Да хотя бы ради того, чтобы дурака такого увидеть и руку ему пожать, стоило сюда приехать! А вот Маниз, сука, хоть помощь и обещал, — а таки в сторонке решил отсидеться!

Хотя, — все здесь понятно, — иначе до старости не дожил бы, если бы так собой швырялся. И этот — точно не доживет. Но, блядь, — кровь так и бурлит в венах от сумасшедшего ощущения силы! Той самой, которая не за баблом и кучей твоих людей стоит, — а благодаря которой вот так вот против всех можно выйти!

Втапливаю на максимум, не дожидаясь, пока свои догонят, — и уже через пару минут выхожу, становясь рядом с этим, блядь, больным.

— А ты каким боком? — ко мне разворачиваются оба. Кажется, никто здесь никого больше не ждал. И, если бы не ствол в руке Альбиноса и не все, кто позади него, блядь, подумал бы, что двое приятелей общаются. Особенно Тигр, — вальяжно так, с сигареткой, будто ничего и не происходит такого особенного.

— Да так, Альбинос. Намекнуть тебе хочу, что не одному Тигру ты поперек горла уже становишься. Думаешь, никто не знает, что крысеныши твои творят якобы сами по себе? Так вот, будет война. Если ты сейчас не попустишься, все объединятся. Будет бойня, Альбинос. 90-е — песочница по сравнению с этим. Ты не выстоишь. Даже не пытайся.

— На первой сессии чтобы закон приняли, — шипит, челюсти до хруста свел. — И имей в виду, — я найду тебя, сученыш. Так найду, кровью захлебываться будешь.

— Да не вопрос, Альбинос, — пожимает плечами Тигр. — Я, вроде, и не бегаю, чтоб меня искать.

А я — стою рядом с ним — и кайфую.

Вот сейчас, — реально, только сейчас, — будто домой вернулся.

Вот это все — вот оно по мне! Блядь, — как я все это время вообще жил, а?

Альбинос разворачивается и уезжает. А мы так и остаемся. Я — дышать, до покалываний в пальцах, Тигр, — хрен его знает. Курим.

— Не стоило, Морок. Сам разобрался бы.

Но все же протягивает мне руку, и я с удовольствием ее пожимаю. Нет, не псих, — в глазах — сила и ледяное спокойствие.

— Знаю. Предупредить гниду хотел. И…, - и, блядь, понять, что уже никуда на хрен отсюда не уеду. Как оказалось.

— И — что? — прикуривает новую, с наслаждением глотая дым.

— И ты — совсем на хрен без башни. Какого хрена сам поехал?

Хохочет, запрокинув голову. И я, блядь, каждой клеточкой кайф его ощущаю.

Усмехаюсь, хлопнув по плечу, и сажусь в тачку свою.

Рассвет — серый, муторный, — а мне хочется его в себя вобрать. Я дома, — и этого чувства, блядь, ни с чем не спутать, ни на что не променять! Вот здесь, на трассе на этой, в городе среди взрывов, — дома… Посреди бури этой начинающейся, раскатами плещущейся уже в океане и злобно о скалы бьющей. Дома, твою ж мать!

Здесь не надо расшаркиваться и держать лицо, — а можно быть собой, не сдерживаясь, не разглядывая постных фарфоровых рож, которые уже и сами забыли, кто они на самом деле, — а, может, никогда собой и не были, хрен их знает!

Дышать — на полную мощность, швырнуться всем, — и либо выиграть, либо сдохнуть! И, блядь, — что это, если не жизнь!

Сам запрокидываю голову и хохочу, как Тигр, сумасшедший этот недавно, — еле, блядь, сдерживаясь, чтобы не позвонить Дану. Сказать ему, что мы, блядь, столько лет, — реально, просто просрали на какую-то хрень, которая ни хера-то и не стоит! Сказать, что даже одна минута настоящей, блядь, жизни, — реально дороже, чем тысяча лет вот того вот пластикового дерьма, в котором мы с ним оказались и как-то проволочили последние годы!

Только вот представляю, — Дан сейчас не просто вспомнит все те русские слова, которые почти забыл, а еще и новыми меня порадует! Ни хера не поймет, — это чувствовать, под кожей, блядь, ощущать надо! Это, блядь, как под девятибалльную волну нырнуть и вырваться наружу, — и воздух глотать — жадно, сумасшедше!

Есть те, кто созданы, чтоб жить на берегу.

Ни во что не вмешиваться, все — размеренно, по правилам, по уму и осторожности.

Но мы не такие, — и, блядь, сколько бы мне Лютый не говорил, что мы повзрослели, — да ни хера это не так! Это, блядь, — натура. И ее из себя не вытравить! Лучше, блядь, сдохнуть, чем даже пытаться стать кем-нибудь другим! Хотя я — таки да, пытался! А хули толку?

А еще…

Еще меня дома ждет горячая нежная девочка с губами, которые сводят с ума!

Нежная девочка, которую я, блядь, так и не успел по-настоящему распробовать!

От глаз и запаха которой во мне подымается что-то очень похожее на вот самую настоящую бурю!

И — по хрен мне сейчас все!

По хрену, — кто она, откуда взялась и то, что я о ней знаю. Знать не хочу, — только нежная бархатная кожа перед глазами. Чувствовать ее хочу, — вот так, всей кожей собственной, всем естеством. Губы ее хочу, — на максимум, сминать, толкаться в них, трогать, — и бережно проводить по ним пальцами, ловя каждый ее вздох и всхлип, — такой тихий и такой пронзительный!

Впечатываться, врастать в нее хочу, — кожей, телом, членом, губами, — да всем, блядь!

Я уже забыл, как это, — любить женщину, как в последний раз, — с надрывом и до безумия!

Давно не чувствовал, даже не помнил! А тут… Как замок какой-то сняли, и вырвался наружу! Весь!

Глава 25

Вера

Отупение вместе с оцепенением безнадежного отчаяния прошло как-то в один миг.

Не знаю, как это произошло, что стало толчком, — но меня вдруг будто подбросило на кровати, на которую я безжизненно повалилась сразу же после того, как мне принесли ужин.

Снова — деликатесы, лосось под лимонным соком, ароматный выпеченный хлеб, икра, фрукты разные диковинные — даже манго и еще что-то, чего я в жизни никогда не видела.

Конечно, — у игрушки для сексуальных забав должен быть здоровый вид и хорошее самочувствие, — чтобы получше ублажать своего хозяина!

С другой стороны — что мне с ним делать?

Вот лежать и обреченно ждать, когда он снова вернется и станет делать со мной все, что ему хочется?

А дальше?

Говорить — бесполезно, слушать он точно не станет, да и неинтересно ему, — слушают, когда человека перед собой видят, — а истории живой куклы, ее судьба и страдания никому неинтересны.

Обреченно лежать под ним и исполнять все его приказания?

Не выдержу, — знаю, что не выдержу, не смогу! А он?

Он — снова разозолится, — и что тогда?

Обратно в «Звезду», к Манизу, чтобы там…

Даже думать об этом страшно, как только вспомню тех трех охранников и темный, тяжелый взляд Сармата, так тут же судорожной дрожью бить начинает!

Вскакиваю с постели, и начинаю лихорадочно бродить взад-вперед по своей клетке, обхватив себя руками, — снова все тело будто льдом выжгли изнутри, и так морозит, что даже зубы стучат, — в тишине я так отчетливо слышу этот звук, что становится страшно, — никак не могу унять, и это звучит как-то зловеще.

Потому что это — не жизнь…

Ну, допустим я даже постараюсь…

Нет!

Не смогу! Я — просто не смогу так!

Быть никем, пустым местом и только и делать, что ждать своего хозяина!

И ублажать его не смогу, — даже ради того, чтобы выжить! Просто не смогу, — это немыслимо, невыносимо, невозможно!

Сквозь закрытые двери слышу — в доме происходит какая-то странная суета.

Раньше тихо все было, — и теперь слышится топот ног, какие-то слишком громкие голоса, хоть слов и не слышно… А меня трясет все сильнее, — чем больше проходит времени, тем скорее он вернется и меня снова поведут в спальню…

Прижимаюсь к двери — пытаясь хотя бы что-нибудь расслышать, — но, как назло, вдруг становится так тихо, как будто в доме вдруг выключили звук.

Но…

О, Боже!

Дверь, оказывается, на этот раз не заперта!

Бог знает, что там у них случилось, но ее в этой суматохе забыли закрыть!

Ну, а мне было не до того, чтобы в который раз прислушиваться к проворачивающемуся к замку ключу!

Не думая, — ни о чем, — ни о том, что будет, если меня сейчас поймают, ни о том, что на мне, кроме прозрачной шлюховской тряпки ничего нет, даже белья, — ага, не любит хозяин всех этих условностей, — толкаю дверь и на миг замираю, осторожно прислушиваясь.

Тишина…

Даже тихих шагов не слышно. Ничего.

Темно только, даже тусклый свет коридор не освещает.

И, пусть я понятия не имею, куда бежать, — так и несусь босиком со всех ног.

Вперед!

Натыкаясь плечами на стены при поворотах, лечу, просто сломя голову.

Несколько раз сердце опускается, бешено колотясь, так, будто выпрыгнуть готово, — попадаю явно не туда, — вот выход на кухню, — и оттуда уже слышу негромкие разоворы, двери какие-то, явно в комнаты, а не на выход, пару раз натыкаюсь на стены. Лабиринт, а не дом, в самом деле! И — ничего! Ничего, что могло бы мне подсказать, где здесь выход!

Метаясь, понимаю, — даже обратной дороги в собственную конуру найти не смогу!

И — что теперь придумать, если наткнусь на кого-то?

Да я даже представления не имею, как далеко забежала!

Прислоняюсь к очередной двери, жадно дыша, — и медленно оседаю вниз.

Волосы на себе рвать хочется, орать, и разбить себе голову об очередную стену! Да я бы яду сейчас даже бы выпила, не задумываясь!

Безысходность.

Страшное слово.

Жуткое, до онемения пробирающее чувство.

Говорят, что выход есть всегда, — врут.

Из самых страшных жизненных ситуаций — как раз таки его, этого самого выхода — и нету! Нет его, — как не ищи!

Обхватываю лицо руками, — и беззвучно плачу. Слез нет, только тело все содрогается и глаза обжигает сухие. Это жутко, — понимать, что ничего от тебя не зависит, и сделать ты ничего не можешь. Это — ломает, оставляет от тебя, как от человека — одни только ошметки. Душу разрывает, раскурочивает.