Мэри Брэддон - Победа Элинор

На лице Лоры Мэсон выразилось большое разочарование.

— Стало быть, вы не любите Индию, мистер Дэррелль? — спросила она.

— Я ее ненавидел! — отвечал молодой человек сквозь сжатые зубы.

Ланцелот Дэррелль произнес эти три слова с такой сдержанной силой, что Элинор подняла глаза от работы, удивленная внезапной пылкостью молодого человека.

Он прямо смотрел перед собой своими черными глазами, нахмурив резко очерченные брови, на его бледных и несколько впалых щеках горели красные пятна.

— Почему вы ненавидите Индию? — спросила Лора с неутомим упорством.

— Почему человек ненавидит бедность и унижение, мисс Мэссон? Прекратим этот разговор. Уверяю вас, он не очень для меня приятен.

— Но ваше возвращение домой, — продолжала Лора, нисколько не смутившись его грубым отказом, — вы можете рассказать нам ваши приключения во время вашего обратного путешествия домой.

— У меня не было приключений. Люди, путешествующие духопутно, могут рассказать что-нибудь, может быть, а я приехал самым дешевым и медленным путем.

— На корабле?

— Да.

— Как назывался этот корабль?

— «Индустан».

— Это название легко припомнить. Но, разумеется, у вас были разные удовольствия на корабле, вы играли в вист, давали театральные представления, издавали газету, или журнал и…

— О да, у нас все шло так, как всегда бывает на короблях. Довольно было скучно. Пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о Гэзльуде, мисс Мэсон, я гораздо более интересуюсь Беркширом, чем вы можете интерсоваться моей индийской жизнью.

Молодая девушка охотно покорилась его желанию. Она рассказывала Дэрреллю все «новости», какие только могли быть в таком месте, как Гэзльуд. Он слушал очень внимательно все, что мисс Мэсон рассказывала о его дяде, Морисе де-Креспиньи.

— Итак, эти тигрицы, мои тетушки, караулят его по-прежнему, — сказал он, когда Лора закончила. — Дай Бог, чтобы эти фурии обманулись в ожидании. А из семейства Вэн кто-нибудь старался пробраться к старику?

Элинор подняла глаза от своей работы, но очень спокойно, она привыкла слышать свое имя от тех, кто не подозревал ее личности.

— Кажется, нет, — отвечала мисс Мэсон, — старик Вэн умер два или три года тому назад.

— Да, матушка писала мне о его смерти.

— Вы были в Индии, когда это случилось?

— Да.

Лицо Элинор побледнело, а сердце тяжело забилось в груди. Как смели они говорить о ее умершем отце тоном почти дерзкого равнодушия. Единственная страсть ее юной жизни имела над ней и теперь такую же сильную власть, как в то время, когда она на коленях в маленькой комнатке, приподняв сжатые руки к низкому потолку, произносила страшную клятву своими юными устами.

Она вдруг бросила работу, встала и вышла из тени лаврового куста.

— Элинор! — закричала Лора Мэсон, — куда вы идете?

Ланцелот Дэррелль сидел в небрежной позе, играя мотками шелка, клубками шерсти, всеми принадлежностями вышиванья, разбросанными на столе перед ним, но он поднял голову, когда Лора произнесла имя своей приятельницы и, может быть, первый раз пристально взглянул на мисс Вэн.

Он глядел на нее несколько минут, пока она разговаривала с Лорой за несколько шагов от него. Может быть, взгляд его был пристальнее, просто, от привычки живописца смотреть пристально на хорошенькое личико. Он скоро опустил глаза и глубоко вздохнул, как будто с облегчением.

— Случайное сходство, — пробормотал он, — такое сходство беспрестанно случается на свете.

Он встал и воротился в дом, оставив девушек вдвоем. Лора много говорила о его красивом лице и о непринужденной грациозности обращения, но Элинор Вэн была рассеяна и задумчива. Имя ее отца напомнило ей прошлое. Ее спокойная жизнь и все ее тихие удовольствия рассеялись как утренний туман, который, исчезая, открывает весь ужас поля битвы, и страшная картина прошлого явилась перед ней, мучительно живая, страшно действительная. Разлука на бульваре, продолжительная ночь агонии и неизвестности, встреча с Ричардом на мосту возле морга, изорванное, бессвязное письмо отца, ее мстительный гнев — все вернулось к ней, каждый голос ее сердца как будто звал ее прочь из пошлого спокойствия жизни к какому-нибудь отчаянному поступку правосудия и возмездия.

«Что мне делать с этой легкомысленной девушкой? — думала она. — Какое мне дело греческий или орлиный нос у Ланцелота Дэррелля, черные или карие у него глаза? Какую несчастную, бесполезную жизнь веду я здесь, когда мне следовало бы странствовать по всему свету и отыскивать убийцу моего отца!»

Она уныло вздохнула, вспоминая, как она бессильна. Что могла она сделать для того, чтобы приблизиться хоть на один шан к достижению цели, которую она называла целью своей жизни? Ничего! Она вспоминала с холодным чувством отчаяния, что хотя в минуты восторженности она ожидала впереди день торжества и мести, здравый рассудок говорил ей, что Ричард Торнтон сказал правду. Человек, вероломство которого было причиною смерти Джорджа Вэна, затерялся в хаосе многолюдной вселенной, не оставив никаких следов, по которым его можно бы отыскать.

Монктон приехал в Гэзльуд на другой день после приезда Ланцелота Дэррелля. Серьезный нотариус знал молодого человека до его отъезда в Индию, но между ними, по-видимому, не было большой близости, и Дэррелль, казалось, даже избегал близости с богатым другом своей матери.

Он отвечал на вопросы Джильберта Монктона об Индии и плантациях индиго с неохотным видом, который был почти дерзок.

— Последние годы моей жизни не имели в себе ничего приятного, так что я не имею никакой охоты вспоминать о них, — сказал он с горечью, — некоторые имеют привычку вести дневник, а я находил, что моя жизнь была довольно скучна для того, чтобы желать увеличить эту скуку, описывая ее. Я сказал моему деду, когда он принудил меня выбрать торговую профессию, что он ошибается, и последствия доказали, что я был прав.

Дэррелль говорил с таким равнодушием, как будто рассуждал о делах постороннего человека. Он, очевидно, думал, что в ошибках его жизни виноваты другие и что ему не только не стыдно, но еще приносит честь, как знатному джентльмену, что он воротился домой без денег, пользоваться небольшим доходом матери.

— А теперь, что вы намерены делать? — спросил Монктон довольно резко.

— Я буду заниматься живописью. Я буду прилежно работать в этом тихом месте, приготовлю картину на выставку в академию к будущему году. Вы дадите мне сеанс, мисс Мэсон? — и вы мисс Винсент? — из вас выйдут великолепные Розалинда и Челия. Да, мистер Монктон, я попробую то высокое искусство, мастера которого были друзьями государей.

— А если вам не удастся…

— Если мне не удастся, я переменю имя и сделаюсь странствующим портретным живописцем. Но я не думаю, чтобы дед мой, Морис, намерен был вечно жить. Он должен же оставить свои деньги кому-нибудь, и какое бы завещание ни сделал он — а он, наверно, делал уже полдюжины завещаний — можно надеяться, что он разорвет последнее за полчаса до смерти и умрет, пока будет думать, как написать другое.

Молодой человек говорил так небрежно, как будто об удлэндском имении не стоило и рассуждать. Он имел привычку говорить равнодушно обо всем, и довольно было трудно разобрать его настоящие чувства — так искусно были они скрыты под этой поверхностной наружностью.

— У вас был прежде страшный соперник в привязанности вашего деда, — сказал Монктон.

— Какой соперник?

— Друг юности Мориса де-Креспиньи, Джордж Ванделер Вэн.

Лицо Ланцелота Дэррелля помрачнело при этом имени. Родные де-Креспиньи имели привычку считать отца Элинор хитрым врагом, против которого все отчаянные меры должны были быть позволительны.

— Мой дед, наверно, никогда не сделал бы сумасбродства оставить свои деньги этому моту, — сказал Дэррелль.

Элинор сидела у открытого окна, наклонившись над своей работой во время этого разговора, но она торопливо встала, когда Ланцелот Дэррелль заговорил о ее отце. Она была готова выйти с ним на бой, если бы было нужно. Она была готова сбросить свое ложное имя и объявить себя дочерью Джорджа Вэна, если бы его осмелились оскорбить. Всякий стыд, всякое унижение, наброшенные на него, она хотела разделить.

Но прежде чем она успела поддаться этой внезапной вспышке, заговорил Джордж Монктон и рассердившаяся девушка подождала, что он скажет.

— Я имею основательные причины думать, что Морис де-Креспиньи оставил бы свои деньги своему старому другу, если бы мистер Вэн был жив, — сказал нотариус. — Я никогда не забуду горести вашего деда, когда он прочел известие о смерти старика в «Галиньяни»[2]. Одна из ваших теток нарочно подложила ему эту газету.

— Ах! — с горечью сказал Дэррелль, — смерть Джорджа Вэна очистила дорогу этим фуриям.

— Или, может быть, вам.

— Может быть.

Мистрис Дэррелль слушала этот разговор, пристально устремив глаза на лицо Джильберта Монктона. Она заговорила в первый раз:

— Только один человек имеет право наследовать состояние моего дяди, и этот человек — мой сын.

Она поглядела на молодого человека, произнося эти слова и в этом одном взгляде, сверкнувшем материнской гордостью, вдова показала, как много любила она сына.

Молодой человек облокотился о фортепьяно и перевертывал ноты Лоры.

Монктон взял шляпу, пожал руку Лоре и мистрис Дэррелль и остановился у окна, у которого сидела Элинор.

— Как вы были молчаливы сегодня! — мисс Винсент, — сказал он.

Девушка покраснела, подняв глаза на серьезное лицо нотариуса. Она всегда стыдилась своего ложного имени, когда Монктон называл ее этим именем.

— Когда вы с Лорой приедете посмотреть мою картину? — спросил он.