Где вы мои десять лет? Где тот медвежон с отвалившимся языком, который так весело жил у лестника? Почему я больше не бегаю с мячом по двору и не встречаю солнце, сидя на заборе? Зачем я заканчивала эту спецшколу и этот дурацкий ВУЗ, если не могу написать таких строк? Куда подевались те широко открытые глаза, готовые любить весь мир? Где же ты, о мятежное сердце? Зачем я учу этих детей тому, что стала забывать сама? Сколько добра и нежности в каждом лучике света, в каждой капле росы! Сколько радости таит в себе пух одуванчика, шепот падающего снега! Почему мы сидим в унылых классах, пытаясь разобраться в душах литературных героев, в то время как наши собственные души в сто раз важней и значимей?

Мы все утратили в порыве научиться и растеряли все, желая научить… Мы заблудились в собственных порывах…


Вовка Шалопешкин радовал меня еще не раз, так благодаря ему я узнала, чем отличается карта от глобуса: оказывается, глобус — круглый, а карта лежит пластом. Он помог мне понять, что «заетс» и «медведиться» — вовсе не глаголы, а милые животные. Но главное, что доказал мне Вовка Шалопешкин — ни одна школа, ни один учитель-разучитель не сможет заменить собой тот яркий свет, из которого все мы родом и в который так стремимся попасть. Мы учимся, достигаем высот, зарабатываем деньги лишь для того, чтобы хоть раз, хоть на миг вернуться туда, где нет ни правил, ни границ, где дышишь не для того, чтобы жить, а для того, чтобы вдохнуть аромат жизни. Кто-то летает на острова, чтобы найти там рай земной, кто-то плавает на яхте и мечтает хоть на время стать пиратом, почувствовать вкус соли на губах, кому-то удается одичать в лесу настолько, чтобы запомнить запах хвои. А Вовке Шалопешкину не нужно было ни яхт, ни островов, ни экстремальных горных троп — в его душе жил огромный и прекрасный мир свободы от нас, замороченных и мечущихся взрослых. В этом мире он был счастливее всех богачей, и ни за какие деньги не расстался бы со своими двойками, не предал бы свою мечту — навеки остаться в той дивной стране с коротким и емким названием «Я».

Синяя гусеница дает совет

В обязанности классного руководителя входили не только проверка дневников и ведение журнала, но и куча всяких формальностей, имевших целью максимально отравить жизнь ученикам, а заодно и педагогам. Помимо казарменной идеологии нам насаждали бесконечные правила и предписания, а внеклассные мероприятия и сбор макулатуры заменяли досуг. Классная дама осуществляла тотальный контроль над душами подопечных, над их свободным временем. Школа имела право беспардонно и цинично вмешиваться в дела семьи, в личную жизнь родителей, а молодой специалист на правах руководителя класса мог делать замечания людям старшего возраста и учить их жизни. Вот где тешилось больное самолюбие сопливых вчерашних студенток, еще недавно крытых матом и поротых в собственных семьях, вот где родительские собрания превращались в публичное избиение и без того задерганных мамаш. «Родителям срочно явиться в школу!» — я всегда испытывала неловкость перед этим безликим императивом, перед людьми, потратившими редкие свободные минуты на визит к учителю. Всегда казалось, что не я, а именно они, имевшие большой семейный стаж, должны давать советы. Я ни на миг не сомневалась, что обучать ребенка должно исходя из собственного опыта, а не из книжек, написанных теми жуткими тетками, что оттачивали на мне свои педагогические приемчики.


Моя карьера закатилась стремительно и бесславно в тот самый день, когда я отказалась принимать участие в очередном идейном фарсе с привлечением пионеров-болванчиков в роли массовки. Меня попытались поставить в строй — единственное место, в котором я отродясь не стояла. Официальных рычагов давления на меня не существовало, уволить меня не позволяло трудовое законодательство, и администрация решила отравить мою жизнь в стенах школы.

Агонизировать в присутствии детей я не собиралась, поэтому отправилась в кабинет директора с заявление об уходе. Странный и абсурдный диалог, состоявшийся между нами, убедил меня в том, что не следует слушать Синих Гусениц, Красных Термитов и Сталинских Соколов:

— Что это вы принесли?

— Заявление. Уволить меня вы не можете, так что я увольняю себя сама.

— Очень остроумно. Вместо того, чтобы работать, будем друг другу нервы трепать?

— Я не против работы, я не хочу таскаться по митингам и сборищам. У меня дел полно.

— Интересно вы рассуждаете, а кто, по-вашему, должен заниматься общественной работой?

— Наверное, те, кому это нравится или те, кому за это платят.

— Вы, Кораблева, не совсем понимаете, чем по существу является общественная работа.

— А зачем это мне? Я училась языкам, а не митингам.

— Хамите, но это ничего, мы вас поставим на место!

— Никуда вы меня не поставите — я просто перестану ходить на работу, и вам придется уволить меня, хотите с проблемами, хотите, без.

— И с удовольствием уволю, нам такие педагоги не нужны! Профнепригодность на лицо! Ищите новое место работы, а от школы держитесь подальше! — гневно изрекла директор и размашисто черканула на листе.

— Так и поступлю, — я убедилась, что заявление подписано, и, наконец, позволила себе улыбку, — Мне бы хотелось высказать пожелание, не подумайте что совет, просто мнение человека, которому не все равно. Гоните эту вашу внеклассную даму, пока не разбежались остальные.

— Что вы себе позволяете!

— Я уйду, мне терять нечего, а вот школу жалко. Вы что, не видите — эта женщина гробит саму идею воспитания, она же продохнуть не дает от своих мероприятий, а мы вместо того, чтобы учить детей, составляем все новые планы работы. И ладно бы походы да КВНы, мы же с митинга на митинг скачем, с линейки на линейку, с субботника на воскресник. Чего ради? Вы думаете, мы кому-то помогаем или кого-то перевоспитываем? Ваши пионеры уже стонут от своего пионерства, а те, кому нечего терять просто сбегают домой. Мы всех кругом перевоспитываем, не потрудившись воспитать.

— Я не могу с вами согласиться, — скривилась директор.

— А я и не прошу. Вы просто услышьте!

Она немного помолчала, потом посмотрела на меня с любопытством:

— А правда, что ученики к вам ходят в гости?

— Только с разрешения родителей.

— И чем вы занимаетесь?

— Общаемся.

— Им это интересно?

— Иначе бы не приходили. Октябрьское поле — свет не ближний.

— Странно все это… — протянула она, — Ну, а чем теперь займетесь?

— Я же говорю, у меня полно работы — я переводов набрала. Только за прошлую неделю заработала больше, чем за месяц в школе. Теперь хочу купить себе новую куртку.

— У вас и эта, вроде, модная.

— Не в этом дело — мне нужна куртка другого размера — я жду ребенка …

— Постойте, — директор вскочила с места, уставилась на мой живот, — Так нельзя, вам полагается декретный отпуск и отпуск по уходу, и я вас не имею права…

— Нет-нет, я вам ничего не говорила, увольняйте спокойно! Я на ваши декретные с голоду помру, а так хоть денег заработаю.

Директор приблизилась, словно боясь, что нас могут услышать, прошептала мне в самое ухо:

— Поступайте, как хотите, но только знайте — вы совершаете огромную ошибку. Я никому еще не говорила этих слов, вам скажу: вы — прирожденный учитель, у вас дар, вам детей учить надо.

— Спасибо. Я лучше своего ребенка воспитывать буду.

И со счастливой улыбкой я выпорхнула на свободу.

Стоит ли говорить, что в тот же день тайна моей беременности стала новостью номер один. С утра и до ночи мне звонили сердобольные училки, поносили администрацию и школьные порядки, просили помочь с работой. Митька посмеивался себе под нос и приносил все новые заказы. Технический перевод вызывал обильную изжогу, но его источник, Митькин приятель, сидел на промышленных агрегатах, платил щедро и сроками не давил. Когда Митькиной физики не хватало, чтобы объяснить мне сложный химический процесс, я лезла в технический словарь, делала подстрочник и тащила его на проверку. Митька вычеркивал откровенные ляпы и следил за тем, чтобы текст звучал убедительно. Крекинг нефти я так и не освоила, процессы катализа и работу вентилей даже не осознала, зато правила безопасности на химическом комбинате выучила наизусть.

Токсикоз себя ждать не заставил, подкатил своевременно и бесцеремонно: продукты в одночасье изменили вкус, любимые блюда сделались пресными, а запахи — резкими и неприятными. Тошнота стала моим верным спутником, а слабость — нормой жизни.

Лето накатило духотой и тополиным пухом. С первого этажа потянулись наверх тошнотворные запахи из кафе. Они терзали мой желудок днем, а ночью дым от сигарет с соседнего балкона отравлял мой сон. Митька старался выгуливать меня на длинные дистанции, чтобы хоть как-то удержать стремительно растущий вес. От стройной длинноногой девушки, которой он страшно гордился, осталась только рыжая копна да тощие запястья, никак не желавшие полнеть.

Уже на пятом месяце мой живот провозгласил независимость и вздулся как воздушный шар. Пришлось обновлять гардероб. Индийская модель типа сари идеально подходила для жаркого лета: до самых пят она закрывала от солнца и радовала глаз тропическим пейзажем. В таком экзотическом наряде я и отправилась в женскую консультацию, чтобы встать на учет. Отсидев два часа, я наконец, попала на прием к молоденькой брюнетке с бледным личиком и колючими глазками.

— Почему так поздно? — строго спросила она.

— Я ездила к маме, а потом… Да я хорошо себя чувствую!

В этот период моя беззащитность была в апогее, хотелось любви и покоя, а вовсе не конфликтов.