Кира Шарм - Пленница тирана

Но сейчас мне все же кажется, что жизнь — продолжается! И, — кто знает, как она еще сумеет развернуться? Может, с ней будет еще не один добрый момент?

И на меня, — слава Богу, — никто не давит. Ни в чем, если уж разобраться.

Чувство напряжения постепенно проходит, — и я просто расслабляюсь.

Жизнь вернулась!

До тех пор… Пока…

Сердце болезненно сжимается, замирая, пропуская удары.

Там, в парке, среди прогуливающихся парочек я замечаю Кирилла!

Даже головой приходится встряхнуть и глаза прищурить, — нет, не наваждение, — действительно, на самом деле, — он!

Только вот… Его рука обвивает талию какой-то блондинки, которая льнет к его груди так, что им даже тяжело идти, — будто приклеели! А он… Он улыбается и что-то шепчет ей на ухо! Спуская руку все ниже по бедру!

Внутри все обмирает.

А я… Боже, я ведь оборачивалась на каждом шагу, с самого выхода из дома Морока! И ведь не только людей Маниза я боялась! Нет! Уверена была, — и Кир, и Игорь наверняка давно уже узнали, где я и у кого! Не сомневалась, что они где-нибудь рядом с домом! Боялась, — вдруг их заметят, вдруг кто-то из них дернется ко мне, не увидит, что с нами охранник! Тогда даже не знаю, как бы поступил «хозяин»!. Хотя, — чего таить, — что-то мне подсказывает, что с ними, в отличие от меня, он церемониться бы не стал!

Грудь сдавливает с такой силой, что кажется, будто меня душит огромная, сильная рука. Даже за горло хватаюсь, — а парочка входит в кафе, усаживается за наш любимый столик.

Мы с Натальей сидим в нише, нас не так просто рассмотреть, но Кир и не смог бы, — его глаза погружены в декольте блондинки, которое она опускает все ниже, выпячиваясь вся, уже чуть соски не выпрыгивают наружу. Его руки ныряют под стол, — и блондинка закатывает глаза от удовольствия. А Кир… Он прикусывает мочку ее уха и тянет к себе…

Замираю…

И сердце даже не бьется.

Я будто превратилась в ледяную скульптуру, — у которой нет ни сердца, ни дыхания, ни крови. И которую, с его каждым жестом, будто бьют молотком, каждым ударом со звоном отбивая по куску…

— Мне нужно… В туалет… — будто издалека слышу свой сиплый, сдавленный голос, — как и не мой…

— Не надо, — останавливаю тут же поднявшуюся Наталью. — Я не сбегу. Правда.

Она смотрит на меня с явным неодобрением, но все-таки усаживается обратно на место, бросив быстрый взгляд на охранника.

На таких же ледяных, негнущихся, будто не моих, ногах добираюсь до туалета, — каждый шаг — будто подвиг. Ногу поднять — опустить, — командую сама себе в голове. Вокруг все кажется, как в замедленном кино, — мучительно растянутым, долгим. И я — не иду, бреду, — словно сквозь вязкий, слипшийся туман.

Захлопываю дверцу кабинки и тяжело приваливаюсь к стене.

В висках гудит так, что хочется закрыть уши, лишь бы не слышать этого набата. И прижать руки к груди, — сердце, кажется, сейчас просто вылетит из меня. Только перед этим прострелит насквозь. Разорвет. И окончательно расколет на крошево осколков то, что от меня осталось.

Задыхаюсь.

Ловлю воздух раскрытым ртом, глотаю с силой, — и не могу вдохнуть.

Горло давит еще сильнее, а перед глазами — белые мошки. И только руки так лихорадочно дрожат, что сама не замечаю, как выдираю волосы, в которые ими вцепилась.

— Ну, Кир, — звонкий голос за моей дверцей, за моим убежищем, куда еле доползла, чтобы побыть одной, раскалывает меня на новые — кровоточащие, куски. — Не здесь же, ну!

— Хочу тебя, детка, — с легкой хрипотцой отзывается такой родной голос, — и я слышу, как с хлопком он дергает ее на себя. Даже почти вижу, — и глаза обжигает невыносимой болью.

— Ну, перестань, — кокетливо отмахивается блондинка, — и тут же захлопывается дверь соседней кабинки. — А вдруг кто-нибудь зайдет?

— Мы бысто, — как выстрел в грудь его голос, — даже дергаюсь, — и снова обмякаю на стене, впечатываясь обратно.

— Быстрооооо…. Не хочуууууу.

— Это только прелюдия, детка. Один разочек, — а то сдурею, как хочу тебя, — шуршит ткань, легкий женский вздох, хлопок по телу, звук расстегивающейся молнии. — А потом, ночью, будет долго. Сверху, снизу, сзади, — буду тебя брать, пока сама не взмолишься, чтобы оставил, — он тяжело дышит, с каждым словом все тяжелее.

А потом…

Еще один вскрик, — и жадные хлопки одного тела о другое.

Все более быстрые, более влажные, с обрывками каких-то слов и стонов, с надрывным дыханием и стуками телами о дверцу.

А я… Медленно оседаю на унитаз, упав спиной на бачок. И даже нет сил поднять руки, чтобы заткнуть уши. Чтобы не слышать этого. Не слышать…

Дверца по соседству давно хлопнула снова. Утих ее смех и лихорадочное поправляние одежды. А я — все так же сидела, глядя в одну точку. Ничего не соображая. Ничего не чувствуя. Кроме огромной кровоточащей дыры там, где сердце. Дыра и пронзительная, нечеловеческая боль. Больше — ничего.

— Плохо? Вам плохо? Юра! — кажется, Наталья трясла меня. Кажется, брызгала чем-то в лицо. Сколько времени? Как давно? Не знаю. Только перевожу на нее стеклянный взгляд, будто и не видя. Как будто не меня тормошат сейчас, — кого-то другого.

В туалет вваливается охранник.

— Скорую?

Какой-то бег, суета, — похоже, они вдвоем всех в кафешке на уши подняли.

— Не надо, — поднимаюсь, чувствуя, будто все тело — из металла. Не гнется. Омертвело. — Все нормально.

— Да как же, — оба подхватывают меня с двух сторон по друки. — Что с тобой было? М? — волнуясь, Наталья снова переходит на ты.

— Ничего… Голова просто закружилась, — выдавливаю помертвевшими губами. — Не знаю…

Но они все равно вызывают скорую, — мне измеряют давление, опускают веки, делают что-то еще.

Только меня шатает, и перед глазами, — все те же белые мушки.

И голос набатом: «хочу тебя, детка. Так хочу!».

В ушах. В груди. Даже, кажется, в животе, — этот голос меня пинает ногами, лупит совсех сторон, изнутри. Только одного хочу, — в тишине и в темноте сейчас оказаться. Одна. И чтобы просто никто не трогал. Даже чая успокаивающего бы выпила. Или снотворного. Чего угодно.

— Наташ… Домой, — слабо выдыхаю. — Пожалуйста…

— Сейчас, девочка. Сейчас, — гладит меня по плечам. — Если доктор скажет, что можно…

Меня отпускают, все же сделав несколько уколов. Хотела бы пройтись по воздуху, да только совсем нет сил. Уже через минуту откуда-то появляется машина. Юра, охранник, подымает на руки и ложит на заднее сидение. И точно так же выносит потом, когда приезжаем, укладывая на мою постель.

Он что-то говорит, еще появляется Наталья, — но я уже ничего не разбираю, все — где-то вдалеке.

Закрываю глаза и проваливаюсь в темную пропасть.

Потому что пропасть, — это сейчас. Здесь. Со мной.

Не тогда, когда бандит Маниз решил, что я украла что-то с его кухни.

Не тогда, когда второй бандит решил забрать меня у него себе в постоянное пользование.

Не когда меня силой девственности он лишал и жестко трахал у бассейна с крокодилами.

И даже не тогда, когда я провалилась в бездну отчаяния, не видя выхода, оказавшись между Манизом с его охранниками и сомнительной, пугающей милостью Морока.

Нет.

Мой мир, — он развалился, раскрошился на кусочки, именно теперь.

Когда я поняла, — меня просто вычеркнули.

Брат продал квартиру и, может, даже куда-то уехал.

Кир — наслаждается жизнью, занимаясь сексом с другой.

Обо мне — просто забыли. Меня никто не ищет. Может, они даже и не пытались меня искать?

По крайней мере, если и пытались — то недолго.

Выбросил.

Я помню это хлесткое слово, — так говорил обо мне тогда Маниз. Что Морок, может, просто выбросил меня, — его подарок. При всей жути ситуации, — это слово полоснуло, ослепило, ударило под дых, — не человек, не судьба, — просто вещь, вот, как на меня смотрели. Использовать, — и выбросить. Как мусор под ногами. Ненужный мусор.

А теперь понимаю, — меня действительно, — просто выбросили.

И — не бандит этот, не Морок.

Брат и тот, кого любила. Те, кто был дороже всего на свете. Те, кому доверяла больше, чем самой себе.

Выбросили, — из памяти, из собственной жизни, — и продолжают жить.

Как ненужный мусор.

Они….

Меня….

А я ведь — еще переживала!

Думала, — как Кир перенесет то, что другой мужчина ко мне прикасался, брал меня, лишил невинности. Пусть не по моей воле, пусть без нее, — и все же. Господи! Какая же дура! Так переживала, как он это воспримет!

Хочется сжать руками подушку, — по посинения пальцев, до ломоты в них, — и реветь. Громко, в голос, — пока не отрублюсь или не охрипну.

Это страшно, — ощущать себя настолько жалкой, настолько никому ненужной. Будто весь мир — в один вдруг миг, — и только для меня, единственной, — оказался пуст.

Никому не нужна…

Гулом вагонных колес в висках. Никому…

Срываюсь на ноги, иду в душ, долго стою под горячими струями, не чувствуя ни жара, ни того, как сильно лупят они по коже. Заглядываю в зеркало, с каждым шагом заставляя ноги двигаться, сгибаться, перестать быть деревянными.

Надеваю через голову платье, накидываю сверху вязанный кардиган, очень кстати оказавшийся в шкафу, и решительно толкаю дверь своей каморки.

Конец первой части.