Донован помотал головой, а потом опустил ее, так, будто бы от земли к нему тянулась невидимая веревка.

– Если я могу для тебя что-то сделать…

– Думаю, ты уже достаточно сделал, – ответила я, но беззлобно. Наши глаза встретились, даже если он все еще и был засранцем, я его простила. Я осознала, что он просто не имел для меня никакого значения. Больше нет.


Один из плюсов жизни в одиночестве – никто не видит, как жалко ты себя ведешь. В тот вечер я проигнорировала три звонка от Мэдисон: два на мобильный и один на домашний телефон (думаю, что это была она, хотя это мог быть и очередной телефонный опрос о вкусах мороженого), а потом устроила целый праздник жалости к себе. Какой же наряд я для этого выбрала? Толстовку Эрика, которая уже им не пахла с тех пор, как я ее постирала, но я все равно уткнулась носом в ее воротник, вдыхая воспоминания о нем. А потом я пошла на кухню и нажарила кучу французских тостов, будто бы я готовила на семью из шести человек, и взяла их с собой на диван. Я включила телевизор, одной рукой запихивала в рот хлеб, а другой переключала каналы, пока не дошла до документального фильма о проекте «Монтаук». Я тут же перестала жевать, инопланетяне напомнили мне об Айже, и вот я уже рыдала, размазывая по лицу сопли, слезы смешивая с коричным сахаром на моих губах.

Я скучала по нему больше, чем сама того ожидала. И по Эрику тоже, хоть и сама себя за это ненавидела. Это было так жалко, так по-девчоночьи, будто бы я снова в старшей школе и поверила Доновану. И вот к чему это привело. Но больше всего я ненавидела, что сейчас я чувствовала себя более одинокой, чем за все девять лет, когда я действительно была одна. Как бы я хотела никогда не выходить из дома. И пусть бы кончились деньги, потом еда, а после я бы просто умерла от голода. Меня бы нашли, только когда за неуплату счетов меня надо было бы уже выселять. Может, я бы даже опять попала в «Нью-Йорк таймс», так и видела заголовок: «Девочка, которую нельзя трогать, умерла на гигантской горе книг». Обессиленная, я вытянулась на диване, натянув ворот толстовки на мокрый нос. Меня успокаивала лишь одна светлая мысль во всей этой безнадежности: я хотя бы узнала про Эрика до того, как попробовала иммунотерапию. Поверить не могла, что думала о ней. А что, если бы она сработала?! Конечно же, он бы этого не застал. Он бы уже давно был в Нью-Гэмпшире. Но ведь в теории, если бы мы могли касаться друг друга, если бы я чувствовала его крепкие объятья, то как колет мою щеку его щетина, почувствовать его сухие, обветренные губы, вместо того чтобы все это воображать, так было бы гораздо тяжелее. Правда ведь?

Я схватила ткань толстовки и стала ее сжимать, крепче и крепче, надеясь, что дрожь напряжения в моей руке как-то облегчит опустошающую боль от растущей дыры в груди.

Но этого не произошло.

В воскресенье меня разбудил громкий стук в дверь. Я знала, что это Мэдисон. Я уже четыре дня игнорировала ее звонки, и вчера она пришла в библиотеку, пока я была в задней комнате. Я попросила Роджера сказать, что меня нет.

– Но я уже сказал ей, что ты тут, и я тебя позову.

– Тогда соври, что ты ошибся.

Он закатил глаза, но выполнил просьбу. Я знала, что когда-нибудь придется с ней встретиться, и мне пришло в голову, что сейчас – такое же подходящее время, как и любое другое. Уж лучше, чем устраивать скандал в библиотеке.

Я сбежала по ступеням и открыла дверь…

Эрику. Он оглядел меня, начиная от округлившихся глаз, открывшегося рта, а потом и ниже.

– Милая кофта.

Черт. Пожалуйста, скажите, что на мне не его толстовка, только не опять она. Я посмотрела вниз и выдохнула. Я надела толстовку с ЭмСи Хаммером, которую купила на интернет-аукционе, когда у меня было ироничное настроение. На ней большими буквами красовалось «Тебе нельзя это трогать».

– Что ты тут делаешь?

Он снял шапку и держал ее в вытянутой руке, так что он фактически стоял у меня на крыльце с протянутой рукой. Не знаю почему, но мне это показалось забавным.

– Мы с Айжей… возвращаемся в Нью-Гэмпшир. На следующей неделе.

– Я знаю.

– Откуда?

Я пожала плечами:

– Поняла как-то.

– Слушай, я просто… можно я войду? Мне нужно кое-что сказать.

Я уставилась на него, зная, что будет тяжелее, если я пущу его, но еще я не просто хотела, чтобы он вошел, больше всего на свете я хотела, чтобы он остался. Я отошла от двери и открыла ее шире.

– Ладно. – Я прошла в гостиную. Он за мной, и каждый его шаг ускорял ритм моего сердца.

Я села в кресло, не оставив ему выбора, кроме как сесть на диван. И он сел. С минуту смотрел на пепельницу на кофейном столике, а потом спросил:

– Почему ты на меня так злишься?

Он спросил это так спокойно, что у меня внутри что-то взорвалось.

– Ты меня обманул!

Его брови взлетели вверх.

– Что? Как?

– Ты мне никогда не говорил! Что уедешь. Я не знала! Все эти недели – как ты мог мне не сказать?

– Не знаю. Кажется, я об этом не думал даже.

Я в ярости открыла было рот, но он поднял ладонь.

– Нет. Это не… я не это имел в виду. Видимо, я не хотел об этом думать.

А потом он посмотрел на меня, будто бы только что увидел с тех пор, как я открыла дверь.

– Стоп. А почему это вообще для тебя важно?

– Как это «почему важно»?

– Я это и имел в виду. – Теперь я в его глазах мишень. И он будет бить без промаха.

Я не выдержала его взгляда.

– Мы просто очень сблизились… с Айжей.

– А-а-а. – Он опустил глаза. И плечи. – Я так и подумал.

Я еле сдержала крик.

– Ты такой… невозможный!

Он мигом поднял голову.

– Я? Я?! Да я… – Эрик хмыкнул. – Я даже не…

– Что я должна была тебе ответить? – перебила я. – Что каждый раз, когда ты смотришь на меня, касаешься меня этими дурацкими перчатками, я забываю, как дышать? Что я отчаянно хочу ощутить своей кожей твою, даже если это меня убьет, в буквальном смысле этого слова? Ты это хотел услышать? – Я глубоко вздохнула, и тут же накатило облегчение, хоть мне и захотелось броситься под диван и спрятаться там. Но слова уже вылетели, и их было не поймать.

– Да. Потому что, даже несмотря на то, что ты, очевидно, самая упрямая женщина из всех мне знакомых, на то, что ты так и не научилась укрощать свою гриву при помощи расчески, на то, что у тебя в голове куча бессмысленных и бесполезных фактов, все, чего я хочу, – касаться тебя своими дурацкими перчатками.

– Это должно было быть комплиментом?

– Нет. Но вот это – да: поездка с тобой до дома – лучшая часть моего дня. Любого дня. И несмотря на бардак у тебя на голове, или, может, из-за него, черт, да я понятия не имею, – ты красивее любой другой. Более того, ты каким-то образом стала лучом света в темном и узком тоннеле, которым была моя жизнь последние годы. И я не хочу тебя отпускать.

Дыхание перехватило.

– Не хочешь?

– Нет.

К глазам подступили слезы, и мы смотрели друг на друга, между нами повисла тяжелая тишина. Я ждала, что меня захватит эйфория – огромная радость от того, что я знаю, что все это было не в моем воображении, что он чувствует то же, что и я. Но она не пришла.

– Что же, это все равно не важно. – Ярость опять взяла свое.

– А что с лечением?

– А что с ним? – огрызнулась я.

– Ты не хочешь хотя бы попробовать?

– И в чем смысл? – спросила я, хотя еще меньше месяца назад, когда сама мысль о том, что я не смогу коснуться Эрика, казалась невыносимой, я почти на него согласилась. Почти. – Ты что, будешь сидеть и ждать в этом своем Нью-Гэмпшире, пока оно сработает?

– Да, почему бы и нет? Он всего в пяти часах езды. Мы бы могли и дальше видеться.

Хоть я и была польщена, я знала, что он все еще цеплялся за мечту, с которой я жила последние несколько месяцев. Пора уже было принять действительность.

– Эрик, ты сам себя послушай! Весь твой мир там, твоя дочь там. А мой – тут. Даже если забыть об этом, доктор Чен сказала, на то, чтобы только выделить белок, может уйти год, я уж не знаю, сколько уйдет на лечение. А если оно никогда не поможет? Ты просто будешь ждать вечность, не жить дальше? – Я вздохнула, какая-то часть гнева ушла. – Я и не ожидала, что ты будешь ждать, я бы тебе этого никогда не позволила.

– Тогда сделай это для меня! – взорвался Эрик. – Сделай для себя самой. Перестань проживать жизнь так, будто ты до жути ее боишься, отгораживаясь от всех в доме с книгами. Ты заслуживаешь большего, Джубили! Боже, ты заслуживаешь гораздо большего.

Я ошарашенно смотрела на него. Я уже открыла рот, чтобы накричать в ответ: как он посмел указывать мне, как жить? Но вдруг я увидела его оливково-зеленые глаза, страсть в них, ту же боль, что и в моих, – и мне вообще расхотелось ругаться.

В горле застрял ком.

– Я буду по тебе скучать. – Глаза наполнились слезами, все поплыло.

– Но тебе не нужно, ты же знаешь. Мы можем общаться и дальше. Я буду звонить. Писать электронные письма. Я хочу знать, как ты. Чем ты занимаешься. – Он улыбнулся и добавил: – Что ты читаешь.

Я впитывала его слова. Это звучало так притягательно: остаться в его жизни. Слышать его голос в трубке. Но я поняла, что хочу не только его голос. Мне не нужна часть. Как бы алчно это ни звучало, но я хочу его целиком. И не могу его получить. А кто-то другой неизбежно сможет. Что будет, когда он начнет с кем-нибудь встречаться? Я должна буду улыбаться и реагировать так, как любой другой из его друзей? Одна эта мысль выбивает меня из колеи.

Я медленно качаю головой:

– Я не могу. Я просто… не могу.

Я хочу рассказать ему почему, объяснить, что это будет нечестно по отношению ко мне, точнее, по отношению к нему самому, но что это изменит? Жизнь – нечестная штука. Беспощадная и жестокая. Видя боль в его глазах, я поняла, что он тоже об этом знает не понаслышке.

Он медленно помотал головой, как лодка, качающаяся на волнах. И прижал руки к лицу. Я разглядывала их: костяшки, выпуклые вены от пальцев до запястий. И чувствовала последний укол в сердце: мрачной, опустошающей уверенностью я осознала, что никогда не почувствую их на своей коже.