы.

– Сию минуту, сэр. Хотя, по-моему, вы несколько затянули с отъездом.

– Пусть все катится к черту!!!

С заднего сиденья своего фаэтона Маккейди видел огромную телегу с углем, перегородившую Стрэнд. Они застряли в длинном хвосте экипажей, телег, ландо, кабриолетов. Впереди слышались крики и проклятия, рев какого-то осла и звук медного горна. А издалека доносились барабанный бой, звон цимбал и прочие звуки, всегда сопутствующие ежеутренней смене караула конной гвардии.

Маккейди выпрыгнул из фаэтона и пустился бегом. Он сбил с ног мальчишку, который именно в это время решил выйти на улицу, чтобы собрать навоз. Подняв ребенка, он отряхнул его и помчался дальше.

Повернув за угол Темпл-бара, он налетел на торговца пуговицами, раскладывавшего свой товар. Оглянувшись, чтобы извиниться, Маккейди чуть сам не упал, споткнувшись о метлу дворника, однако, ни на секунду не замедлив бега, продолжал свой путь, словно посланный умелой рукой биллиардный шар.

Он решил срезать угол и едва не потерял сознание, налетев шеей на бельевую веревку, натянутую между двумя домами. Гигантские панталоны обвились вокруг его головы, словно тюрбан. Он с яростью отшвырнул их в сторону, сбив парик с головы проходившего мимо адвоката.

Маккейди несся по Ладгейт-хилл, дыша, как затравленное животное. Впереди показались башни и огромный белый купол собора. Он уже решил, что успел вовремя, но тут зазвонил большой колокол.

Не обращая внимания на адскую боль в ноге, Маккейди взлетел по ступеням. Там на минутку остановился, чтобы перевести дух и оглядеться. Она стояла в противоположном конце нефа, слушая напутствия архиепископа Кентерберийского. А Кларенс Титвелл уже взял ее руку, готовясь надеть кольцо.

– Джессалин! – крикнул Маккейди, и его голос эхом отразился от высокого купола. Он бежал к ней, вдоль мраморных колонн и скульптур, крича: – Джессалин! Джессалин!

И она, и Клари повернулись одновременно. Оба побледнели от изумления.

– Да как ты смеешь… – начал было жених, но кулак Маккейди запечатал ему рот. Не удовлетворившись этим, он с наслаждением врезал своему дорогому кузену в пах.

Кларенс охнул и начал медленно оседать на пол.

Затем Маккейди повернулся к Джессалин. Она выглядела так, словно ей самой заехали кулаком по зубам. На мертвенно-бледном лице выделялись только широко распахнутые глаза, приобретшие оттенок потускневшего от времени серебра. А он смотрел на нее, как будто она – единственная в мире женщина, не обращая внимания на растерявшегося архиепископа, который бормотал:

– Вы не можете… Вы не имеете права…

– Ты пойдешь со мной, – тихо, чтобы не напугать ее еще больше, сказал Маккейди.

– Нет! – выдохнула Джессалин.

Но он уже схватил ее за руку и потащил за собой.

– Остановите его!

До этой минуты те немногие избранные, кто присутствовал на церемонии, были слишком ошеломлены, чтобы вмешаться, однако крик архиепископа вернул к жизни нескольких джентльменов.

Каждую скамью освещал литой канделябр с тремя свечами. С силой, которой он и сам в себе не подозревал, Маккейди оторвал один из них и швырнул под ноги преследователям. И бросился дальше, увлекая за собой Джессалин.

Он держал Джессалин крепко, однако не настолько, чтобы она, если бы захотела, не смогла вырваться. Однако она не вырывалась. Маккейди тащил ее по улицам, думая о том, как пригодился бы сейчас им фаэтон, застрявший где-то на Стрэнде. Вдруг, к великому своему облегчению, он увидел свой экипаж – сердитый церковный сторож отогнал его к тротуару.

– Сэр! – проникновенно начал тот. – Здесь нельзя оставлять экипажи.

– Вы совершенно правы, – легко согласился Маккейди, подтолкнув Джессалин на высокое сиденье. – И если вы будете так добры, чтобы уйти с моего пути, я охотно уберусь.

Лишь когда они доехали до спокойного Риджент-парка, Маккейди решился наконец посмотреть на Джессалин. Рыжие волосы жидким пламенем струились по обнаженным плечам и рукам, кое-где разбавленные крошечными белыми цветами. А вот венчальное платье было не белым. Светло-серый цвет был как бы намеком на траур, который Джессалин еще носила. Ее лицо отливало пепельно-серым, и даже губы казались бескровными.

– Джессалин?

Она медленно повернула голову и взглянула на него потемневшими серыми глазами.

– Черт бы тебя побрал, Маккейди Трелони! Ты же все испортил.

– Может быть, вам понравится одна из комнат, предназначенных специально для молодоженов? – улыбнулся мистер Харгрейвс, обнаруживая отсутствие нескольких зубов.

Этот человек вдоволь нагляделся на нервничающих новобрачных, тем более, что ему частенько приходилось выступать свидетелем при заключении тайных браков.

Маккейди взял под руку свою жену и повел ее к лестнице. Джессалин споткнулась о выступавшую плиту пола и чуть не упала. Но тотчас же напряглась и отстранилась. Она едва держалась на ногах. И не мудрено – многочасовая поездка в экипаже измотала даже Маккейди.

За те несколько дней, которые они ехали сюда из Лондона, они не обменялись и десятком слов. Они сделали только одну остановку еще в пригороде. Там Маккейди заложил свою шпагу, чтобы было чем оплатить их проезд, гостиницу и еду. Он купил несколько теплых одеял и запеленал Джессалин в них, как младенца. В тот момент, когда он осторожно укутывал ее шею, она заговорила в первый и последний раз.

– Очевидно, ты собираешься меня куда-то утащить и изнасиловать.

– Естественно, – сказал он, попытавшись улыбнуться, и погладил ее щеку. – Но только после того, как ты станешь моей женой.

Тогда Джессалин ничего не ответила, а просто посмотрела своими пронзительными серыми глазами. Маккейди охватил панический страх. Если она действительно любит Титвелла, то никогда не простит ему его выходки.

Они ехали в полном молчании, нарушаемом лишь стуком колес и цокотом копыт по мощеной дороге. Как он ни упрашивал, Джессалин ничего не ела и только однажды выпила стакан содовой воды.

Маккейди не мог заставить себя посмотреть на нее. А ведь столько нужно было сказать ей, столько объяснить! Например, почему он сделал то, что он сделал. Но нужные слова никак не находились, и даже самому себе он не мог объяснить свой поступок до конца. Маккейди знал только одно: он поступил так по одной простой причине – он не мыслил своей жизни без Джессалин.

Они все ехали и ехали, мимо лугов, заросших одуванчиками и чистотелом, мимо полей, похожих на разрисованные желтым и зеленым почтовые марки. Поначалу дорога была сухой, потом спустился туман, пошел дождь. Дорогу развезло. Маккейди прислушивался к каждому вздоху Джессалин, но та упорно не замечала его.

Наконец она задремала, и Маккейди остановил экипаж, чтобы немного передохнуть. На руках он отнес ее в придорожный трактир. Им отвели комнату наверху. Он боялся оставить ее одну, а потому пристроился на стуле у камина, где теплился скудный торфяной огонь. Джессалин, одетая, лежала на низенькой кровати. Снизу из пивной доносились крики и пьяный смех. Джессалин не спала. Она лежала молча, не шевелясь, и смотрела в темноту. Маккейди кожей чувствовал эти огромные глаза – глаза затравленного зверька.