Джессалин начала расстегивать корсаж, ее руки дрожали, и она никак не могла справиться с застежками и тесемками. А вдруг ему не понравится ее тело – ведь она такая худая, костлявая.

С трудом стянув тесные промокшие длинные рукава, она быстро освободилась от платья, и оно мокрым комом легло вокруг ее щиколоток.

Джессалин не носила корсета – только рубашку и панталоны. Последние были разорваны почти надвое, так что прохладный ночной ветерок без помех овевал самые интимные места ее тела.

Дыхание Маккейди снова стало частым.

– Все. Снимай все.

Облизывая пересохшие губы, Джессалин развязала тесемки, и панталоны тоже упали на пол. После этого она начала стаскивать через голову рубашку. Мокрые волосы рассыпались по плечам, с них стекали тонкие ручейки воды. Вода была холодная, и все же ее кожа горела. Она не могла заставить себя поднять глаза на Маккейди.

– Я хотел тебя, когда тебе было шестнадцать. Еще тогда, когда у тебя не было ничего, кроме ног, обгоревшего носа и веснушек.

Он не отрываясь смотрел на ее грудь, и Джессалин почувствовала, как по ее телу разливается жар, словно она выпила большой бокал бренди. Опустив глаза, она подумала, что ее набухшие и потемневшие соски напоминают два круглых кусочка гальки.

– По-моему, грудь у меня так до сих пор и не появилась, – сказала она.

Маккейди хрипло рассмеялся.

– А вот здесь вы глубоко ошибаетесь, мисс Летти. – Его рука слегка дрожала, когда он вел пальцем вдоль мокрой пряди, туда, где она ложилась на гладкую, влажную кожу груди. Кожу, которая сейчас горела огнем.

– Я заслуженный ловелас и считаюсь большим знатоком женской груди. И могу сказать, что твоя – совершенно удивительная. Круглая, золотистая и как будто слегка припорошенная корицей.

Джессалин завороженно следила за тем, как его длинные, тонкие пальцы ласкают ее грудь, и та постепенно начинала жить собственной жизнью.

– Я давно мечтал слизнуть языком каждое коричное пятнышко, – шепнул Маккейди, нежно поглаживая набухшие соски.

Ей казалось, что ее тело стало слишком тяжелым, слишком тугим и слишком горячим. Ноги дрожали, и она чувствовала, что вот-вот они не выдержат и подогнутся. Но самое большое удовольствие было – тоже прикасаться к нему. Она гладила его грудь сквозь мокрую рубашку, не уставая удивляться тому, как под ее руками напрягается каждая мышца этого стройного и удивительно сильного тела. И сразу тает. Как будто скалы Корнуолла вдруг превращаются в обычную, податливую землю.

– Ты такой сильный, – шептала она, – и в то же время такой слабый.

Маккейди застонал, взял ее на руки и перенес на постель.

Старые пружины застонали под ними. Спину Джессалин щекотало грубое солдатское одеяло. Маккейди лежал рядом, и каждое прикосновение его промокшей рубахи вызывало волшебные, неведомые доселе ощущения. Она чувствовала на себе его руки. И его взгляд, который обжигал не меньше рук.

– Я всегда знал, что твои волосы при свете камина будут именно такого цвета, – говорил он. – Цвета горящего факела.

Джессалин молчала. Но стоило его руке коснуться ее, как она выгнулась и застонала.

Маккейди целовал ее губы долгим, страстным поцелуем. Когда же он сел и начал стягивать упорно не желавшие поддаваться сапоги, проклиная их на чем свет стоит, она невольно улыбнулась. Нетерпеливо стаскивая через голову рубашку, он оборвал почти все пуговицы. Но это было не главное. Джессалин не могла отвести взгляда от его узких замшевых брюк, которые скрывали самое замечательное – треугольник темных волос и… и что-то еще, большое, покрытое узором вен и никогда прежде не виданное. У нее перехватило дыхание.

– Что это был за вздох? – поинтересовался Маккейди. – Ужаса или восхищения?

Он возвышался над ней как воплощение мужской красоты и силы. И сам прекрасно это осознавал.

Джессалин невольно рассмеялась. Она никогда не смеялась особенно долго, зная, что ее смех далек от ласкающей уши музыки, но на этот раз он прервался еще раньше. Правое бедро пересекал страшный, багровый рубец. Джессалин нежно провела по нему пальцами.

– Тебя же могли убить, – сказала она, и подумала о том, насколько жестокая штука – жизнь. Ведь она могла потерять его. Потерять навсегда еще до того, как он стал принадлежать ей.

Маккейди отнял ее руку от своего бедра и поднес к губам. Его губы вдруг снова как-то страдальчески изогнулись.

– Засмейся еще раз. Пожалуйста, – попросил он.

– Зачем? – поинтересовалась Джессалин, с трудом подавляя смех. – Разве можно смеяться по заказу? – добавила она и расхохоталась.

Маккейди смеялся вместе с ней, уткнувшись носом в ложбинку между грудей.

– Мне просто нравится, как ты смеешься. От твоего смеха я иногда возбуждался так, как не возбуждался от близости с женщиной.

Джессалин посмотрела на их переплетенные тела.

– По-моему, сейчас ты уже не нуждаешься в лишних возбудителях, – заметила она, придирчиво оглядев их сомнительное ложе.

Маккейди приподнялся и потерся о ее живот.

– Ты чувствуешь меня, Джессалин? Нет? А ведь со мной это происходит каждый раз, когда я вижу тебя, ты довольна?

О да, Джессалин была вполне довольна и собой, и жизнью. Однако ее разбирало любопытство. И в данный момент ее больше всего интересовал лежащий рядом человек. Неуверенно протянув руку, она коснулась чего-то очень гладкого, очень горячего, а главное, очень Живого.

Маккейди погладил ее руку.

– Держи меня. Держи меня крепче, Джессалин. Он заполнил всю ее ладонь. Джессалин поглаживала нежную кожу. Внезапно Маккейди застонал. Она тотчас же выпустила его.

– Я сделала тебе больно? Извини. Я не хотела. Расхохотавшись, он ласково погладил ее по щеке.

– Господи, Джесса, конечно же, ты не причинила мне боли. Просто все было так хорошо… так чудесно…

Несколько секунд он пристально смотрел на нее, как будто желая запечатлеть в памяти каждую черточку. Потом его губы нежно коснулись ее груди, и снова, и снова, постепенно доведя ее до совершенно немыслимого состояния.

О Господи…

Никогда прежде Джессалин не испытывала ничего подобного. Он то целовал ее грудь, то посасывал ее, как ребенок. Она даже не слыхала ни о чем подобном, и это было так восхитительно. Ей казалось, что у нее внутри устраивают особо изысканный, модный фейерверк.

Губы Маккейди, оставив ее грудь, принялись спускаться все ниже, к местам, о самом существовании которых она даже и не подозревала. Его мокрые волосы щекотали ей живот, оставляя в тех местах, которых касались, маленькие незатухающие костры. Дыхание обжигало. А под непрестанно ищущие ладони Джессалин попадала лишь мускулистая, мокрая от дождя вперемешку с потом спина.

Она едва не закричала, когда его руки добрались до ярко-рыжего холмика волос. Его палец входил и выходил из нее, в том же самом ритме, в котором билось ее сердце. Наконец его руки коснулись какого-то заветного, удивительно чувствительного места, и у Джессалин перехватило дыхание. Вцепившись пальцами в одеяло, она приподнимала бедра навстречу ему, его ласкам, а внутри у нее нарастало какое-то неземное ощущение. Она хотела было попросить, чтобы он немедленно прекратил делать с ней это, но только застонала. О Господи… Она же просто умрет, если он немедленно не прекратит. И Джессалин выгибалась дугой навстречу его жадным пальцам. И ждала… ждала… ждала…

Ее грудь вздымалась в тщетных попытках набрать побольше воздуха. А его губы, его удивительные губы, шептали:

– Еще не сейчас, Джесса. Потерпи…

И очень скоро на месте его пальцев появилось что-то очень горячее, влажное и упругое. Удивительное, ни с чем не сравнимое ощущение.

Сильные ладони приподняли ее бедра, и Джессалин почувствовала легкий укол страха – ведь в прошлый раз ей было так больно. Но сейчас все было по-другому. Он входил в нее постепенно, дюйм за дюймом. До тех пор, пока их тела не слились полностью.

– Не двигайся, – прошептал он сквозь стиснутые зубы. – Обожди… обожди еще немного… – Склонив голову ей на грудь, он сказал: – О Господи, ты такая узкая. Такая узкая, влажная и горячая. Как рот.

Он продвинулся еще глубже, и Джессалин, подчиняясь невесть откуда возникшему знанию, обхватила ногами его спину – так, чтобы он полностью, без остатка слился с ней. Он начал двигаться внутри нее, а его сильные ладони поддерживали ее бедра, заставляя их двигаться в том же ритме. Наслаждение было настолько сильным, что Джессалин захотелось закричать. Старая кровать скрипела, скрипела… И Джессалин подумала, что не сможет дольше выдержать этой сладкой пытки. Просто не сможет…

А потом внутри у нее что-то взорвалось, и окружающий мир перестал существовать.

Джессалин проснулась в волнах его запаха. Но, протянув руку, убедилась, что место рядом – пустое и холодное. Она вжалась лицом в подушку и боялась открыть глаза. Боялась обнаружить, что она одна. И тут она услышала тихий звук, похожий на вдох, и медленно повернула голову.

Огонь в очаге давно погас, и в комнате не было иного света, кроме того, что лился из единственного запыленного окошка. У этого окошка, спиной к ней, стоял Маккейди Трелони, человек с темной душой, которого она любила всем своим женским сердцем.

Джессалин наблюдала за ним, боясь пошевельнуться. Один упоительный вечер и одну ночь он принадлежал ей. Она всегда знала, что, отдавшись ему телом, она только усилит его власть над собой. И все же она ни о чем не жалела. Ведь она так его любила! Эта любовь была сильнее гордости, стыда или раскаяния.

Наверное, он почувствовал ее взгляд, потому что внезапно весь подобрался и обернулся. В рассеянном свете утра его лицо казалось слегка размытым, и он еще сильней, чем обычно, походил на падшего ангела.

Маккейди шагнул было к ней, но вдруг остановился. Он был одет, и Джессалин вдруг с особенной остротой осознала свою наготу. Она натянула одеяло до самого подбородка.

– Сегодня утром я уезжаю в Лондон, – сказал он. Джессалин показалось, что ее ударили. Закрыв глаза, она всеми силами сдерживала подступавшие к горлу рыдания. Она не станет плакать. И не будет ни о чем его спрашивать. Но Маккейди ответил на ее так и не заданный вопрос: