Я видела, что у Мариссы вот-вот отвалится челюсть. Простота и непосредственность, с какими он без утайки обо всем говорил, сразили ее наповал. У потрясенной Лоры в уголках рта предательски выступила слюна. Меня так и распирало от смеха, сдерживать который становилось все труднее.


— Все это могло обернуться пошлой постельной историей. Если бы мы оба удовольствовались ролями жиголо и старухи. По всей видимости, именно такими мы и представляемся со стороны. Вероятно, именно так поступили бы вы обе, окажись вы на месте Эжени. Но она (он ткнул в меня пальцем) не похожа на других женщин. У нее особенная душа, душа авантюристки, которой плевать на законы. Внешность обманчива, иногда — офигительно обманчива. Интересно, много ли найдется людей, которые видели Эжени Марс такой, какой эти несколько месяцев видел ее я. Скажу одно: знакомство с такими, как она, помогает примириться с человеческим родом.

У меня на ресницах дрожали готовые пролиться слезы. Арно, произнося последнюю фразу, неотрывно смотрел на меня. Он не мог сказать мне того, что только что сказал, напрямую и воспользовался обходным маневром. Он был не из тех, кто перед кем угодно разливается соловьем. Скупой на комплименты, если уж он открывал рот, то каждое произнесенное им слово стоило того, чтобы быть выбитым на камне. А я что тебе говорила? Слушать надо было! Этот парень послан, чтобы спасти тебя от убогого существования. Ты упорхнешь вместе с ним, он будет твой, и только твой. Ибо так записано. И тогда ты наконец перестанешь быть несчастной женщиной, забытой собственным будущим на заплеванном тротуаре.

Марисса с Лорой поочередно исподтишка окидывали меня беглым взглядом, словно желая убедиться, что это не сон, что речь и в самом деле идет об Эжени Марс — той самой старушке Эжени, которую они знают сто лет и с которой никогда не случается ничего интересного.


— Мне трудно описать свои чувства к ней, — продолжил он. — Да я и пытаться не стану, тем более перед вами. Вы все равно ничего не поймете. Наверное, когда-нибудь мне придется потребовать от Эжени ответа на вопрос, с какой стати она так долго терпела общество подобных куриц. Потому что вы — настоящие курицы. Трех минут разговора с вами хватит, чтобы отпали последние сомнения.

Вы живете в птичнике, копаетесь в дерьме и знай себе поклевываете зернышки. Кудахчете ни о чем и подыхаете со скуки. Так же и помрете: бессмысленной куриной смертью, которая станет завершением вашей бессмысленной жизни.


Я ждала, что сейчас грянет буря. Но они молчали, обе, и одна, и вторая. Сидели, понуро опустив плечи. Марисса изучала кончики своих туфель. До них так и не дошло, что именно только что произошло.


— А теперь уходите, потому что я устал, — сказал Арно, и в его голосе не прозвучало ни намека на гнев.


Марисса подобрала свою сумочку, Лора надела пальто, и они все так же молча протопали к двери.

Я вспомнила о письме. Оно так и лежало на кухонном столе, в груде других бумаг. Перед глазами всплыло видение конверта, на котором значилось незнакомое имя: Люка Вернь. Я покосилась на Арно: неужели это тот самый человек? А может, на почте ошиблись? Тогда я имею полное право выкинуть конверт. У меня сжалось сердце.

25

Не делай этого. Ты сама не соображаешь, что задумала. Письма просто так не пишут. Если нечего сказать, посылают открытку, три строчки: погода хорошая, привет из Пуэрто-Рико, до скорого. Но если человек берет на себя труд вложить лист бумаги в конверт, от руки надписать адрес, сбегать в ларек за маркой и дойти до почтового ящика, значит, он должен сообщить нечто важное. Поэтому хватит терзаться вопросами. Прошел уже двадцать один день, письмо так и так устарело. Считай, что оно потерялось в дороге. Выброси его. И даже память о нем похорони. Закопай подальше, в самом темном закоулке своей души.

Медленно, считая каждый шаг, я направилась в ванную. Он лежал, погруженный в душистую пену, нацепив наушники, и, прикрыв веки, двумя пальцами отстукивал по фаянсовому бортику ритм. У него над головой жужжала черная муха, но он ее не слышал. Его член плавал почти у самой поверхности воды, посреди пенных пузырьков, словно полуживое морское животное. Я присела на край ванны и опустила руку в прохладную воду. В летний зной, накрывший город обжигающей простыней, холодная вода оставалась единственным средством спасения. Он открыл глаза, и я протянула ему проклятое письмо с нарочито равнодушным видом, хотя сама чувствовала, как напряглось мое лицо и лоб перерезали вдруг ставшие глубокими морщины.


— Что это? — спросил он.

— Не знаю. Пришло на этот адрес.


Он взял конверт мокрыми пальцами, и на бумаге остались влажные пятна. Если мне чуть-чуть повезет, письмо упадет в воду, чернила расплывутся, послание навсегда растворится в мыльной пене, а я наконец освобожусь от идиотской неизвестности. «Спасибо». Он положил письмо на краешек ванны, снова натянул наушники и закрыл глаза. Я вышла. У меня гора упала с плеч. Письмо — ерунда. Ничего важного. Ну, разумеется, в нем и не могло быть ничего важного. Сейчас письмо соскользнет в воду. Вечно я жду самого плохого. А самое плохое совсем не обязательно случается.


Он со скучающим видом валялся на диване, закинув ноги на подлокотник. Последние несколько дней Арно пребывал в мрачном расположении духа. Даже по ночам из открытых окон веяло влажным жаром. Ни дуновения ветерка, шторы висели как мертвые. Вдруг Арно вскочил. Хочу прогуляться, сказал он. Надо сходить на Монмартр, забраться повыше. Там, на вершине холма, наверняка сейчас лучше. Есть в такую погоду совершенно не хотелось. Одна только мысль о горячей пище давила на желудок. Зато пить следовало как можно больше. В этом Арно не сомневался. И он как раз знал местечко, где подавали сногсшибательные коктейли. По его мнению, бороться с летней бессонницей лучше всего помогает водка. «Читал где-то. Кажется, Хемингуэй писал про это в какой-то книжке». Зверская жара, Хемингуэй, сногсшибательные коктейли… Ладно, Эжени, соберись, сегодня особенный вечер. Вот увидишь, еще до утра он сделает тебе предложение. Порвать ваш дурацкий контракт и уехать. Тебя он прихватит в качестве багажа.

Я попросила его подождать. В голове у меня зрел план. Я задумала сыграть по-крупному. Достала из шкафа длинное вечернее платье из темно-синего шелка, которое надевала всего раз, на свадьбу Жюстины, сестры Жоржа. В моем сознании оно навсегда осталось связанным с ощущением скуки — приличной, спокойной и невыносимой. Оно напоминало мне о мало симпатичной невесте, неуклюже вальсировавшей с молодым, но уже лысым женихом. Впрочем, само платье ни в чем передо мной не провинилось. Честно говоря, я извлекла его по очень простой причине: оно было на мне, когда я в последний раз ощущала себя красивой. Собственная отвага меня изумила. Втискивая ноги в туфли на шпильке — предварительно пришлось стереть с них пыль, — я воображала, как удивится Арно. Я прыснула за уши по капельке духов и, поддавшись внезапному порыву, решила сделать макияж. Подвела черным карандашом глаза и накрасила губы жирной красной помадой. Словно наяву передо мной возник образ Мариссы — я вдруг поняла, с каким удовольствием она заботилась о себе. Я смотрела на себя чужими глазами, оценивала, как выгляжу, и подбивала себя нанести на щеки немного румян. Я решила поставить на карту свою судьбу, не ожидая милостей от безжалостного времени. Я верила, что в глубине души Арно прекрасно понимает, каким будет самое правильное решение. А самое правильное решение — увезти меня с собой. Мы поедем путешествовать на те деньги, что я намеревалась ему отдать, будем жить в отелях с незапоминаемыми названиями, опустошать мини-бары и прогуливаться по неведомым бульварам с левосторонним движением. Да-да, мы бросим Париж и досуха выжмем весь мир, вдоль и поперек облетев его на самолетах. Все возможно, Эжени. Сегодня вечером все возможно. Все зависит только от тебя, от твоего умения и ловкости. Ты должна внушить ему, что это его собственная идея. Близится конец августа, Эжени. Как только вы переправитесь на ту сторону лета, тебе его уже не удержать. Он больше не будет принадлежать тебе, ты превратишься в старуху, и плачь тогда сколько душе угодно — ничего другого тебе не останется.

Арно ждал меня, по-прежнему лежа на диване. Он даже не переоделся — на нем была все та же майка с темными пятнами под мышками. При виде меня он вытаращил глаза, уронил на пол газету, которую читал, встал, приблизился ко мне, держа большие пальцы в карманах, и присвистнул: «Ну ни фига себе! У нас сегодня что, Рождество?» Его голос так и сочился сарказмом. У Арно было отвратительное настроение, но я на него не сердилась, понимая, что его измотала жара. «Не хочешь надеть пиджак? Просто чтобы доставить мне удовольствие?» — спросила я.

— Не хочу. Слишком жарко.

— Ну пожалуйста.

— Ладно, уговорила. Только тогда на голое тело. Устроит тебя такой расклад?

— Послушай, Арно, не упрямься. Мне хочется шикарно провести время. Ты вот вспомнил про Хемингуэя и водку, и я подумала, что… В общем, предлагаю перенестись в пятидесятые. Ни о чем не волноваться и пить до зари.

— Прекрасно. Только для этого совсем не обязательно наряжаться.


Он видел, что я обиделась, и пошел за пиджаком — единственным в его гардеробе коричневым вельветовым пиджаком с потертыми манжетами, купленным у старьевщика; он считал приобретение нового костюма пропагандой того образа жизни, который решительно отвергал. Сама я в шелковом платье, на каблуках и в мотоциклетном шлеме напоминала персонаж из футуристического фильма.

На улице нас сразу обдало теплым дыханием города, состоявшим из бензиновых паров и вони пищевых отбросов. Тишина казалась насыщенной нервной одышкой жителей столицы, отвыкших потеть. Чтобы вскарабкаться на «веспу», мне пришлось задрать платье чуть ли не до пупа. У меня за спиной словно выросли крылья; замечая, как пялятся на наш странный экипаж томящиеся в пробках автомобилисты, я с трудом удерживалась от того, чтобы не расхохотаться. Подъем на Монмартрский холм дался измученной «веспе» с трудом. На улице Лепик мотор попытался было заглохнуть, но Арно яростно нажал на акселератор: «Шевелись, старая кляча!» — и мы благополучно добрались до бара «Луна». В кои-то веки я обнаружила, что местечко мне нравится — лишенное примет времени, оно было в точности таким, каким я его себе представляла. В уютном полумраке теплыми пятнами светились небольшие настенные бра. Сколько, должно быть, здесь было жарким шепотом открыто сердечных тайн, сколько завязалось запретных союзов, сколько трепещущих рук нашли друг друга под столом!