Сразу за поворотом коридора взгляд ее упал на Генри, лежавшего у подножья лестницы и укрывшего морду передними лапами. Вместо обычного приветствия с прыжками, лаем и визгом щенок просто забил хвостом. Потом Грейс увидела Аду, которая стояла на ступеньках, прислонившись к перилам, и нервно грызла ногти. Она не заметила, как к ней подошла старшая сестра.

– Адс? – обратилась к ней Грейс. – Что ты здесь делаешь?

– Мама и папа ссорятся, – в отчаянье прошептала Ада. – Вот уже больше часа.

Грейс хотела ей возразить. Их родители никогда не ссорились, по крайней мере, на глазах у детей. Разумеется, мнения полковника и леди Норбери по тому или иному вопросу порой не совпадали, но после короткого и обстоятельного обсуждения супруги всегда приходили к согласию, прежде всего, конечно, благодаря кроткой натуре Констанс и ее умению понять собеседника. На этот раз, однако, в доносившемся из кабинета голосе леди Норбери не слышалось и намека на сдержанность. Грейс не разбирала отдельных слов, но было очевидно одно: за дверью шел жаркий спор на повышенных тонах.

– Собственно, она хотела всего лишь спросить его, нельзя ли разрешить мне хотя бы некоторое время, в качестве эксперимента, поработать ассистенткой в Бедфорде, – объяснила Ада. – Однако, кажется, речь давно уже не обо мне.

Как и следовало ожидать, просьбу Ады преподавать в колледже, пусть даже в качестве правой руки учителя изобразительного искусства, отец решительно отклонил. Однако экзамены на степень бакалавра стали компромиссным вариантом, и, таким образом, было решено, что в конце лета сестры вернутся в Бедфорд. Однако, в то время как Грейс с удовольствием посвящала себя занятиям английской и французской литературой и успешно боролась с немецкой грамматикой, дела Ады на научном поприще шли далеко не блестяще.

Материал казался ей слишком теоретическим, к тому же курс словно специально был составлен для того, чтобы помочь богатым дочерям выгодно вложить приданое в статуи и картины. Бакалавриат имел слишком мало общего с тем, что действительно интересовало Аду. Слишком часто ловила она себя на том, что, слоняясь по коридорам колледжа, проходит мимо зала для рисования и с тоской смотрит в его окна. Сердце трепетало при одной мысли о том, что она могла бы быть там и помогать девушкам выбрать нужную перспективу или почувствовать текстуру цвета, с тем чтобы потом передать ее на бумаге. И когда вчера вечером, на второй день после возвращения сестер в Шамлей Грин, Адс рассказала обо всем этом маме, та обещала ей еще раз поговорить с отцом. Однако, как видно, и эта попытка успехом не увенчалась.

Грейс подошла к закрытой двери и прислушалась. Видя это, Ада словно осмелела и приблизилась к сестре, которая тут же сжала ее руку в своей.

– Я прошу тебя, Уильям, забери его оттуда! – В голосе матери слышались гнев и отчаянье.

– Я не могу, и ты это знаешь. – Полковник тоже злился. – Даже если б я того и хотел…

– Неужели тебе настолько безразлична судьба собственного сына?!

– Черт возьми, Констанс! – Сестры вздрогнули, услышав удар отцовского кулака о стол. – Он офицер, а офицерам иногда приходится отправляться на войну!

– Он стал офицером, потому что ты не предоставил ему выбора.

– Позволь напомнить тебе о нашем соглашении сначала отправить его в Сандхёрст, а потом в армию.

Полковник бушевал, как раненый тигр. Мать ответила ему так тихо, что сестры с трудом смогли разобрать слова.

– Я помню. Долгое время я, как и ты, была уверена, что это в конце концов пойдет ему на пользу. И поверь, часто себя в этом упрекаю. Мне не следовало так скоро отрекаться от своих предчувствий. И я должна была удержать Стивена, как и любая мать на моем месте. – На некоторое время Констанс Норбери замолчала, а потом продолжила, да так, словно стояла под дверью: – Если с ним что-нибудь случится, я себе не прощу. И, боюсь, тебе тоже. – Она нажала на ручку, и дверь приоткрылась. Сестры стремглав бросились к лестнице. – И прошу тебя об одном: давай не допустим подобной ошибки в отношении Ады. Потому что сделать наших детей счастливыми – наша с тобой общая цель.

Констанс остановилсь у выхода, все еще не сводя глаз с мужа. Как будто рассчитывала на ответ и, не дождавшись его, вышла из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь. Она испугалась, увидев дочерей, которые, в свою очередь, смотрели на нее широко раскрытыми глазами, почти со страхом, взявшись за руки, как когда-то в детстве. Констанс подошла к ним и обняла обеих. Грейс и Ада крепко прижались к матери.

«Это известие о восстании в Судане, – думала Грейс, – заползло в наш дом, подобно отвратительному прожоривому насекомому, и оно теперь начинает грызть фундамент, на котором держится вся наша жизнь».


Стоял конец января 1884 года. Натаниэль Уильям Фредерик, восьмой граф Эшкомб, бродил по голым Девонширским скалам, лишь кое-где покрытым дрожащей на ветру мерзлой травой. Рядом с ним, заливаясь лаем, прыгала небольшая свора самых разных собак, начиная от сеттеров и спаниелей и кончая веймарскими легавыми. Где-то внизу оглушительно рокотали пепельно-серые волны, разбиваясь о красный камень скалы. Холодный ветер со стороны моря трепал темные волосы на голове графа, играл концами его шарфа и полами распахнутого пальто. Здесь, в Девоне, начало зимы редко бывает суровым. Самые сильные морозы приходятся на конец января и начало февраля. Иногда даже выпадает снег.

Внезапно его любимица Белла, мраморно-серая веймарская легавая, села, понюхала воздух и, направив на хозяина испуганные янтарного цвета глаза, жалобно заскулила. Граф нагнулся и нежно погладил ее по голове.

– Все хорошо, девочка.

Белла взглянула на него будто с сомнением, однако тут же вскочила и побежала за сворой. В другой день граф бросил бы собакам для игры одну из валявшихся под ногами веток, однако сегодня у него не осталось сил даже на это. Тело будто бы налилось свинцом. Он сделал еще несколько шагов, с трудом переставляя ноги, и тяжело опустился на валун почти на самой вершине скалы.

Некоторое время граф сидел неподвижно, наблюдая, как его собаки бегали друг за другом, боролись и катались по земле. Джексон, конечно, хорошо следит за ними. Именно поэтому граф ему так доверяет. Ведь никому, кроме Джексона, он не сказал, куда направляется. Разлука с собаками стала для графа самым серьезным испытанием, но и взять их с собой он не мог.

Граф взглянул на море. Здесь его родина, здесь он вырос. Эта земля хранит его корни, те самые, которые давно уже не оказывают ему никакой поддержки. Они давно мертвы. Впрочем, как и все остальное в нем.

А ведь когда-то он жил и любил. Боже мой, как он любил Эвелин! За ее красоту, характер, остроумие, темперамент. Романтический дурак, он верил, что и она ответит ему тем же, если только он сможет быть достаточно нежным, страстным и преданным ей. Он положил к ее ногам все, что имел, – и всего оказалось недостаточно. Даже детей, которых она родила ему, даже пятерых внуков, которых подарили им дочери. Подобно тому, как волны и ветер шлифуют прибрежные скалы, холодность и безразличие Эвелин с каждым годом их тридцатичетырехлетнего брака опустошали Эшкомба все больше.

Конечно, было бы хорошо еще раз собрать их всех на Рождество для того, чтобы объяснить, что они в нем больше не нуждаются, потому что давно уже живут своей жизнью, даже младший, Родерик, который сейчас работает над докторской диссертацией.

Он жалел об одном только Ройстоне, который так походил на него самого, с той только разницей, что был немного сильнее и жизнерадостнее. Это Ройстон будет его наследником, если только вернется из Судана.

В конце концов, это невыносимо, вздрагивать каждый раз при появлении почтальона в ожидании известия о его смерти. Но еще невыносимее стало отсутствие каких-либо известий.

Граф устал, чертовски устал. Больше всего на свете он хотел бы сейчас заснуть и ничего не чувствовать. Ничего не терпеть и не бояться. Ничего. Что может быть желаннее вечного мира и покоя? Граф больше не имел сил сопротивляться самому себе.

Он вытащил из кармана завернутый в кусок ткани пистолет, который сегодня утром так тщательно чистил, протирал и заряжал.

Он все еще глядел на море, на ту линию, что разделяет воду и воздух, когда засунул оружие в рот, прижал дуло к нёбу и выстрелил.

28

В понимании большинства людей Нил так же неотделим от Египта, как пирамиды или сфинксы. На самом же деле он принадлежит Судану. Собственно говоря, Нил, синий или коричневый, в зависимости от времени года, является той пуповиной, которая связывает древнюю египетскую цивилизацию с ее южной праматерью.

Из глубины Африканского континента несет Белый Нил свои воды, пополняя их по пути вливающимися в него реками Бахр-аль-Джабаль и Бахр-эль-Газаль; с востока, из озера Тана, течет Голубой Нил, чистый, как горный ручей. Место их соединения арабы называют Аль-Хартум – «слоновий хобот».

Еще полвека назад Хартум был не более чем рыбацкой деревней, скоплением земляных хижин с соломенными крышами. Однако с приходом египтян все изменилось. Благоприятное положение в месте слияния рек делало его чрезвычайно удобным в качестве центра, из которого можно управлять Суданом. Уже первый хикимдар – генерал-губернатор Судана – воздвиг в Хартуме мечеть, больницу, казармы и, не в последнюю очередь, дворец для себя – впечатляющее U-образное здание на берегу реки. Воины хикимдара перешли через Нил и устремились дальше, на юг, прожигая дороги в непроходимых малярийных зарослях. А следом за ними явились солдаты удачи, жадные до рабов и слоновой кости, отчаянные люди, которые обрушивались на деревни и под пытками вырывали у жителей их сокровища. Иногда завоеватели действовали иначе: нападали на поселок, жгли хижины и угоняли скот, который потом отдавали жителям соседней деревни, открывавшим им места, где хранилась слоновая кость. Иногда налетчиков интересовали другие богатства, и они убивали всех, кроме самых сильных и молодых мужчин и женщин, которых потом продавали с большой выгодой, переправляя по Нилу на север.