Напрасно я пыталась делиться своими горестями с Моцартом — чихать он на них хотел. Не опускал на меня взгляда, не согревал сочувственной улыбкой. Продолжал смотреть прямо перед собой, равнодушный к моим несчастьям. После смерти родителей я, разумеется, забрала Моцарта и поставила на свою каминную полку, не задумываясь, а заслужил ли он право находиться в моем доме. Мне и в голову не приходило оспорить его холодный авторитет, ну а Жорж его и вовсе не замечал. Перевезла я и некоторые другие предметы, более громоздкие, например деревянные напольные часы, слава богу, сломанные — их методичное тиканье долго служило музыкальным сопровождением воскресной скуки, когда, вернувшись после церковной службы, я не знала чем заняться. В квартире было полно подобных вещей — призраков, хранивших в памяти обрывки каких-то историй — не обязательно счастливых, просто имевших место в прошлом.

Арно водрузил Моцарта на стол прямо перед собой и уставился на него неприязненным взглядом. «Не нравится он мне», — заявил он, едва я вошла в комнату. Я присела с другой стороны, посмотрела на бюст и согласилась: «Мне тоже. Я всегда его побаивалась».

— Потому что он похож на мертвого ребенка, — выпалил Арно.

— Ты полагаешь? Как-то никогда об этом не задумывалась… Вот, наверное, почему он никогда не отвечал, когда я пыталась делиться с ним проблемами.

— Нам надо от него избавиться. — Он внимательно оглядел комнату. — Здесь слишком много хлама. Всякой дряни, от которой портится настроение. Ты никогда не хотела немножко тут все расчистить?

— Конечно, хотела. Но не выбрасывать же все это…

— Ты позволишь?

Говоря это, он поднял бюст, оказавшийся довольно тяжелым. «Пойду выкину». Н-да, радикально. Но я даже не пошевелилась, чтобы ему помешать. Потом встала и пошла за ним на лестницу. Я смотрела, как он уносит прочь знакомое с пеленок неприятное мне лицо. Ничего особенного я не почувствовала. «Ну вот, может, кого-то осчастливим», — сказал он, опуская бюст вниз. Поставленный на землю возле подъезда, Моцарт выглядел смешным и жалким. Одинокий и покинутый посреди безлюдной улицы, он уже никого не мог напугать. Расставание с этим мертвым ребенком принесло мне облегчение. Я словно показала нос родителям, которые наверняка сейчас рычали от злости, сидя у себя на облаке: они не одобряли расточительства и скорее согласились бы терпеть в доме вызывающую раздражение вещь, нежели выбросить на помойку то, что еще вполне годно к употреблению. Назад Арно возвращался, посвистывая, а на меня вдруг напал зуд нетерпения. Признайся честно, ты давно мечтала послать ко всем чертям и Жоржа, и свою семью, и безрадостные воспоминания, которые достались тебе в наследство. Кощунство? Ну и что? Я обошла гостиную, остановившись перед висевшей на стене картиной. Буколический пейзаж, две коровы на нормандском лугу. Я ведь всегда ненавидела это полотно и даже помнила, как поругалась с Жоржем, притащившем его с аукциона и явочным порядком утвердившим в гостиной. Почему он ушел, а картина осталась? Потому что мы привыкаем смотреть на вещи, не видя их. Декорации нашей жизни подобны лицу любимого человека — постепенно мы перестаем оценивать их адекватно, тупо принимая такими, какие они есть. Я ткнула пальцем в коров: «Этих тоже можешь выбросить». Арно посмотрел на меня с широкой улыбкой: «Правда?» И, снимая картину, добавил: «Жуткие уродины!» Потом еще раз проделал тот же путь, присовокупив коров к Моцарту, разумеется, не удостоившему их даже взглядом.

В этом священнодействии присутствовал элемент освобождения. Я чувствовала себя ребенком, беззаботно решившим переломать все свои игрушки, понимая, что единственной жертвой разрушений станет он сам. Первым делом я наметила список того, от чего следовало избавиться немедленно. Пока я обходила комнату, Арно не отставал от меня ни на шаг. Так. Пара подсвечников цветного стекла — если мне не изменяет память, свадебный подарок тетки, которую я не выносила. Люстра с хрустальными подвесками, покрытая десятилетним слоем пыли. Зеркало в деревянной раме в стиле Бидермейера. Фарфоровый кувшин фирмы «Катани», привезенный из Японии неимоверно гордым Жоржем, умудрившимся не разбить его в дороге. На большом куске картона Арно вывел черным фломастером: «Берите бесплатно, это подарок» — и свалил на тротуаре разрозненные осколки моей супружеской жизни. Поразительно, но только сейчас, глядя на груду составленных рядом предметов, мне стало очевидно, насколько они разнородны — куча случайных вещей, непримиримых вкусов и вкусов, изменившихся со временем. Ворох ненужных подарков, преподнесенных назойливыми родственниками, мечтавшими оставить отпечаток своей лапы на нашей личной жизни. Как будто эти предметы служили обиталищем множеству сменявших друг друга персонажей. Сколько же раз, ахнула я про себя, каждый из нас отрекался от себя и своих вкусов, чтобы примерить чужие, навязанные. И сколько последовательных наслоений должно накопиться в каждом человеке за всю его жизнь! Вот было бы интересно — произвести вскрытие души покойника. Арно захлопал в ладоши. «Отбираем у богатых — отдаем богатым! Гениально!» И он улыбнулся довольной улыбкой.

Мы спускали по крутой лестнице здоровенное кресло в стиле Людовика XVI, с двух сторон ухватив его за подлокотники, когда навстречу нам попалась Бетти — нагруженная пластиковыми пакетами, она возвращалась с рынка. При виде нас пакеты выпали у нее из рук. «Что вы делаете, мадам?!» — потрясенно воскликнула она.

— Да вот, Бетти, решила немного прибраться.

— Но, мадам, там внизу полно вещей! Полным-полно! Это ваши вещи! Надо их принести назад!

— Бетти, вы лучше пойдите да выберите себе что нравится, пока другие не разобрали, — нахально посоветовал ей Арно.

— Нехорошо это. Совсем нехорошо, — недовольно покачала головой Бетти и двинулась вверх по ступенькам.

Странное дело — жизнь вовсе не баловала Бетти подарками, однако она категорически не желала ничего менять в устоявшемся порядке вещей. Напротив, охотно брала на себя роль бдительного стража несправедливости, с рождения угнетавшей ее. Она смирилась с тем, как легли карты, и не понимала, почему мы, кому повезло не в пример больше, поступаем иначе. Старикан с тростью и в твидовом пиджаке остановился и стал смотреть, как мы пристраиваем кресло возле стены. Поскреб подбородок и вытянул шею, разглядывая резные деревянные подлокотники. Его седые усы подрагивали, а близорукие глаза мелко моргали от удивления.

— Оно же подлинное! — не выдержав, воскликнул он.

— Да, месье. Подлинное. И совершенно бесплатно, — ответил Арно.

— Сегодня нет ничего бесплатного, — скептически заметил старик. — Если только вы не сумасшедшие.

— Именно так. Мы сумасшедшие.

— В таком случае не простирается ли ваше сумасшествие до того, чтобы помочь отнести эту штуку ко мне? Я живу через два дома отсюда.

— Да пожалуйста, — согласился Арно. — А лифт у вас есть?

— Есть, есть.

Арно в одиночку поднял кресло и обернулся ко мне:

— Иди домой, я сам справлюсь.

— Какой воспитанный юноша, — восхитился старик. — Повезло вашей маме.

Поскольку, произнося последнюю реплику, он на меня не смотрел, я для себя решила, что она не имеет ко мне отношения. Размечталась, старушка. Он сказал именно то, что ты слышала. Впрочем, все вокруг должны думать то же самое. Как раз обратное показалось бы странным. К счастью, молодые люди, прогуливающиеся с дамами твоего возраста, как правило, приходятся им сыновьями. Иначе мир погрузился бы в разврат.

К возвращению Арно мое возбуждение несколько поулеглось. Мне уже расхотелось играть. Однако он придерживался на этот счет другого мнения. Оставалась еще одна идея, которую он во что бы то ни стало хотел осуществить, — освободить книжный шкаф от части содержимого. Я отнеслась к ней без восторга.

Эти книги я любила. Они не сделали мне ничего плохого, скорее наоборот. Когда у матери случался очередной взбрык, они единственные служили мне защитой. Я осторожно открывала их и при свете ночника ускользала из мира через потайную дверцу. Я научилась уважать их могущество и нежно полюбила их запах, слегка отдававший плесенью. Но Арно был настроен решительно. Взяв за руку, он подвел меня к тесно заставленным полкам в кабинете: «Книжки, книжки… Тут слишком много лишнего. Слишком много показухи. Книги, которые должны быть в каждом доме! Чтобы все видели, что ты человек культурный и прочел все что полагается. Детей заставляют читать их в школе, чтобы на всю жизнь отбить интерес к любым романам. Обязательная программа! Вот, смотри!» — Оказывается, Арно успел изучить все обложки. Забравшись на металлическую лестницу, он вытащил «Отца Горио» и бросил его на пол: «Вот эта, например». Двумя рядами выше стояли «Воспитание чувств» и «Мадам Бовари». Их постигла та же участь. «И эти тоже. Ненавижу книги, которые читают из-под палки! Из-за которых тебе устраивают головомойку. Как, ты ее не читал? Значит, ты дурак». Если честно, я не разделяла его мнения.

— А мне «Мадам Бовари» нравится. На самом деле нравится.

— И меня это совершенно не удивляет, — с оттенком презрения в голосе ответил он.

— Делай что хочешь.

Я устала бороться. Пусть и правда делает что хочет. В конце концов, что от этого изменится? Все равно любую вещь рано или поздно ждет гибель. Как и нас. Внутри меня образовалась зияющая пустота. Как будто из меня высосали всю энергию. Предложи он сейчас и меня вытащить на улицу и усадить по-турецки на тротуаре посреди хлама, бывшего частью моей жизни, я восприняла бы это как должное. Я легла на кровать, свернулась калачиком и, обессиленная, провалилась в небытие.

16

По мере тренировок крепла моя выносливость. Отныне я уже могла сделать круг по саду, бегом вернуться назад и пешком подняться по лестнице. Разумеется, на пороге квартиры сердце по-прежнему предательски колотилось. Зато в ушах победно звенело прекрасное слово — «виктория!». Перейдя некий рубеж, я начала даже добровольно навязываемую себе боль ощущать как изысканную форму сладострастия. За удовольствие приходилось платить ценой мучения. Я должна была превозмочь себя, чтобы долгожданный выброс эндорфина окутал блаженством каждую клетку тела. Это был своего рода оргазм — легко достижимый и столь глубокий, что им ни с кем не хотелось делиться. Для себя я определяла это состояние как вершину телесного наслаждения, доставляемого себе без чьей-либо помощи. Поворачивая ключ в замке, я предвкушала ванну и сон, который наверняка сразу сморит меня, и заранее радовалась и тому и другому.