Черкасов улыбнулся мило, почти бесхитростно, да только его мнимая бесхитростность уже вряд ли могла вогнать собеседницу в заблуждение:

– Я не настаиваю, просто вы сами хотели знать. Так вот, продолжение такое: этим летом мы с вами поедем отдыхать куда-нибудь к морю, и именно там, перед самым отъездом, когда вы будете ожидать этого меньше всего, я сделаю вам предложение. Ммм… пожалуй, на пляже. Да. Не уверен, что согласие вы дадите сразу же. Но я ведь уже говорил: я чертовски настойчив. Потом мы заключим брачный контракт – это, как я уже говорил, обязательный пункт моей программы, на нем я буду настаивать, чтобы никто из окружающих не посмел упрекнуть меня в материальной заинтересованности брака с вами, для меня это принципиально. Потом – скромная свадьба и счастливая семейная жизнь. Как вам такая программа?

Ирина чуть прищурилась: да, она права, мальчик ох как непрост! Насмешливо усмехнулась:

– Все хорошо, все понятно. Но почему же свадьба скромная?

– То есть вас смутило только прилагательное? Против самого факта свадьбы вы, как я понимаю, не возражаете?

– Я давно знала, что вы наглец, юноша, – Ира не любила, когда над нею насмехались. Пусть даже беззлобно. – Теперь могу добавить: весьма самоуверенный наглец. Свадьбы не будет. Ни скромной, ни шумной. Как не будет и поездки к морю. Но объясните мне, почему вы планировали именно скромную свадьбу?

– Все просто. Во-первых, вы уже были замужем и вряд ли нуждаетесь в большом празднике, как если бы выходили замуж впервые. Во-вторых, вы определенно станете рефлексировать из-за разницы в возрасте, а потому не захотите иметь много зрителей, обсасывающих подробности. В-третьих, вряд ли вам будет приятно иметь в свекровях почти ровесницу, а потому я не уверен, что ваше настроение в этот день будет безоблачным. Поэтому сразу предлагаю организовать скромную свадьбу, на которой будут присутствовать только свидетели. Ну и мы с вами, разумеется. И никаких гостей. Мои родители не станут исключением. Конечно, я предварительно представлю вас им, но в свадебной церемонии они участвовать не будут.

Упоминание о разнице в возрасте, о которой она и сама не забывала на минуту, да еще и в связке с его родителями, окончательно вывело Ирину из равновесия. Слишком уж много вольностей позволяет себе этот юный негодяй. Однако стоит признать: прожекты он выстраивает весьма смело. Сукин сын, конечно. Но неординарный сукин сын.

Ирина начала терять контроль. Осознавала, что он играет с ней, как кошка с мышкой, но поддалась на провокацию, как школьница.

– Вы не просто наглец, – вспылила она. – Вы еще и хам! Указывать женщине на ее возраст может только крайне невоспитанный человек!

– Или крайне близкий. Каюсь, каюсь. Я бы никогда не позволил себе намеков на ваш возраст, если бы не имел решительных намерений в отношении вас. А потому воспринимаю это не как дерзость, а лишь как констатацию факта. Я ведь давно об этом думаю. Естественно, не однажды размышлял о разнице в возрасте. Правда, я не знаю точно, сколько вам лет, и, честно говоря, мне на это искренне наплевать. Меня бы даже обрадовал факт, если бы вам оказалось лет пятьдесят…

Ирина аж зашлась от гнева:

– Хам! Вон из кабинета!

Черкасов поспешил исправиться:

– Вы неправильно поняли, Ирина Станиславовна. Или, скорее, это я неправильно выразился. Я не имел ввиду, что вы выглядите на пятьдесят. Это же абсурд – посмотритесь в зеркало. Я лишь сожалею о том, что вы недостаточно… ммм, скажем так – старше меня. То есть я подчеркиваю: меня не пугает разница в возрасте, меня огорчает, что она недостаточно существенна.

Русакова посмотрела на него, как на умалишенного:

– Вы страдаете геронтофилией? Вас возбуждают бойкие старушки? Или лучше, чтобы они были уже не слишком бойкими, а прочно привязанными к к печальному одру?

Черкасов развеселился:

– Ну вы еще себя причислите к старушкам! Не передергивайте мои слова. Я радовался бы, если бы вы были старше, только из того соображения, что мог бы быть хоть чуточку спокоен в том плане, что не найдется более удачливый конкурент, претендующий на ваше внимание. Что опять же говорит лишь о том, что мои планы в отношении вас крайне серьезны и долговременны. Я не собираюсь жениться на вас на год или на два, чтобы потом поискать себе жертву помоложе.

– Или постарше, – вставила Ирина.

– Или постарше! – легко согласился визави и вновь мило улыбнулся. – Я настаиваю на том, что мне никогда не понадобится другая женщина, кроме вас. Независимо от вашего возраста в эту минуту или же через двадцать лет. Я однолюб, Ирина Станиславовна, и воспринимаю это, как данность. Так вот, в моей жизни существуют и будут существовать до моего последнего вздоха только две женщины: моя мама и вы! Я очень люблю свою мать и искренне надеюсь, что вы с нею поладите. Кстати, вы очень на нее похожи, только вы моложе. Хотя она тоже прекрасно выглядит, и ей тоже никто никогда не дает ее лет. И на сей ноте давайте закончим препирательства. Я изложил вам свою программу-максимум, которую вы желали услышать, и уж будьте уверены, приведу ее в действие, чего бы мне это ни стоило. Поймите, Ирина Станиславовна, я привык добиваться цели. Поймите и примите это, как факт, от которого вам никуда не деться. Просто я хочу, чтобы вы знали, что вас ожидает в будущем, и постепенно готовили себя морально к тому, что я стану вашим мужем. Так как, мы ужинаем сегодня?

Ирина была уже слишком зла на собеседника, чтобы сдерживать гнев глубоко внутри.

– Кто поужинает, а кто и посмотрит! – прошипела она. – Вам, юноша, не в ресторан надо, а к доктору. Засуньте ваши программы себе, знаете куда? Никуда я с вами не пойду!


И действительно, не пошла. Целый вечер просидела одна, сердито уставившись в экран телевизора и совершенно не понимая, что там происходит. Мальчишка, наглец! Он уже все расписал по полочкам. Без нее! Сам решил, сам женился. Никуда она с ним не пойдет!

Однако в следующую пятницу, бесконечно удивляясь самой себе, почему-то приняла приглашение. И был ресторан, и было хорошее вино, и была музыка, и было несколько весьма горячих и многообещающих танцев. Однако, как ей и было сказано заранее, Вадим проводил ее до самых дверей, потом, как и обещал, сладко и долго, так, что заныло где-то под ложечкой, поцеловал, пожелал спокойной ночи и ушел, даже не перешагнув ее порога.

А Ирина потом до утра вертелась с одного боку на другой, пытаясь понять, что же это с нею происходит. Почему приняла приглашение этого мальчишки, зная наверняка о его планах в ее отношении. Зачем, зачем, корила она себя. И вместо того, чтобы окончательно разозлиться на него, вычеркнуть его из своих мыслей, поставив жирный крест на его программе-максимум, вновь и вновь вспоминала его долгий страстный поцелуй. И не только выходные, но и вся следующая неделя вплоть до очередной пятницы была отравлена сладострастными воспоминаниями о непроизошедшем.

* * *

Дальнейшие недели и месяцы Ириной владело смятение. Программа-максимум, озвученная Черкасовым, ее пугала. Если первой ее реакцией на нее была злость, то теперь Ира ее боялась. Слишком уж к кардинальным переменам она вела. Хватит с нее перемен. Она еще от маминой смерти и от развода не отошла.

Стоит ли говорить, что сама она не предпринимала шагов навстречу Черкасову. Больше того, ей хотелось помешать ему внедрить его наполеоновские планы в реальную жизнь. Хотелось. Но… Вопреки желанию каждую маленькую битву за каждую маленькую безымянную высоту она безнадежно проигрывала. То ли желание помешать ему было не совсем искренним, то ли во всем виновато ее неумение сказать решительное «нет».

Пока что события разворачивались именно по этой программе, как по нотам. Уже несколько раз они ужинали вместе. Иногда в ресторане, иногда у Ирины дома. Но ни разу еще Вадим не переступил границы дозволенного, вел себя, как близкий друг, или, скорее, как преданный поклонник, но ни в коем случае не более того.

Их отношения все еще ограничивались лишь некоторыми безобидными ласками, но той, заветной грани, они все еще не переступили. Причем Ирина вовсе не была уверена в том, что это ее доблесть. Пожалуй, иногда она даже злилась на слишком щепетильного Вадима. Нет, не потому, что он так долго не переступал эту грань, не потому, что ей самой хотелось ее переступить, поставив тем самым их отношения на новую ступеньку развития. Она злилась на него, потому что не она, а именно Вадим стоял на страже этой заветной грани. Не она одергивала его, не позволяя заходить слишком далеко, а он в самый, казалось бы, ответственный момент, когда Ирина сама уже была готова возразить против его слишком настойчивых ласк, буквально на мгновение опережал ее, словно одергивая сам себя, и переходил к обсуждению погоды ли, мнимых ли преимуществ очередной голливудской экранизации бессмертной «Анны Карениной» перед отечественным фильмом столетней давности. А Ира оставалась сидеть со смущенным видом, вроде это не он ее, а она, распутница этакая, пыталась соблазнить скромного мальчика из хорошей семьи.

Иру пугало присутствие в ее жизни Черкасова. Ее чувства по отношению к нему можно было сформулировать словами «и хочется, и колется». С одной стороны, ей, несомненно, льстило его внимание, а его настойчивость и приверженность намеченному плану подчеркивали, что он воспринимает ее не как временную забаву для пополнения коллекции, что имеет он на нее более чем серьезные виды. С другой стороны, это же и пугало. Эти страшные, неотвратимые шестнадцать лет разницы не были для нее пустым звуком.

Вадим уже не казался ей выспренным, вылизанным, чересчур красивым юношей, производившим отталкивающее впечатление своим безоговорочным физическим совершенством. Да, Ирина отдавала должное его красоте, но неестественная чрезмерность его красоты уже перестала раздражать ее. Теперь Черкасов казался ей милым мальчиком, и все чаще ловила она себя на мысли, что ей хочется назвать его не Вадимом, а Вадиком. И с ужасом, с бесконечной паникой стареющей женщины понимала, чувствовала, что он для нее слишком молод, молод просто-таки до неприличия, и безмерно комплексовала по этому поводу, но в то же время это обстоятельство добавляло как будто бы шарма, этакой приторно-остренькой клубнично-перченой изюминки в их отношения. Он нравился ей, как представитель мужского племени, умел одними руками заставить волноваться и трепетать ее тело. И в то же время где-то глубоко внутри она чувствовала к нему еще и материнскую нежность.