– Неужели так принято у вас в Девоншире? – жалобно запричитала Сесили, когда они снова перешли на рысь.

– Представь себе, – уверенным басом ответил Ройстон. Сейчас его голос звучал еще ниже, чем обычно, и при этом непривычно мягко. – Старинный рыцарский обычай! Вот уже несколько столетий каждый мало-мальски уважающий себя Эшкомб похищает прекрасную даму, которую увозит в свой замок, с тем чтобы никогда больше оттуда не выпускать.

Тут он крепко обнял Сесили, как бы в подтверждение своих слов.

– И нынешний граф тоже? – пошутила Сесили.

Она любила старого графа, такого же крепкого и угловатого, как и его сын, однако куда менее красноречивого.

Ройстон издал сухой смешок.

– Вопреки утверждениям моей любезной матушки, представляющей дело именно в этом свете, я склонен полагать, что с ним все было как раз наоборот: это она так долго осаждала отцовскую крепость, что в конце концов ему ничего не оставалось, кроме как сдаться. Потом же фамильная сокровищница оказалась настолько заманчивой, что она и думать забыла об отступлении.

Ни для кого не было секретом, что отношения лорда Эшкомба и леди Эвелин давно уже стали более чем прохладными. И это никого не удивляло, поскольку леди Эвелин с ее ядовитым языком умела камня на камне не оставить от чужой репутации. В первую очередь это касалось ее мужа, которого она, дочь маркиза Хэрингкурта, ни в коей мере не могла признать себе ровней, даже если его род был не менее древним, к тому же не без примеси королевской крови. «Что делать, судьба не предоставляет нам иного выбора, – повторяла она. – Идти за богатого, но менее знатного или оставаться бедной и незамужней». После этого имевшим сомнительное удовольствие лично беседовать с леди Эвелин становилось ясно, почему ее дочери давно уже замужем, – одна в Беркшире, другая в Йоркшире, – а младший брат Ройстона коротает молодые годы в Баллиол-колледже в Оксфорде.

– Это довольно странно, – продолжал Ройстон, будто читая мысли Сесили, – но матушка не замечает в тебе никаких недостатков. Впрочем, ее комплименты тоже не стоит принимать близко к сердцу. Даже если они касаются твоей довольно сносной внешности.

Сесили фыркнула, ударила Ройстона локтем между ребер, а потом нежно посмотрела ему в глаза.

Вот уже семь лет Ройстон проводил лето в Гивонс Гров. Пикники, путешествия верхом и в карете, праздники в саду и пешие прогулки – с этим они выросли. Из коренастого, неуклюжего мальчишки получился джентльмен с безупречными манерами, черты лица которого в сочетании с гладко зачесанными назад волосами цвета виски хорошей выдержки еще хранили следы ребячливости. А из девочки с ангельским лицом и чертовски задиристым характером выросла молодая леди, которая всегда знала, чего хочет. Ройстон с равнодушием стороннего наблюдателя следил, как прирастала толпа ее поклонников, как Сис то милостиво приближала, то удаляла того или другого, и всегда был готов в своей манере отпустить беззлобную шутку в адрес любого из них. Он не сомневался, что в конце концов выбор Сесили падет на него, что ему остается только ждать и не выпускать ее из вида.

Сесили гордилась Ройстоном, который вместо того, чтобы сосредоточиться на делах родового поместья в Девоншире и готовить себя к принятию графского титула, вслед за Леонардом подался в Сандхёрст. Он хотел узнать цену мужской дружбе и испытать всевозможные приключения, которые обещает офицеру жизнь в полку, прежде чем окончательно осесть в отцовской усадьбе. Точно так же, как и отец Сесили, граф Грэнтэм, и ее дядя. Так же, как и все мужчины из семьи Ройстона, и те, кто носил фамилию Хейнсворт, помещики, джентльмены и офицеры, вплоть до самых отдаленных предков, еще не именовавших себя графами.

– А знаешь, Рой, – чуть слышно прошептала Сесили, – я действительно считаю тебя самым что ни на есть отъявленным снобом.

– Ага, – кивнул Ройстон, и его лицо приняло самодовольное выражение. – Остается только выяснить, находишь ли ты меня таким неотразимым именно благодаря этому качеству или миришься с моим снобизмом по какой-то другой причине.

Уголки губ Сесили дрогнули, и она обхватила руками своего джентльмена, сомкнув пальцы на его широкой груди.

– Если бы я только знала…

Когда Сесили ткнулась лбом в его затылок, сердце Ройстона, обычно невозмутимое, забилось как в горячке.

Рыжий графа Грэнтэма нес их через поля, по отрогам известняковых хребтов, у подножий которых зеленые пучки вереска чередовались с неизвестными кустарничками, усеянными бледно-желтыми почками, которые, наверное, здесь трудно обнаружить где-нибудь в середине лета, когда пустоши покрыты темными ягодами черники, сладкими и влажными, как первый поцелуй. И каждый шаг рыжего жеребца был новым шагом в их совместной жизни. Рядом трусили Ада и Саймон, чьи отношения еще только завязывались, и Томми, мучивший себя и своего коня упражнениями по взятию препятствий, и Леонард, который вел под уздцы лошадь сестры, не отрывая глаз от края леса, за поворотом которого скрылись Джереми и Грейс.

Грейс пьянил стук копыт по твердой земле. На мгновенье она даже закрыла глаза, чтобы полностью отдаться скачке.

Если это и было безумие, оно требовало от Грейс всех ее сил и зрелости. Непросто выдержать такой темп в дамском седле! Но словно демон-искуситель кружил вокруг нее, нашептывая в ухо, что она должна забыть обо всем и полностью отдаться иллюзии, что эта скачка бок о бок с Джереми будет продолжаться вечно, что Грейс и впредь будет чувствовать на своей коже малейшее его движение, что сердце так и будет биться в такт стуку копыт, что они всегда будут дышать так, как сейчас, прерывисто и ритмично, в унисон их усталым животным.

Грейс пустила кобылу между кустами лещины, направляясь к дубам и каштанам на опушке леса, между стволами которых в темно-зеленой глянцевой листве мелькали белые соцветия падуба. Там она спешилась, утопая в высокой траве, подвела лошадь к дереву и привязала.

Джереми сделал то же. Он внимательно наблюдал за своей спутницей, в то время как она избегала смотреть на него. Джереми следил, как она снимает перчатки, как вытаскивает шпильки и небрежным движением сбрасывает шляпу. Грейс нежно потрепала кобылу по холке, смахнула с ее лба несколько волосинок и по тропинке, почти заросшей папоротником и разной травой, направилась в лес.

Сегодня она казалась необыкновенно молчаливой и серьезной. Пока они шли по едва протоптанной тропинке под раскидистыми кронами деревьев, Джереми смотрел на ее угловатые плечи, обтянутые тканью жакета, еще вчера такие женственные и округлые под нежным шелком с оторочкой из птичьего пуха. Вот они вышли в подлесок, и Грейс зашагала вперед, решительно переступая обутыми в высокие сапоги ногами.

В этот момент у Джереми похолодело внутри, словно чья-то ледяная рука сжала желудок. Он понял, что ситуация как нельзя более располагает к тому, чтобы именно сейчас рассказать все, прежде чем об этом узнают другие. Нынешней ночью Джереми вспоминал то, что было в саду: затихающий в отдалении смех Грейс и Леонарда, темноту, что дает любовникам укрытие и так располагает к самым важным признаниям. Он знал, о чем она поведет речь: «Леонард сделал мне предложение, и я согласилась. Я все для себя решила, Джереми». Он не хотел это слышать. Она не должна видеть, как разорвется его сердце.

Джереми уже совсем собрался повернуть назад, закрыв глаза на собственную трусость, потому что не видел другого способа уйти отсюда несломленным, как чаща вдруг распахнулась и впереди открылась поляна, переливающаяся, словно поверхность озера, всеми оттенками ультрамарина. Это был ковер, сотканный из тысяч и тысяч колокольчиков, окутанный облаком нежнейшего аромата, сгущающегося по краям поляны до лазурной дымки, из которой проступали стволы дубов. Там, в глубине леса, мелькали такие же лазоревые островки, словно безмолвные хранители этого места.

Джереми и Грейс будто очутились в сказке. Ничто не казалось здесь невероятным. Из-за этих стволов на них вполне мог глазеть единорог, а в глубине чащи лежать дракон, погруженный в тысячелетний сон. Только самая жестокая насмешница могла заманить сюда влюбленного, чтобы сообщить ему убийственное известие. А Грейс имела доброе сердце – в чем – в чем, а в этом Джереми не сомневался.


Не оборачиваясь и не говоря ни слова, она ступила на поляну и сразу по колено словно погрузилась в голубую воду. Пробивавшиеся сквозь листву солнечные лучи окружили ее волшебным светом, превратившим волосы Грейс в сплошное белое сияние. Потом она опустилась на колени и утонула в этом лазоревом море. Джереми, не чувствуя под собой ног, пошел за ней.

Грейс лежала на спине, неподвижная, как заколдованная принцесса. В ней не чувствовалось ни кокетства, ни желания обольстить. Тем не менее Джереми оставался настороже, он воочию видел, что такое женское коварство. Он знал офицерских жен и невест, которые из чистого тщеславия или желания развлечься строили глазки молодым солдатам, а потом доводили несчастных, окончательно запутавшихся в их сетях, до безрассудных поступков, за которые приходилось отвечать. Грейс не из таких – у Джереми было достаточно времени убедиться в этом. Однако неприятное чувство, что все это не более чем игра, не проходило.

Он медленно опустился на землю и лег рядом. Отдаться целиком и полностью во власть этого моря, которое снизу казалось скорее зеленым, чем синим, он не мог, да и не хотел. Джереми приподнялся на локте и, подперев голову кулаком, принялся смотреть на Грейс. Она расстегнула жакет, и он видел, как вздымается грудь под тонкой тканью блузки, сначала энергично, а потом все медленнее, по мере того, как успокаивалось дыхание. Он наблюдал, как исчезла пульсировавшая жилка на шее и как с лица Грейс постепенно сошло напряжение.

Грейс. Имя как молитва. Грейс[5].

Джереми разглядывал выпуклости ее скул и линию подбородка, пока наконец не остановил взгляд на ее губах. Он и раньше задавался вопросом, каковы они на ощупь. Как бархат или как шелк? А на вкус? Может, они похожи на ивовые сережки в начале марта или на ярко-зеленые листья несколько недель спустя? И что, если, однажды попробовав, он больше никогда больше не сможет от них оторваться?