– Вы папа Кати Радовой? – сухо поинтересовалась тогда учительница.

– Да, госпожа, я, – скромно откинул назад тогда еще очень длинные волосы папа. Кожаный шнурок, заменяющий ему резинку, был утащен и изжеван маленькой Нелли.

– Я не госпожа, а Лариса Петровна, – строго сказала женщина.

– Школьные формальности, – проворчал отец. Я покорно встала за его спиной.

– Будьте любезны, садитесь, – предложила ему классная, до этого видевшая папу в самом начале первого класса.

– Спасибо, милая, – сфамильярничал родитель.

– Я вообще-то Виктория Андреевна, – смутилась классная, недавняя выпускница педагогического университета.

– Спасибо, я наслышан о вас, – отвечал Томас.

– Если наслышаны, то почему пришли только через неделю, а не сразу, как я вас вызвала? – недовольно спросила преподавательница рисования, которая была в школе еще и организатором.

– А что, собственно, заставило вас вызвать меня? Я, знаете ли, занятой человек, а не джинн из бутылки, увы, не могу приходить по первому вашему повелению. – На самом деле Томас все никак не мог заставить себя подняться так рано. Он в четыре утра только ложился спать.

– Мы были вынуждены вызвать вас, так как нас тревожит возникшая ситуация с вашей дочерью Катей.

– А что с ней не так? Катя, ты сделала какую-нибудь гадость этим милым дамам?

Я отрицательно покачала головой.

– Понимаете, на основе двух последних Катиных работ по рисованию, которые мне показала Лариса Петровна, – сбивчиво начала школьный психолог, – я сделала вывод, что у Кати проблемы.

– Какие проблемы? – окинул ее откровенно заинтересованным взглядом Томас.

– Психические отклонения. Это видно в ее рисунках. Поэтому мы так настойчиво хотели с вами поговорить, – и психолог начала рассказывать о моих возможных психических недугах. Пока она говорила, папа все больше и больше краснел и копил возмущение, чтобы потом начать пафосно обличать учителей, «закостеневших в традициях» и «не понимающих современного новейшего авангарда».

– Так это вы Кате всю эту гадость рисовали? – скептически спросила психолог.

– Как грубо вы выражаетесь, милая! Вам показывают необычный рисунок, а вы сразу заводите свою песню: «это ненормально, это психушка!» Что у вас за отсталая школа? Как вас учат художественным искусствам? Нет, сейчас в школах совершенно не понимают искусства, и подгоняют всех под одну глупую планку! И вы хотите, чтобы дети были талантливыми? Нет, талант не подгонишь под определенную черту «можно-нельзя»! – раздухарился родитель.

– А вы кто у нас такой? – вздернула подбородок учительница рисования, ненавидевшая, когда с ней спорят. – Критик?

– Нет, я художник! – с апломбом отвечал родственник.

– Да? – явно не поверила ему женщина. – И как вас зовут?

– Нас зовут Томас Радов. Мы-с художники-модернисты, – с явным удовольствием отвечал ей папа. – Графоманы от ИЗО, так сказать, с немного мировым значением.

Как оказалось, зря он грешил на мою учительницу – немного в современных тенденциях она разбиралась, и имя отца слышала. После его слов преподавательница вдруг резко поменяла свою точку зрения, объявив Томаса едва ли не современным гением. Педагоги потом в три соловья разливались перед ним, перехваливая, как только могли. Я уже больше никогда не парилась на рисовании – «пятерки» мне были обеспечены.

Пока я вспоминала этот далекий эпизод из своего прошлого, Томас справился с кистью, беспечно кинул ее на мою кровать и начал:

– Ты знаешь, обычно я не лезу в вашу жизнь ввиду своих очень либеральных взглядов на воспитание детей, но…

– Что ты этим хочешь сказать? – удивилась я.

– Просто я вижу твою подавленность. Ты чем-то озабочена. Вернее, была озабочена, а теперь сияешь, словно маленькое солнце семьи Радовых. Ничего не хочешь мне сказать?

– Нет, – улыбнулась я. В самом деле, не буду же я отцу рассказывать всю эту идиотскую историю, заваренную непонятно кем.

– А что с тобой все же было? Тебя кто-то обидел?

– Нет, ты что. Просто я такая из-за зачетной недели. Почти ничего не выучила.

– А, – тут же махнул рукой Томас, – не парься, то есть не беспокойся, я хотел сказать. Зачетной неделей меньше, зачетной неделей больше. Не сдашь, так…

– Меня выгонят, – скороговоркой сказала я.

– …так восстановишься. Учеба в жизни – не главное.

– Вот дурак, – засунул голову в комнату Леша. – Катька, не слушай его. Слушай дядю Володю Ленина. Учись, учись и вообще поступай в аспирантуру. Будешь ученой дамой. Тогда тебе замуж даже выходить не надо будет.

– Почему? – одновременно с папой спросили мы.

– Наука тебе будет вместо мужа, – захохотал дядя и спросил: – Я тут еще одну комедийку нашел. Кто будет смотреть?

– Пошли, Катрина, посмотришь с нами, а поучишь завтра. Учеба не волк, тебя не съест. И не убежит – только ты можешь от нее убежать, – согласился Томас, и я все же отправилась с ними к телевизору.

О зачетной неделе, Кее и прочих думать мне не хотелось. Разве что немного об Антоше.

Нет, все-таки о Кее хотелось, а он, гад, даже не звонил и не писал. Это меня печалило, но я понимала, что это лучше, чем, если бы он ходил за мной, приставал – и это все перед носом Ниночки. Пусть лучше он со своим ущемленным и болезненным самолюбием оставит меня в покое. Алина лучше ему подходит, чем я. Они красивая пара… Страстная. Я же видела, как они друг на друга смотрят.

Если мысли о Кее заставляли меня переживать, то ранним утром меня порадовал Антоша, чудик и по совместительству человек, рядом с которым я чувствовала себя уютно. Как он и обещал, курьер принес мне фотографии, положенные в большой бледно-розовый конверт и романтично перевязанные тонкой оранжевой ленточкой, а вместе с ними две красивые коробки. Одна из них, круглая, солнечного золотого цвета, оказалась набита неизвестными мне необыкновенно вкусными конфетами, обернутыми в фольгу. Все надписи на коробке были на французском, кажется, языке. Во второй коробке, тяжелой и весящей килограмма два, не меньше, обитой нежно-фиолетовым бархатом, гордо возлежала цветочная композиция, выполненная в виде сердца из множества роз и крупных белых цветов.

Увидев это чудо, я даже рот рукой прикрыла – от удивления. Как же красиво. Действительно, это волшебно. Вот Кей до такого не додумался бы.

Леша, вместе со мной успевший засунуть свой любопытный нос в подарки от Антона, присвистнул, вертя в руках коробки.

– Ты все же стала Золушкой? – внимательно поглядел он на меня.

– Леш, какой Золушкой? Пошли лучше чай с конфетами пить? – я сказала так специально – не хотела, чтобы беспринципный дядя увидел конверт и вырвал его у меня из рук, чтобы посмотреть, что там такое.

– Слушай, по тебе прямо можно книгу писать: «Золушка – жена Рокфеллера», – ухмыльнулся родственник, доставая аккуратно одну из конфет – тоже в фольге золотого цвета и внимательно рассматривая ее.

– Да ну?

– Ну да. Катька, это кто прислал? – почему-то понюхал коробку с конфетами дядя.

– Антон, – пожала я плечами.

– Так вот кто наш личный Рокфеллер! – обрадовался тут же Алексей. – Слушай, ни в коем случае его не бросай, о’кей? Делай все, что он скажет, хвали его и делай комплименты, бегай вокруг него на голове и обязательно приглашай его к нам в гости как можно чаще, ясно?

– Чего? Почему? – не поняла я.

– Паренек, который своей девочке может прислать такой шоколад и такие цветочки – находка! – с восторгом заявил дядя. – Да он богатый малый: как раз тот зять, который нужен нашей творческой семье… Теперь мне совсем не жалко инвестировать тебя в него.

С этими словами он пошел на кухню, где аккуратно принялся разворачивать каждую конфету. Фольгу он осторожно клал отдельно.

– Ты чего? – внимательно следила я за действиями свихнувшегося дяди.

– Катя, ты знаешь, что это за конфетки?

– Какая разница?

– Это «Дефали», племяшка моя неразумная! Одна из самых известных марок шоколада, швейцарская! – всегда был в курсе всего модного и дорогостоящего Леша. – Мало того что у них шоколад изготовлен из бобов самого высокого качества, так это еще один из самых дорогих шоколадов мира. Да за фунт, наверное, долларов пятьсот – шестьсот отдать нужно! А знаешь почему? А потому что вся фольга, в которую конфетки завернуты – золотая! Двадцатичетырехкаратная золотая фольга, сечешь фишку? Да ее вручную наносят!

– Антон обеспеченный мальчик, – не знала я о том, что шоколадная обертка может быть такой драгоценной. Тропинин что, с ума сошел, дарить такие подарки?

– Хорошо, что он обеспеченный. Аж от сердца отлегло. И цветочки он тебе дорогие прислал. Надо же, ухажер какой, – фыркнул Леша. – Он что, перед тобой провинился?

– Нет, мы не ссорились. И прекрати встревать в мою личную жизнь, – возмутилась я.

– Да не в ссорах дело, дорогуша, – не расслышал вторую часть моего предложения наглый Алексей. – Некоторые мужчины, знаешь ли, подарками пытаются сгладить свою вину… Да что я тут перед тобой распинаюсь, я же опаздываю! Смотри, Катька, я спрячу наше золото – не трогай его. И конфеты ешь быстрее, чтобы тебе больше досталось. Какой у нас удачный одногруппник…

С этими словами он, умудрившись забрать добрую треть шоколадок, убежал, оставив меня в недоумении.

Телефон Антона был недоступен, и поблагодарить его я не смогла.

И стала рассматривать фото. Вот они – двадцать красивых фотографий, черно-белых и цветных, в самых разных ракурсах, где счастливая я была снята в тот самый день, когда мы вдвоем беспечно гуляли, а потом пошли к нему домой. А где-то у меня есть фото с Кеем, где мы вместе сидим под солнцем.

Эй, второе я, кого же я люблю из близнецов?

Прикинь, если у них еще и третий брательник есть, а? Ахахаха. Но на самом деле я не знаю, кого.

Я не знаю.


А потом началась зачетная неделя – время серьезнейшей активации мозга любого среднестатистического и не очень студента, прокуковавшего весь семестр и работающего живым и наглядным воплощением известной шутливой поговорки: «от сессии до сессии живут студенты весело». Честно сказать, я жила не то чтобы совсем уж весело, но и не парилась с учебой, как некоторые мои однокурсники. Без скромности скажу, что я плыла по учебному течению небольшой лодочкой (не хочется уж говорить, бревном), подталкиваемая изредка лайнером по имени «Ниночка», и не тонула. А теперь впереди замаячил самый настоящий бурный водопад «Сессия», который нужно было или как-нибудь переплыть или рыбкой пойти ко дну. Сможешь преодолеть его – и впереди у тебя еще тысяча спокойных километров речной глади, а следующий водопад совсем не скоро.