Мне хотелось скупить все книги и сжечь. Но я купила одну. Должна ли я дать ее Николаю? Я еще не знала. Я от него ничего не скрыла. Ни болезни в стенах из ватных одеял. Ни температурного секса, из которого получился наш с Николаем сын.

Но все пошло по тем законам, которые нам неведомы. Ни с того ни с сего в газетах одна за другой появлялись статьи о Домбровском. Нашлись какие-то его бумаги, он исследовал русскую степь. Оказывается, ничего мы про нее не знаем, кроме того что «степь да степь кругом». А молодой Домбровский искал связь характера человека с той травой, по которой он ступал. Домбровский называл это взаимно проникающей зависимостью.

Статьи о Домбровском запоем читал сын. Зная историю с половицей, из-под которой выпрыгнула фотография девочки Эмилии, он знал от нас и о евроремонте в квартире Валюшки, злился, представляя, что из дома могли выкинуть что-то ценное. Он слышал, как один ученый тех лет, ожидая ареста, свое открытие просто наклеил на стену под обои. Он еще не понимал: нынешние русские с мясом сдирают прошлое, потому что оно для них не существует, оно им неинтересно. Боясь упустить завтрашний день, они даже не до корней – глубже – вытаптывают сегодняшний.

Одновременно… Борьба за думу, как говорил Николай, превратилась в кровавую сечу. И второй муж Валюшки, как мы потом узнали, пролетел, как фанера над Парижем, на первом же этапе.

…Николай прочитал книжку, я и не заметила когда. Ночью он обнял меня и сказал: «От Мишки книжку спрячь. В ней много яда, и не скажу, что неталантливого. Зоркий мужичок».

Я не могла этого вынести. Я кричала и кидалась подушками. Я говорила, что прохиндей и лжец не может использовать дар иначе, как во зло. Конечно, мы выбросим книгу. А если сын сам на нее набредет, то все равно ничего не поймет – не поймет связи со мной. Он не знает этого человека, он не слышал о нем. Тем более что Домбровский все больше и больше занимал мальчика.

– Понимаешь, мам, – говорил он, – это лучше фэнтези. Он так пишет о говорящей траве, что у меня замирает сердце. И я чувствую, как в меня входит ощущение, что я тоже часть травы, часть земли. Что я не просто так, а зачем-то, я есть не только для вас с папой, а для чего-то еще. Ничего среди живого нет просто так. А Земля живее всех, она знает больше всех. И знаешь, мам, она страдает… Сейчас это как бы уже известно и не ново, но он писал это, когда ему было чуть больше, чем мне. И он просто ходил босыми ногами по степи и слушал, и слышал боль земли.

Как-то само собой стало ясно, что он пойдет на биологический, и тут же добрые люди донесли: взятка на биофаке – 30 тысяч долларов. У меня первый раз за всю мою жизнь было предынфарктное состояние. Миша учился хорошо, но неровно, и вполне мог не добрать баллов. Мы уже собирались взять репетиторов, но нас подняли на смех, опять же назвав сумму.

– Будет учиться на платном, – сказал Николай. – Продадим дачу.

Господи! Дача!.. Собачья будка с двумя окошками и грядками редиски и укропа. Но летом там было хорошо, недалеко речушка, лес, тишина, мы как-то стояли в стороне от других. На наш участок наступала мощная техника новостроек другого времени. Приходили гонцы, интересовались количеством соток. Откровенно торили дорогу. Умные люди говорили, что спалить нас – раз плюнуть, но землю просто так не схватишь.

Мишке мы не сообщали о наших планах, сказали, что будет сложно, но, мол, есть и коммерческие вузы

– Есть, да не про нашу честь, – ответил Мишка.

Десятый он окончил с тремя четверками. Мы вступили в переговоры с покупателями.

Деньги

Он пришел к нам, и Мишка, открыв ему дверь, крикнул:

– Мама! К тебе!

Я ведь уже знала от Елены Васильевны, что он идет по следу Домбровского, но не придала значения ее словам. А тут накануне он был в передаче «Гости литературной гостиной». После того как милейший ведущий слегка пощипал его за неточность некоторых формулировок и неверность фактов, Ефим снисходительно сказал, что русская критика никогда не была доброжелательной к писателю, всегда норовила дать автору в морду, чтобы знал свое место. «Ваша воля думать, что хотите. Я же приехал в Россию собрать материал о забытом ученом, написать о нем, доставив вам удовольствие снова высказаться со всей присущей вам прямотой». – «И о ком изволите собирать материал, если не секрет?» – «О ботанике Домбровском. Сейчас им очень интересуются за рубежом. Он оказался весьма занимательным ботаническим предсказателем будущего. Так сказать, вещал от имени травы. Грех не сунуть нос в его несчастную жизнь».

Теперь он стоял на пороге моего дома с букетом цветов и оторопело смотрел на меня. Мишка шмыгнул в свою комнату, плотно закрыв дверь.

Я тупая. Конечно же, и Валюшка, и Елена Васильевна называли ему мою нынешнюю фамилию – Анна Петрова. Девичья фамилия канула в лету, разве если б сказали «Анна Калягина» и добавили в тоне юмора «из Калязина», Фимка мог и вспомнить. Но при скорости его передвижения по миру забыть было легче.

Вот таким – растерянно-недоуменным – он и стоял на пороге моего дома.

– Не слабо, – сказал он. – Не слабо. Значит, это ты – Анна Петрова?

– Значит, я.

– Не слабо, – в третий раз закинул он невод, переступая порог.

Мы зашли в комнату. Николай читал газету. Только я могла заметить, как потемнело его лицо и как нервно дернулась щека.

– Мой муж Николай, – сказала я. – А это мой давний знакомый Ефим. Вчера мы его видели по телевизору.

Они протянули друг другу руки. Эти две руки мне не забыть никогда, и слово «рукопожатие» наполнилось каким-то новым, недобрым смыслом, где корень не «жать», а «жамкать», как говорила моя бабушка. «Жамкнет щас птичку, она и задохнет». Это когда, вытянувшись в длину, кот на низких лапах шел к клюющим воробьям возле порога. «Жамкнет! Жамкнет!»

– Значит, видели меня? – обрадовался он. – Ну, и как?

– Я давно знала, что слово под языком у тебя всегда найдется. Считай, что ты отбился от очень ядовитого ведущего.

– Так это ж они еще половину вырезали! – вскричал он. – Я там сказал кое-что еще… Да бог с ним, с убогим. Рассказывай про себя. Где ты служишь строительству капитализма?

– В строительном тресте № 42.

– Ну, понятно. Инженер-конторщик. Так что ли?

– Пусть так, – ответила я. – Каждому свое.

Наш трест носит вычурное имя «Альбатрос». И никто вам не объяснит, с какой стати ему иметь столь гордое имя: особого размаха в крыльях деятельности у них нету. Но скажи я «Альбатрос», начались бы выяснения и подробности. Он ведь в Москву за этим приехал. А трест № 42 – простенько и никак, о нем спрашивать неинтересно.

Я ставила цветы в вазу, и больше всего на свете хотела их пульнуть ему в рожу.

– У вас, я заметил, сын. Красивый юноша. Сколько ему?

– Шестнадцать, – сказала я. Семнадцать было на носу, но могла ли я говорить так точно?

Я видела, что он считает и понимает: тот самый случай, что могло быть, а могло и не быть. Я ведь не знала, когда он точно уехал, а он не знал, когда я точно родила. Я боялась, что войдет Мишка, тоже тронутый Домбровским, и может скреститься тот самый интерес, который сродни катастрофе. Я вышла из комнаты и зашла к Мишке. Какое счастье! Он собирался уходить.

– Ты надолго? – спросила я.

– Нет. Мне надо Ваньке отдать книгу. А этот волосатик, надеюсь, к обеду не останется? Противный дядька. Откуда он тебя знает?

– Мы вместе учились. Только я кончала институт, а он поступил. Он терся возле старшекурсников, а потом вообще исчез. В Израиль.

– Ты любишь убогоньких, – засмеялся сын, – я знаю. Слава Богу, что на папу у тебя хватило ума.

– О да! – сказала я. – С ним у меня было полное поражение правах. Ладно, иди. Я его скоро спроважу.

* * *

…Открыв волосатый рот, Фимка громко смеялся.

– Хохма с вами, ребята! – кричал он. – Строитель капитализма и охрана оного. Как все-таки интересно в России. Такого нигде нет. А мальчишке какое уготовано место?

– Думает, – сказала я мрачно. – Какие его годы? Впереди еще одиннадцатый класс.

– Я, собственно, по делу, Аня. Я знаю, Грековы мне рассказали, что ты жила с дочерью Домбровского.

– Я не жила с ней, а снимала у нее угол. О том, кто она, узнала буквально за несколько дней до переезда в общежитие. – Что почти правда, но и не она тоже.

– Неважно, сколько ты знала ее как дочь, главное, ты ее знала и должна мне подробно о ней рассказать.

– Я никому ничего не должна, – сказала я. – Я приходила к ней ночевать в углу. Она мне не была ни подругой, ни родственницей.

– Все, что знаешь… Мне не надо с ходу. Подумай, повспоминай… Что она любила… Как причесывалась… Какие книги читала… Курочка по зернышку клюет и сыта бывает, так и наш брат – сочинитель чужих биографий – подчас начинает с голого места. Ни-че-го! А потом откуда-то возникают детали. Елена Васильевна, моя будущая теща, вспомнила, как она приходила к ним и трогала стены. Я уже чувствую своей рукой, как она, зрячая, методом слепых ищет прошлое, детство. Что осело на подушечках ее пальцев? Какой страх?

Я тоже помнила тот день. День окрашивания волос зубной щеткой.

Уже уходя и переступив порог, Ефим снова спросил:

– А когда ты родила мальчишку? – Не бойся, – сказала я, – он не твой сын.

– Боюсь, что мой, – ухмыльнувшись, сказал он.

Когда я вернулась, у Николая дергалась щека.

– Какое счастье, что Мишка на него абсолютно не похож, – сказала я.

– Моли Бога, чтоб он скорей уехал. Этот тип – террорист, он после себя ничего не оставляет.

– Жамкнет, так жамкнет, – сказала я.

Думала же о другом. Об аборте, который сделала, когда Мишке было шесть лет. О том, как отговаривал меня Николай. Что бы мне родить ему его ребеночка! Хотя как бы это разрядило ситуацию сейчас? Я бы призналась, что Мишка его сын? После всего, что было?

В общем, ни в чем не повинный, многажды перегнивший в русской земле ученый Домбровский на этот момент стал моим раздражителем. Сын с великой радостью читал о хитроване-подорожнике, который всех переплюнул и нашел самое что ни есть лучшее место для встречи с живой ногой человека, чтобы передать ей и силу, и мысль, что дорогу надо любить, она есть движение, и не столько вперед, влево и вправо, сколько вверх. Не зря же в середине его колосок прямостоящий, в небо глядящий. Пятку резаную листком полечишь, а над колоском мысль родишь высокую, о жизни ли, о любви, о земле своей, которую не грех, на колено встав, поцеловать.