Разговоры с отцом уже сутки как прекратились — его речь стала бессвязной и спонтанной. В любой момент он мог проснуться и затребовать с неба луну, а через мгновение спать самым невинным образом, как бы в насмешку над принесенной луной. Водный баланс его организма поддерживали катетеры, натыканные во все возможные места. Когда не справлялась одна вена, тут же находили другую, и к концу пятого дня катетеры прошили руки, ноги и даже пах. При встрече со мной врачи стыдливо прятали глаза, а Алла Васильевна больше не отпрашивалась с работы, чтобы сменить меня на дежурстве. На шестые сутки я силком усадила ее у отцовской кровати и впервые покинула пост. К этому моменту мой организм уже не требовал ничего, потребляя лишь внутренний ресурс и выдавая нечеловеческую трудоспособность. Я поняла, что со дня на день шестеренки сотрутся, а изношенный мотор даст сбой. И хотя ни голода, ни сонливости я не ощущала, усилием воли заставила себя пойти домой, чтобы немного поспать и просто побыть в тишине, вдали от истеричных воплей отца и безотрадных больничных стен.

Городок переживал редкий просвет в череде хронических дождей. Народ проторенными маршрутами сплетал паутину повседневности, дети сгибались под тяжестью школьных изданий. Я огляделась по сторонам и сделала вывод, что на дворе рабочий день и день этот перевалил за середину. Значит, подумала я, у меня есть несколько часов, чтобы прийти в себя и, если повезет, заснуть.

Мне повезло — добравшись до кровати, я тут же отключилась, а спустя мгновение снова открыла глаза. Разбудило меня что-то неприятное и скользкое. Мышцы моментально напряглись, я вскочила на ноги, готовая подхватить судно, швабру или стакан с водой, а если надо, совершить прыжок и удержать отца на месте. В доме было тихо, где-то тикали часы, за окном мусоровоз занимался своим нехитрым делом. Я прошлась по комнате, подняла полотенце, потрогала волосы — еще сырые; на кухне нашла кусок размороженной рыбы, повертела его в руках, положила на место. Следовало что-нибудь поесть. Я открыла холодильник, достала пакет молока, налила себе полный стакан, выпила его, сполоснула под краном, села за стол и снова налила молока уже в чистый стакан. На этот раз я заела молоко печеньем. Полегчало. Теперь предстояло найти термос и сделать запас кофе на ночь. Пружиня и пошатываясь, я обошла всю кухню, но термоса так и не нашла, поэтому просто отсыпала в чашку три ложки растворимого кофе, обернула ее целлофаном и бросила в сумку поверх одежды.

От дома до больницы дорога шла под горку и упиралась в перекресток с большим универмагом вдоль главной городской артерии. Как всегда на перекрестке было людно. Народ привычно дрейфовал по магазинам, свой трудовой порыв держал в узде. Суровые лица, тревожный взгляд, мохеровые шапочки, дутые пальто, пакеты, купленные у барыг, стоптанные сапоги «на манке» — казалось, весь город оделся у одного прилавка, чтобы в случае опасности слиться в единый мутный поток, имя которому — масса.

До универмага оставалось метров сто, когда навстречу мне по склону выдвинулась странная фигура. Казалось, это просто-напросто один из «легких» пациентов, сбежавший в самоволку. Высокий худой человек, одетый в длинный больничный халат, шагал неестественно ровной походкой — стремительно и в то же время не спеша: голова слегка опущена, никакого напряжения в плечах. Мы поравнялись, глаза наши встретились… и в это мгновение я поняла… Нет, ничего «такого» я не обнаружила — типичное лицо легочного больного: черты заостренные, глазницы впавшие, цвет кожи землистый — вполне обычный пациент… если бы не его глаза — они-то и были иными: в них не было эмоции, в них не светилась жизнь. Пустые зрачки неподвижно взирали на мир, вытягивая из него остатки света. Не знаю, почему люди приписывают ему женское начало, во многих религиях — это она. Но я собственными глазами видела: это — он. От него веяло тяжестью и безысходностью. Присутствия зла я не ощущала, скорее, его отсутствие, как и отсутствие всех известных определений и категорий. Было в нем что-то фатальное и от этого жуткое, а еще холод, не физический, другой, холод вакуума и неотвратимости. Субстанция, с которой невозможно договориться, потому что договариваться не с кем, не о чем и не имеет смысла — твои слова ее заботят так же мало, как пение птиц, а эмоций она просто не распознает. Озноб, достигший дна души, на время заморозил чувства, а следом накрыло отчаянье. Полный коллапс надежды — вот имя той, от которой не сбежишь, называй ее хоть «легкой», хоть «милосердной», хоть «героической». Ну вот я и скатилась на «она» — традиции-с! «Скользящий» прошествовал мимо, не торопясь, бесшумно, как мертвый лист в безветренную пору, а я все вертела головой и удивлялась, почему никто не тычет в него пальцем, не шепчется, не шарахается в сторону. Неужели странный прохожий — лишь греза наяву, плод бессонных ночей, порождение истерзанного ума? И все-таки он не был невидимкой: его замечали, его сторонились, как сторонятся инфекций, при встрече с ним опускали глаза. Длинная серая фигура скрылась за поворотом, а я еще долго вглядывалась в лица, не находя в них ни паники, ни потрясения… ничего, кроме тоски и беспросветной уверенности в завтрашнем дне.


Алла Васильевна бледной тенью жалась у двери:

— А мы тут без тебя чуть не померли! Откачивала целая бригада! Чего я только не насмотрелась!

— Вы о спазмах? Они теперь намного чаще. Ступайте, отдохните, я вас подменю.

Вздох облегчения, и Алла Васильевна заспешила на выход.

Отец лежал с закрытыми глазами без видимых признаков жизни. Внезапно он заговорил:

— Это конец. Со мной все кончено.

— Не смей так говорить! Ты приходишь в себя, твоя речь не бессвязна. Я верю, что все обойдется! Ты, главное, соберись! Я буду рядом, я помогу.

— Хочешь сказать, будем бороться?

— Обязательно будем! — я старалась звучать убедительно, — Мы же справились летом, справимся и сейчас.

— Да, нужно бороться, но я не могу бороться с системой.

— Что ты имеешь в виду?

— Меня здесь не лечат, меня уничтожают…

В дверях появилась мадам Эскулап, она приблизилась к отцу, ловко всадила в катетер какую-то муть.

— Пришли в себя? Беседуем? О чем? — неизвестно к кому из нас обратилась она.

— Скажите, что вы ему колете?

— Успокоительное, девушка, мы колем успокоительное.

— Какое? Я хочу знать название.

— А что вам даст название? — усмехнулась мадам.

— После ваших уколов он ведет себя как овощ. Это что, психотропное?

— У, какие мы знаем слова! Считайте это мягким психотропным.

— Зачем оно? Его надо лечить, а не вырубать.

Чем дольше я смотрела в эти водянистые глаза, тем больше понимала: ждать ответа бессмысленно.

— Пока не прикончите, не остановитесь, — произнесла я в пространство.

— Мы будем делать все, что полагается. Кстати, вы посчитали количество жидкости на выходе за сутки?

Я схватилась за голову. Как я могла забыть? О чем я только думала! То ли от усталости, то ли по халатности, я не выполнила свои обязанности, не помогла отцу. Смутившись окончательно, я брякнула первое, что пришло на ум, поняла, что сморозила глупость и залилась густой краской. Мадам Эскулап усмехнулась, посмотрела на меня то ли с сочувствием, то ли с жалостью и вышла из палаты.


Ночью у отца открылся бред. После короткого затишья он пришел в ярость и начал извергать нелепые конструкции, сыпать проклятиями. Едва дождавшись утра, я сбежала в ординаторскую:

— Петр Иванович, у нас беда — отец в бреду. Чем я могу помочь?

— Хватит с тебя, Вероника. Ты уже неделю на ногах. Ты хотя бы ешь?

— Поговорите со мной! Не отмахивайтесь! Если дело плохо, нужно давать телеграмму бабушке. Отец — это все, что у нее осталось… она растила его одна… мужа убили на фронте…, - мой голос дрогнул, — Она ничего не знает. Никто ничего не знает. Мне никто ничего не говорит — одни только фразы… Смилуйтесь, доктор, скажите мне правду!

— Да, Вероника, отправляй телеграмму.


Стараясь не думать и не сознавать, я добежала до почты, отбила там срочную телеграмму, нашла свободную кабинку и набрала номер кунцевской тетки. Я еще верила, что врач московской неотложки поможет моему отцу.

— Тетя Люся! Это Ника, узнали? Доброе утро! Тетя Люся, отца прооперировали, похоже, неудачно. Боюсь, что здесь его не вытащат — условия не те. Нужен свой врач из Москвы. Помогите!

— Это не так просто, — вздохнула тетка, — Я наведу справки, узнаю, что можно сделать. Перезвони вечерком.

«Перезвони вечерком» звучало оптимистично в контексте последних событий, но надежда на московских специалистов, на приезд бабушки, на ее материнское чудо, придавала мне сил.

После общения с теткой я вернулась в больницу и до самого вечера просидела с отцом, пытаясь разобрать его бред, вклиниться в него, воззвать к внутренним силам организма и, вконец измотавшись, уснула тут же на стуле. Сон был серым и вязким, с неспешными водоворотами, завихрениями бесцветной дымчатой массы, с просветами в виде случайных лиц, невнятных слов и голосов, обращавшихся ко мне с какой-то просьбой. Меня кто-то тянул из бездонного колодца и методично диктовал на ухо порядок действий на случай химической атаки с воздуха.

Я открыла глаза: надо мной стоял Петр Иванович, он тряс меня за плечо и монотонно объяснял сестре, что кофе должен быть без молока, но с сахаром.

— Ника, детка, просыпайся. Твоя бабушка здесь, ждет у меня в кабинете. Я не могу разобрать ее слов. Она у тебя человек крепкий?

— Покрепче нас с вами, — промямлила я.

Язык плохо слушался, мозги с трудом возвращались в реальность.

— Давай, поднимайся, а Мила пока приготовит нам кофе.