Шарлотта Мендельсон - Почти англичане

И опускает глаза.

В вырезе джемпера, где обычно виден воротник и одна-две пуговички, сейчас только кожа – много кожи. Блестящая идея снять блузку сыграла с Мариной злую шутку: шерсть, которую раньше удерживал хлопок, соскользнула вниз. Вырез огромен, грудь едва не вываливается.

У Марины замирает сердце.

Но тут же запускается снова. Она, к несчастью, жива. Полуголая. Посрамленная. Она выше натягивает джемпер и хватается сзади за воротник, будто кто-то ее укусил. Ложбинка все равно на виду. Марина скрещивает руки, обнимает себя за плечи. У нее перехватывает дыхание. Мама даже ничего не заметила. Думай, тупица, думай! Однако мозг не желает ее выручать. Работают только глаза: к Марине уже повернулись незнакомые люди, и хуже того – Билл Уоллис, Джайлз Йо и их друзья и приятели. Она снимает очки – все равно от них никакого толку, когда плачешь. Теперь она никого не видит, но чувствует, как все веселятся. Александр Вайни говорит без остановки.

Марина встает.

– Что ты делаешь? – шепчет мама. – Не надо…

Марина закрывает уши. Напролом, радостно принимая удары перил и стульев, она бежит вдоль платформы и через зал, держится за шерстяной воротник, словно изваяние со скрещенными руками, но людям это не помешает, они будут смотреть и смеяться. Она слышит шепот, хотя голос мистера Вайни не умолкает.

Кто-то хватает ее за локоть. Марина вырывается, растягивая рукав, и, кажется, легче выскользнуть из него, прижать горячую руку к голому телу, а затем одним быстрым грациозным движением сбросить джемпер.

Каким-то чудом она остается на ногах и бежит: под всеобщий вздох, шум, крики – быть может, насмешки. Теперь ничто ее не удержит, она спотыкается, но добегает до края платформы. Ну, смотрите же все, чтоб вам провалиться: Джайлз Йо, Билл Уоллис, мистер, мать вашу, Вайни. Если вам интересно, смотрите во все глаза.

Она расстегивает юбку и дает ей упасть. Как ласкает воздух ее несчастную, не видевшую света кожу! Вон из вестибюля, вниз по ступенькам, наружу – и на свободу!

– Не стоило мне смеяться, – говорит Лора дочери.

Для женщины, которую так легко смутить, она очень быстро нашлась. Сначала торопливо подобрала Маринин джемпер и плиссированную юбку, а также свой плащ и сумку, а потом, покраснев, бросилась к дверям вслед за дочерью. «Я встречал бурную реакцию на свою работу, но чтобы настолько…» – произнес у нее за спиной Александр Вайни, и публика подобострастно засмеялась. Несколько человек в задних рядах поднялись с явным намерением поймать Марину. Лора не оглянулась, даже когда строгий голос позвал ее: «Миссис Фаркаш!», будто это она все устроила.

А кто же еще? Сжимая в руках одежду дочери, Лора вырвалась на крыльцо и увидела ее, сидящую на нижней ступеньке.

– Марина!

– Спасибо.

Затем торопливое одевание под взглядами зрителей, высыпавших на лестницу. Марина молчала – может быть, из-за шока? После такого никто бы не удивился.

– Миссис Фаркаш, – повторил тот же голос, но теперь совсем рядом: толстый человечек с обилием подбородков. – Я вынужден настаивать…

– Господи, – тихо сказала Марина.

– Вы Маринин декан? – спросила Лора.

– Мы знакомы, – ответил тот. – Я…

– Ответственный за попечение? Кажется, об этом нам рассказывали, когда она сюда поступила?

– Ну, да. И как заместитель доктора Три, я должен просить вас…

Лора – и откуда только силы взялись? – подняла руку, приказывая остановиться, и декан, не меньше ее удивленный, умолк. Она с трудом проглотила комок и неожиданно для себя самой сказала:

– По-моему, любой, у кого есть малейшее представление о попечении, увидел бы, что сейчас не время.

Марина тихонько всхлипнула.

– Я, – объявила Лора, – забираю дочь домой. Мы распорядимся насчет вещей.

А потом, приобняв Марину и не представляя, в чем будут заключаться эти распоряжения, она провела ее через Мемориальную площадь и Гартские ворота к стоянке такси, на вокзал и, наконец, к лондонскому поезду.

Чтобы заполнить чем-то холодное и тревожное ожидание на вокзале, Лора купила им кофе, соленые чипсы и мандарин. Все это уже съедено. Марина в мамином плаще, застегнутом на все пуговицы, молчит. Они сидят рядом в глубине вагона для курящих, наполненного, кажется, немцами. Лора задумчиво слизывает с пальцев соль и понимает, что, если сама не заговорит, Марина до самого Лондона не скажет ни слова. Кроме того, она ужасно боится рассмеяться.

– Золотце, – говорит она севшим голосом, обнимает Маринины плечи, прижимается щекой к макушке, и от теплой кожи, от знакомого запаха немытых волос у нее перехватывает дыхание.

– Ну и ну, – шепчет Марина, – поверить не могу…

Как было бы хорошо, если бы эти всхлипы и дрожь оказались смехом. Разумеется, это не смех.

– Поверить не могу… – повторяет она.

– Все хорошо, – заверяет Лора, утирая лицо свободной рукой и украдкой опуская глаза.

Марина храбро сжимает губы, но ее тело сотрясается в спазмах. Слезы капают на руки.

– Я… Господи…

– Господи…

– Что скажет бабушка?

Лора открывает рот, но в голову не приходит ничего утешительного – только мысль о том, что скажет Рози, например, завтра утром, когда услышит новость поважнее этой. Она пожимает плечами.

– Все устроится. Я… все улажу.

– Не получится, мам.

– Все хорошо. Только, милая… как… если ты захочешь вернуться, в следующем триместре, будет трудно.

– Я туда не вернусь, – просто отвечает Марина.

– Нет?

– Нет.

– Хорошо. Понимаю. Я все равно не вижу, как теперь… Ладно. Хорошо.

За окном проносится вспаханное поле, потом еще одно. Если весна и готовится наступить, ничто этого не предвещает. Марина опять дрожит.

– Ш-ш, – говорит Лора, поглаживая ее волосы, утирая слезы, трогая скулы, ресницы, веки, губы. Наконец ее дочь успокаивается.

– Ты вела себя очень храбро, – говорит Лора и чувствует под пальцами слабую улыбку.

– Думаешь?

Лора смотрит вниз, в ее карие глаза. Она их знает, как глаза любовника.

– Да, милая, – говорит она, – думаю.

Должен быть способ проще, размышляет Лора, ерзая на зеленом диване. Слететь босиком по горному склону, неся в руках скрижали. Поднять баннер над собором Святого Павла. Что угодно, лишь бы избежать разговора с семьей, сейчас, лицом к лицу.

Она уже известила их, что Марина не вернется в Кум-Эбби. Ответ, по меркам Фаркашей, был на удивление сдержанным; отчасти потому, что Марина, по настоянию матери, сама при этом присутствовала. Возможно, они также почуяли предстоящую бурю.

– Ужасно, – говорят они и добавляют: – Но почему? – а потом: – Мегмондхотьюк Добош нэнинек?

Лора представляет, как говорит: «Потому что я так решила, и я ее мать», но какой в этом прок?

– Подождите, – чуть не кричит она. – Мне, мне нужно… – Ильди, слава богу, к ней ближе всех; Лора отчаянно смотрит в ее сторону и получает в ответ то, что с надеждой принимает за ободряющую улыбку. – Есть еще, ну, пара вещей, которые мы… я…

– Пара? – спрашивает Рози.

– Тельешен хюйе, – говорит Жужи. – Безумие.

– Мам…

– Нет, позволь, – говорит Лора. Марина хлопает глазами. – Я… к счастью, Марина может вернуться в Илингскую школу.

Оцепенение.

– Я им позвонила.

– Мама! Как ты…

Но к этому времени стоит такой шум, что Лора легко может не обращать на нее внимания. Она думает: главную новость, конечно, можно отложить на потом? Но даже ей, трусихе, известно: все или ничего.

– Нам крупно повезло, – говорит она. – В Илинге хотят, чтобы Марина…

– Повезло! – вскидывается Жужи. – Повезло им. А старые женщины печальны…

– Одну минуту, – говорит Лора. Марина плачет и пытается ее перебить. – Милая, дай я договорю. Это даже хорошо, по-своему. Они хотят, чтобы Марина снова взялась за историю.

И она садится, придавленная весом собственной лжи.

Пока все бушуют, Лора вдруг понимает, что Марина, которую она ни о чем не предупредила, может упасть в обморок. Она объясняет, что история, очевидно, – лучший выбор для Кембриджа, где, как ей говорили (кто говорил? она сама говорила), медицине учат из рук вон плохо, а Марина тем временем убеждает Рози: «Если вы правда хотите, я могу…»

– Милая, – обрывает ее Лора, – все уже решено.

Она обнимает дочь и крепко прижимает к себе, чтобы хотя бы одна из двоих утешилась.

– Ужасно, – говорит Жужи, раскуривая еще одну сигарету.

– Прекрасно, – говорит Ильди и улыбается.

А Лора уже почти ничего не боится, словно скачет по валунам, чтобы вырвать из львиной пасти Марину, или, ради нее же, всеми силами противится забвению, сильнейшему из соблазнов.

– А вечером вы… – говорит Лора. – Есть еще одна новость. Хорошая или плохая. И то, и другое, наверное. Вечером у вас будет гость.

Как внучка бывших подданных Австро-Венгерской империи, родившихся в Карпатской Рутении, на территории нынешней Украины, учившихся счету на русском, говоривших между собой на венгерском и при этом считавших себя чехами, я росла, почти ничего не зная о маминых родителях и языке, на котором они говорили друг с другом. В наследство мне досталось множество словарей, в том числе «Краткий венгерско-английский словарь Орсага» (издательство «Академия Киадо», Будапешт, 1967) и «Англо-венгерский словарь («Академия Киадо», Будапешт, 1955), оба бережно завернутые в пластиковые обложки и хранящие запах старой квартиры. Из них мне открылось, что те немногие знакомые прежде слова («халат», «центральное отопление») пишутся несколько иначе, чем я предполагала.

Только сев за этот роман, я поняла, насколько мало знаю об истории Венгрии и Карпатских гор. Постепенно выяснилось, что дело даже не в знании: жизнь эмигрантов из Центральной Европы, поселившихся в Англии, их молчание о собственном прошлом – вот что меня привлекало. Поэтому – какое чудесное оправдание! – мои изыскания сосредоточились на одном из главных интересов, который я разделяю с мамиными родителями: на еде. Я особенно рекомендую вот эти книги по теме: