Бью по тормозам со всей дури, — сам не заметил, как разогнался на максимум, — у самого входа в «Звезду».

— Что-то забыл, дорогой? — Маниз все еще снаружи, беседует с кем-то, но тут же подходит, будто и позабыв о своем госте.

— Подарок все-таки забрать решил, — цежу сквозь зубы. — Тот, первый.

— Неумеху со сбитыми коленками? — брови Маниза насмешливо взлетают.

— Еще еще не… — блядь, даже выговорить вслух этого не могу, затыкает что-то, горло перехватывает. А перед глазами, — воющая Фиалка, которую рвут на части, тыкаясь в нее членами.

Маниз молчит, гипнотизируя меня глазами, — а у меня кулаки сжимаются и испарина на лбу.

— Нет, дорогой, — наконец, после вечности пристального, слишком внимательного, слишком хищного изучения моего лица, он снова расплдывается в ленивой улыбке. — Не успели пока. Наверное.

— Маниз, — чуть рычать не начинаю.

— Я что, — за каждой воровкой, думаешь, слежу? Ты сказал, что тебе неинтересно, — дальше и я не интересуюсь. Может, и начали уже — разводит руками, но я слишком отчетливо вижу заплясавшие в его глазах жадные блики.

Все он понял. Решил, что слабость мою нашел. Никто из уважающих себя мужчин не принял бы обратно женщину, что от него сбежала. Никто. Ни один. Нормальную женщину, — что говорить о шлюхе?

Только вот этот самодовольный взгляд Маниза — вовсе ни к чему. Нет у меня к этой девчонке никакой слабости. Хрен его знает, почему вернулся. Но уж слабости — точно нет.

— Ладно, ладно, дорогой, не волнуйся ты так. Нервы — они еще бесценнее, чем наше время, разве не знаешь? Их беречь нужно, — все болезни, все проебы у нас от нервов. А таким, как мы — ни болеть, ни проколов допускать нельзя, сам знаешь. Жизни они нам стоят, — специально, сука, время тянет, еще и явно кайфует от этого, а я еле сдерживаюсь, чтобы эту гадскую улыбку сейчас по его физии не размазать. Сука, Маниз, — ощущение такое, что моральный оргазм ловит, и с каждой секундой его накрывает от кайфа все сильнее.

Хотя, — так и есть. Любит старый змей на нервах и слабостях играть, — это его самое любимое наслаждение. Потому и выуживает все с такой тщательностью обо всех. Больные места, слабости, — его любимая тема.

— Уже звоню, — подымает на меня совсем невинный взгляд. — Подождешь, пока упакуют, или домой к тебе прислать?

— Как есть давай, — шиплю, чувствуя, как ноет челюсть от того, насколько сильно сдавил.

Нельзя Маниза за шею схватить и башкой о стену заебашить. Но мысленно уже чувствую под своими пальцами каждый его позвонок.

— Все дорогой, — он отключает вызов и снова расплывается в широкой улыбке. — Несут тебе твою ненаглядную.

— Она мне не… — снова сжимаю кулаки за спиной, понимая, что еще пара слов, — и хрен Маниза что спасет. Куда только подевалось мое извечное спокойствие? Бля, — с каких это пор я психом стал? От Тигра заразился, что ли? Да и тот, кажется, адекватней, чем я теперь!

— Нетронутая, — кивает Маниз, снова прикрывая веки. — Что ж с тобой в дороге за пять минут приключится успело, что ты передумал? Неужели так приперло?

А я медленно выдыхаю, даже не слушая его ерничания.

Снова возвращается спокойствие, — даже понять не могу, что это на меня вдруг такое нашло? Даже глаза тру, — устал, видимо. Смена обстановки, проблемы навалившиеся недетские, — ну, наверное, и качнуло слегка. Не качало никогда раньше, правда, — хрен знает, старею, наверное. Может, — и правда, нервы железными до какой-то только поры оставаться могут, а дальше — не те уже канаты?

Окончательно успокаиваюсь, когда девчонку выносят, — как и была, перевязанную, будто гусеница, блядь, в коконе.

Опять окидываю быстрым взглядом, — и снова ни хера не понимаю. Ну, — за чем там было возвращаться? Никакая, вообще — убогая. Даже если теперь отмыть и в порядок привести, — я ж ее такой вот и запомню.

— Одну минуту, — Маниз, заиграв лезвием непонятно откуда взявшегося ножа, подошел к Фиалке. — Ленточки у подарка обрежу, а то бревно у тебя в постели будет. Весь день связанная валялась, — затекло все.

— Сам обрежу, — резко бросаю, выхватывая свое сплошное разочарование вместо ублажения из чужих рук. Блядь, — аж передергивает всего от того, что кто-то к ней прикасается.

Усаживаю на переднее сидение и захлопываю дверцу. Дергается от стука, но молчит, только закусывает губу.

Снова пожимаю Манизу руку, прожигая его глазами в ответ на насмешливо-снисходительный взгляд.

Ох, будешь ты мне должна за все это. Фиалка! Даже не знаю, как отработаешь!

Глава 48

Останавливаюсь, отъехав на приличное от «Звезды» расстояние.

Наклоняюсь над девчонкой, — а она, блядь, еще и отшатываться. Связанная, умудряется. Дергаю вверх подбородок, и усмехаюсь, — нет больше пустоты в глазах, опять горят. Ужасом, паникой, — но, блядь, горят, — не то что тогда, пустые, отрешенные, как у слепой, — будто душу из нее выняли.

— Чего дергаешься? — рычу сквозь сжатые зубы. — Я хуже, чем они все, вместе взятые?

Качает головой, а я с какой-то ненормальной жадностью осматриваю ее лицо, губы.

Зубы сжимаются еще сильнее, когда рассматриваю синяк на скуле, — блядь, врезать бы за это Манизу, — могли бы и обработать, лед хотя бы приложить. Но в остальном все, кажется, в порядке, — больше ни ушибов, ни ссадин нет.

— Молодец, девочка, — сам не замечаю, как начинаю водить по ее лицу пальцами, и к себе ближе подымаю, в волосы лицом зарываюсь, — все тот же сумасшедший запах, пить который бесконечно хочется, с жадностью, глотая его, зачерпывая. Теперь, без всяких мазей и втираний, он слышен так отчетливо, что только и вдыхать. Глаза даже прикрываю, наслаждаясь, — и член болезненно дергается. И где-то в груди снова разливается огонь, — только теперь спокойный, тихий, даже где-то радостный. — Научилась молчать, — выдыхаю в ее волосы.

Нехотя отстраняюсь, развезая толстые веревки, — ну, на хера девчонку так спеленали? Можно подумать, из «Звезды» бы она с ее охраной убежала бы…

— Тсссс, — прижимаю к себе, — снова дергается, — и начинаю массировать тело.

Красные полоски на нежной коже, — и снова ярость внутри пламенем разгорается. Какого, блядь, хрена, ну? Нежная же девочка, и кожа у нее — такая нежная, такая бархатная… На хрена было портить?

— Пройдет. Колоть еще будет, и не сразу пройдет, — но и ненадолго.

Кивает, закрыв глаза, — и я, как завороженный, смотрю, как с ресниц сползает прозрачная слезинка.

— Ну… Малыш… — снова прижимаю к себе, гладя по волосам. — Успокойся.

Вздрагивает, — и снова глаза эти безумные, с паникой на меня поднимает.

— Чего боишься, — не сдерживаюсь уже, луплю кулаком по рулю. — Думаешь, я тебя — что? Избивать сейчас начну? И в лесочке где-то по дороге прикапаю?

Бляяяя…. Судя по глазам, — да, именно так и думает. И говорить ей ничего не надо, — все в них написано.

— Ради этого, думаешь, за тобой вернулся? — снова зарываюсь в волосы, гладя ее по щекам, по шее, по плечам. Вздрагивает, — ну да, именно так и решила.

— У меня не такое больное самомнение, девочка. Чтобы из-за такого убивать, — самому даже смешно становится, — это откуда у Фиалки моей такие мысли? — Я тебя разве хоть раз ударил в своем доме? М? Или с тобой плохо обращались? Тебя кто-то обижал? Унижал? Больно тебе делал?

Отчаянно машет головой, — а я сжимаю ее плечи еще крепче.

— Так с чего ты решила, что так будет? Зачем сбежала?

Молчит — и тихо всхлипывает.

— Я не бью ни женщин, ни девчонок, ни даже шлюх, Фиалка, — сжимаю прядь ее волос в кулаке. — Запомни это и перестать уже дрожать.

Нехотя отстраняюсь, устраивая ее на сидении поудобнее.

— Поспи по дороге. Натерпелась ты сегодня.

Кивает, но только обхватывает колени руками и сжимается в комок.

Блядь, — как же они напугали мне девочку, идиоты! Какого хера сразу позвонить было нельзя? Сколько она там? Весь день у них просидела?

Глаза прикрыла, — но чувствую, не спит.

Напряжение, страх, — все такое острое, что буквально физически, всем естеством ощущаю.

Пытаюсь успокоить, чуть касаясь плеча, поглаживая по нему, — но делаю только хуже, — вздрагивает и еще сильнее сжимается. Блядь, — нежная же она! Такая нежная, — везде! Что внутри, что снаружи! Нельзя было так с ней!

— Тсссссс, — пролетев расстояние, наверно, за минуты, подхватываю ее на руки и выношу из машины. Теперь всем телом ощущаю ее мелкую, идущую изнутри дрожь.

Несу, поглаживая по волосам, поражаясь, какая же она все-таки крохотная, — вот будто котенок, сжавшийся в комочек. Со злостью толкаю ногой двери, — одну, вторую, — и осторожно опускаю на матрас.

— Перестань, расслабься, — осторожно пытаюсь развести в стороны ее сжатые на груди руки, — будто примерзли, окоченели. — Расслабся, я должен посмотреть.

С трудом отпускает, позволяя им повиснуть.

Рывком раздираю уже и так превратившееся в ошметки платье.

И с шумом выдыхаю сквозь зубы, — нет, ничего. Не повредили, не били, — только яркие, алые полоски на коже, что от веревок остались, — но и за это я бы свернул пару челюстей.

— В душ горячий и мазью сейчас намажу, — снова подхватываю на руки. — Ну, ты чего? — скребет ногтями по моей груди, — судорожно, — точно, как котенок.

Опускаю лицо к ее, — и снова, будто пощечину мне дали. Хлесткую. Обжигающую, — опять этот ужас, такой, что ножом меня режет.

— Ты что думаешь, — я тебя наказывать сейчас буду? За то, что сбежала?

Шумный выдох и цепкий взгляд прожигающий до самого нутра блядской фиалки. Будто царапает, — не ноготками, бархаткой своей, — но так, блядь, царапает, что внутри снова ярость клокотать начинает.