— Один Бог знает, какие дела ведут вас в монастырь, — сказал с раздражением Реджинальд.

Харви криво улыбнулся.

— Божьи дела, — сказал он, окинув долгим взглядом старшего брата.

Годы не красили Реджинальда. Его волосы выпадали со скоростью весенних ручьев, а тело как бы обвисло на широких плечах. Старший Монруа стал чем-то напоминать старую гончую собаку, из тех, которые барахтались в снегу позади них.

Харви не видел Реджинальда больше десяти лет, но после двух ночей, проведенных в его обществе в Вутон Монруа, решил не подвергать себя такому испытанию еще по меньше мере десять лет. Он смог ехать прямо в Кранвелл, но изводила совесть, требуя, чтобы он наконец нанес краткий визит в семейную усадьбу.

— Я до сих пор не верю, что ты священник, — пробормотал Реджинальд в сотый раз. — И покалеченный — тоже. — Он посмотрел так пристально, как смотрел за последние два дня на монашеские одежды Харви.

— Я и не чувствую себя калекой, — ответил Харви. — Человеческий ум — вот что важно, и я считаю деревяшку вместо ноги своим наименьшим недостатком.

— Это интересная мысль, — проворчал Реджинальд.

— О, это действительно так.

Какое-то время они ехали в молчании. Реджинальд кутался в плащ, пряча хмурое лицо. Харви приучил себя ко всякой погоде и теперь выглядел достаточно бодро, несмотря на сильный ветер.

Гнедой под ним очень устраивал Харви плавностью походки и невысоким ростом. Он приучил животное приходить на свист и стоять неподвижно, пока хозяин не взберется в седло. Одноногому приходится изыскивать все возможности для облегчения существования. Харви не надеялся когда-нибудь добиться с конем такого взаимопонимания, как с Солейлом, но между ними уже существовала и постепенно росла какая-то связь.

— Ты до сих пор не сказал мне, почему собираешься в Кранвелл, — сказал Реджинальд.

Лицо Харви сделалось непроницаемым.

— Письма от епископа Стаффорда и архиепископа Кентерберийского приору монастыря, если тебе так интересно.

— Что, они выбрали тебя посланником? — недоверчиво спросил Реджинальд.

Слово «калека» повисло в воздухе недоговоренным.

— Нет, я вырвал письма из их рук и ускакал, — огрызнулся Харви. Потом он потряс головой и сделал глубокий вдох. Реджинальд никогда не изменится. — А еще я надумал посетить место, куда ты собирался перезахоронить родителей. Александр сказал мне не так давно, что у тебя было серьезное намерение переместить их прах из Вутон Монруа в Кранвелл. Я видел, что пока они остались в нашей семейной церкви, но мне интересно увидеть, что предложил Кранвелл такого, чего дома нет.

Красные щеки Реджинальда покраснели еще больше.

— Приор Алкмунд потребовал заплатить огромное пожертвование, чтобы захоронить их в монастырской часовне. Когда я сказал, что это чересчур много, он предложил, чтобы я дал монастырю свободные права на часть моей земли вместо этого. Я сказал ему, что я об этом подумаю.

«И по его обычной привычке медлить он до сих пор думает, что проблема решится сама собой», — подумал Харви. И сказал вслух:

— А зачем такие хлопоты? Продай часть леса и на вырученные деньги построй новую церковь в Вутоне.

— Да, Полагаю, что так можно, — с сомнением посмотрел на брата Реджинальд.

Харви подавил желание задушить своего старшего брата. Посади его на бочонок смолы, который вот-вот взорвется, и то будет медлить и раздумывать, а не спасать себя.

— Расскажи мне о настоятеле Алкмунде, — попросил он, стремясь понять суть задуманного.

— Он монах, — сказал Реджинальд, пожимая плечами, будто это все объясняло.

— Я — тоже, но если это делает его и меня одинаковыми, то я съем свое седло.

— Иисусе, ну я не знаю. — Реджинальд пошевелил бровями, усиленно размышляя. — Он достаточно учтив. Трудно понять, что у него на уме… Даже странно. А глаза у него такие светло-голубые, что кажется, будто смотришь прямо сквозь них.

— Внешность бывает обманчивой.

Реджинальд сбросил комок снега с теплого зимнего плаща.

— В нем есть сострадание: он обычно раздает милостыню окрестным беднякам. Причем сам развозит, а не устраивает раздачу при монастыре.

Реджинальд потряс головой в ответ на непочтительное фырканье Харви и продолжил:

— Это правда. Я сам видел его на дороге с корзинами хлеба. И он также должен обладать смелостью, ведь он проезжает по этим лесистым краям без сопровождения.

— И сейчас тоже? — Харви воспринял это сведение с цинизмом в глазах и сжатыми зубами. — И никаких бед с ним никогда не случалось?

— Только однажды его едва не съели волки, но, как я слышал, он вернулся невредимым. А что, что случилось?

Харви потряс головой.

— Ничего.

— Почему ты о нем расспрашиваешь? — упорствовал Реджинальд.

— Ты осведомлен, что у него были плотские слабости к молодым юношам… и хлыстам?

— О нет, это опять та старая сказка, — усмехнулся Реджинальд. — Я слушал эти рассказы от Александра, но парень — романтик. И всегда был недоволен тем, что его отдали в монастырь. Если его и побили, то, без сомнения, это было заслуженно. Сделали бы приором Алкмунда, будь он так запятнан?

Харви натянул поводья. Впереди стало немного светлеть. Ветер дул сквозь голые черные ветки дубов и каштанов, и дыхание превращалось в пар.

Харви обернулся и посмотрел в лицо Реджинальду.

— Ты проводил меня уже достаточно далеко, — сказал он ровным голосом. — Монастырь близко, и ты все сказал о себе, и почти все — об этом проклятом приоре. Последнюю милю я проеду сам.

Реджинальд изумился; на его лице было написано замешательство и негодование.

— Слепец — и тот смог найти путь с большей легкостью, чем ты, — сказал Харви и отпустил поводья.

Реджинальд наблюдал за тем, как его брат резко остановил коня и задрожал от негодования, затем так натянул поводья, что бедное животное жалобно заржало и закружилось на месте. Наконец, Реджинальд решил проявить сообразительность и вернуться в родной дом.


Ни жесткость кольчуги, ни запах человека, который проехал долгий и трудный путь, не помешали Манди броситься обнимать Александра, едва он появился на пороге. Они поцеловались, и она почувствовала вкус соли на его губах, а на ее коже появилось раздражение из-за его жесткой щетины. Она еще никогда в жизни не испытывала такой радости от встречи.

Он засмеялся, разрывая объятия, и отодвинулся, взглянув на нее.

— Меня не было только неделю, а не целый год.

— А казалось, что целый год, — сказала она, и в голосе не было никакой насмешки.

С того времени, как уехал ее дед, она с нетерпением ждала возвращения Александра, каждую минуту медлительного тянущегося дня. Она хотела рассказать ему все сейчас, но подумала, что нечестно сразу набрасываться на него в момент, когда он наконец ступил в тепло родного очага. Также эти новости достались бы и окружающим.

— Надо согреть воды. Пропылился и промок насквозь.

Он усмехнулся. Она одарила его вопросительным взглядом. Несмотря на усталость, он был доволен собой. Она не видела его таким жизнерадостным спустя столько дней путешествия, где наверняка пришлось очень стараться.

— А случилось вот что. Мой лорд попросил меня взять под опеку Эбермон с мая. Он посылает срочно смотрителей замков для охраны поместий в Ирландии. Так что теперь у нас есть все — замок и дом. — И он закружил ее в объятиях. — Что ты скажешь на это?

Она крепко обхватила его руками.

— Я не хочу ничего больше этого.

Ее голос был более наигранным, чем радостным. Александр со всем своим восторгом не был дураком. Он осторожно оттолкнул ее.

— Любимая, в чем дело?

Манди потрясла головой.

— Подождет, пока ты поешь и искупаешься, — сказала она. — Это не так срочно. Графиня говорила, что Маршалл собирается доверить тебе стражу до середины лета, но не говорила, что это Эбермон.

Он нахмурился и продолжал бы свои вопросы, но Флориан появился из ниоткуда и как молния бросился к Александру с восторженными криками: «Папа, папа!», тем самым положив конец любому серьезному обсуждению. Но этот момент только откладывался.

Александр остался в зале со своей семьей, чтобы вкусить еду, которая была приготовлена для вернувшихся солдат. Флориан сел ему на колени и щебетал, перескакивая с пятого на десятое. А вскоре спохватился и вслед за детьми Маршалла умчался во двор замка.

Манди все время обеда молчала, только лакомилась мясом, зажаренном на вертеле, и пила больше вина, чем обычно. Сейчас ее щеки горели, но движения оставались четкими и ровными. Она вылила горячую воду из котла в большую глиняную чашу, чуть развела, приготовила чистый лоскут полотна и кувшин мыла с травяным запахом. Она помогла Александру снять кольчугу, как помогала надевать ее неделю назад. Пятна ржавчины испещрили ее пальцы и просыпались веснушками на лицо Александра.

— Нужно начистить, — сказал он. — У нас есть два дня, прежде чем покинем двор.

Манди кивнула и без слов помогла ему снять гамбезон; полотно окрасилось черными завитками от соприкосновения стальных колечек. Флориан уселся в углу с отцовским шлемом и воодушевленно, пусть и неумело, начал его чистить промасленной тряпкой.

Александр внимательно смотрел на жену.

Она что-то держит в себе. Он мог почти видеть барьер, который она построила, чтобы огородить себя. Он говорил с ней об Эбермоне, о том, что это для него означает и будет означать для нее, а она только создавала видимость внимания, когда все это время, он знал, ее мысли были где-то далеко.

— Расскажи мне, — сказал он, поймав ее за руку и повернув, так что она отклонилась, с развернутым гамбезоном. — Мне ничуть не станет легче от мытья, если ты ничего не расскажешь прежде.

Забрав у нее одежду, он забросил ее за сундук, чтобы не было барьера между ними.