— Это ужасно, — пробормотала дама. Вероятно, это была дочь месье Корбена. — Я боюсь заходить туда, Анри.

— Придется, — с нажимом произнес тот, после чего обратился к Мари: — Надо признать, вы поступили умно, лишняя огласка нам ни к чему. Гостиничная прислуга вас видела?

Мари помотала головой.

— Превосходно.

В номере все было по-прежнему. Дама снова заплакала, не решаясь приблизиться к мертвому отцу, тогда как Анри Корбен обошел кровать со всех сторон, после чего сказал:

— Лучше незаметно вывезти его отсюда. Представь, что будет, если газетчики узнают, что сам Корбен умер в какой-то гостинице в объятиях продажной девки?!

— И маму это, конечно, убьет, — подавленно прошептала дама.

— Что мне теперь делать? — подала голос Мари.

— Ничего. Сейчас поможете нам, а потом возвращайтесь к себе. — И, пошарив в карманах, вынул бумажку: — Вот. Это вам за молчание.

Мари посмотрела на протянутую купюру, потом перевела взгляд на присутствующих в комнате людей.

— Мое молчание стоит дороже, — произнесла она отрывисто и пронзительно, так, словно резала ножом. — Мне нужны три тысячи франков. Если нет — я сейчас же спущусь вниз и все расскажу. Пусть вызывают полицию: мне все равно, что со мной будет.

Кровь отлила от ее лица, но во взоре вспыхнул живой, горячий огонь, способный уничтожить и грех, и совесть, и страх. Анри Корбен мгновение смотрел на нее, оценивая эту смелость висельника, тогда как женщина прошипела:

— Какая наглость!

— Погоди, Беатрис. В конце концов, по сравнению с тем, что мы получим, это капля в море. Лучше я выпишу чек.

— Но она может потребовать еще!

— Не потребую, — сказала Мари. — Эти деньги могут спасти одного человека. А для себя мне ничего не нужно.

Анри Корбен выписал чек и кинул девушке в лицо. Его сестра снова произнесла несколько злых и презрительных фраз.

…Мари шла по улицам утреннего Парижа. Город с его неброским и таинственным очарованием и прелестью, с темными краями крыш, над которыми плескалась заря, немного успокоил ее. Все вокруг выглядело нереальным и фантастичным, как в предутреннем сне.

Ей предстояло многое обдумать и решить. Мари понимала, что если она не хочет расстаться с мыслью когда-либо соединиться с Кристианом (конечно, если он останется жив!), то не должна посылать деньги от своего имени, ибо впоследствии ему будет очень тяжело узнать, какой ценой куплено его спасение. Она отыскала нотариуса, который отослал Шанталь деньги от имени неизвестного лица.

На следующий день Мари отправилась в фабричный городок, нашла Франсуазу и вернула ей долг — в три раза больше, чем когда-то взяла.

Та с любопытством разглядывала девушку, которая выглядела несравненно лучше, чем прежде.

— Как Луиза? — спросила Мари.

— Луиза умерла в больнице, — сказала Франсуаза и, помолчав, обронила: — Жаль, что деньги не помогут мне обрести молодость. К несчастью, это возвращение невозможно купить.

— У меня есть молодость, а я все равно не знаю, что мне делать, — заметила Мари.

— Просто выбери что-то свое, иначе будешь весь век метаться, как огонь на ветру.

— Я-то выберу, но выберет ли оно меня? — грустно промолвила Мари.

К сожалению, она еще не знала, что сделала выбор в тот момент, когда официально зарегистрировалась в полиции как продажная женщина. Мари пыталась устроиться на работу, но тщетно: ее нигде не брали — даже служанкой, даже на ту же фабрику! Через несколько дней ее арестовали при проверке документов во время облавы и предъявили обвинение в «уклонении от медосмотра» и «появлении на улице в запрещенные часы», после чего бросили в изолятор, а потом отправили в тюрьму.

К счастью, пробыла она там не слишком долго и, очутившись на свободе, побежала к Пьеру Шатле — узнать, не приезжали ли Шанталь и Кристиан. Но хирурга не было в Париже, он уехал в Лондон.

Мадам Рувер не пожелала впустить девушку в свой «храм любви» — она считала, что по вине Мари ее дом потерял одного из лучших клиентов.

Итак, ей осталась улица, остались бесконечные толпы людей и дома — после сияющих на солнце, беспрестанно меняющих свой цвет скал казавшиеся Мари мертвыми и бездушными каменными глыбами. Осталась любовь в глубине сердца и призрачная надежда на лучшее.

Глава 10

Содержание письма, которое получила Шанталь, было официальным и конкретным. Некое неизвестное лицо, бесстрастный посредник, сообщало ей, мадемуазель Люси Делорм, что она может приехать в Париж со своим сыном с целью «проведения обследования и лечения» последнего. Был указан адрес и имя врача, а также номер счета, с которого она может снять для оплаты лечения и прочих расходов две тысячи пятьсот франков. И более никаких сведений о том, откуда эти деньги, кто открыл этот счет и кто вообще мог узнать ее настоящее имя, адрес и что-либо о болезни Кристиана. …Утро, когда те же рыбаки, что некогда внесли на остров пианино, осторожно уложили в лодку молодого человека, было очень тихим; на воде трепетало слабое отражение зари. Шанталь в последний раз взглянула свой дом, и ее посетило предчувствие, что она никогда не вернется сюда. А между тем там остались книги, вещи, пианино — инструмент, хранящий остатки ее душевного тепла и умеющий рождать отклик на ее настроение в сердце другого человека.

Добраться до Парижа с больным сыном было нелегко, но она добралась и нашла Пьера Шатле, который принял ее и после пятиминутной беседы велел немедленно везти Кристиана в клинику.

После осмотра он объявил Шанталь, что операцию нужно делать немедленно, хотя при этом заметил, что, по его мнению, в девяти из десяти случаев ее сын умрет, но если не предпринять ничего, то шансов не остается вообще. «Вам решать, — сказал он, — согласитесь ли вы рискнуть. В иных случаях жизнь — как цветок: солнце его сожжет, обильный дождь прибьет лепестки, и только человеческая рука еще способна что-то исправить. И даже если ваш сын умрет… Мы должны учиться: пусть этот случай послужит будущему. Быть может, в следующий раз такой больной останется жив».

У Шанталь только и хватило сил, чтобы молча кивнуть.

Кристиан выдержал выпавшее на его долю испытание. Находясь где-то там, за невидимой гранью, он цеплялся за жизнь из последних сил — и не умер.

…Шанталь увидела его в белых повязках, похожего на мумию, и не поверила, что он все еще жив. И все же женщина не теряла надежды. Только пройдя через испытания душевной и физической мукой, сомнения, отчаяние, неверие и страх, можно обрести спасение и что-то похожее на счастье.

А потом Кристиан очнулся, и хотя возвращение к жизни принесло ему боль, он был полон тихого внутреннего света и через некоторое время спросил Пьера Шатле:

— Буду ли я видеть?

Тот развел руками и несколько раздраженно произнес:

— Молодой человек! Вы выжили, что само по себе уже чудо, и, смею верить, будете жить дальше, но кое-что в нашем мире, к счастью или несчастью, все еще в руках Господа Бога!

— Да, конечно. Спасибо.

Кристиан не выглядел разочарованным, несчастным, и Шанталь успокоилась.

А потом он вдруг спросил:

— Где Мари?

— Что ты помнишь? — задала вопрос Шанталь.

— Помню, как Мари сидела возле меня и держала за руку.

— Она уехала, — помолчав, сказала женщина. — Ничего не объяснила, просто заявила, что уезжает, — и все.

И все-таки кое-что заставило Шанталь призадуматься. Когда опасность миновала, она поинтересовалась у Пьера Шатле, не знает ли он, откуда взялись деньги на лечение. Он не знал, и женщина терялась в догадках, кто же мог подарить ей такую сумму.

Когда Кристиан впервые почувствовал, что в его полную тьмы реальность начал проникать свет, его сердце забилось так, будто хотело разбиться вдребезги. Шанталь, увидев искаженное сладостной мукой лицо сына, спросила:

— Что случилось?

— Пока ничего.

Он не сказал правды, но Шанталь все поняла. Она сходила с ума от радости и в то же время боялась чуда. Кристиан так долго был посторонним в реальном мире… Сумеет ли он стать своим теперь, по прошествии стольких лет, после всего выстраданного и пережитого? Не настигнет ли его очередной обман?

Зрение возвращалось, и хотя оно восстанавливалось очень медленно, уезжавший в Лондон и передавший заботы о Кристиане своему помощнику Пьер Шатле был полон надежд. Хирург признался Шанталь, что поражен результатом; он готовил доклад об операции для конференции, на которой должны были присутствовать светила медицины.

Кристиан начал подниматься с постели. И белая коробка палаты была уже тесна для него. Он все чаще задумывался о будущем.

— Я не слишком хорошо представляю, как нам теперь жить, мама.

— Не думай об этом. Сначала тебе нужно окончательно поправиться.

Когда Кристиан впервые увидел мать, она показалась ему незнакомкой, и все же он узнал ее улыбку, ее глаза. А собственное отражение в зеркале поначалу и вовсе испугало его: осунувшееся, бледное, странно взрослое, страдальчески серьезное лицо.

Он набирался сил, и не только физических, но и душевных. И немало испугал Шанталь, когда однажды заявил:

— Я хочу разыскать Мари.

— Эта девушка предавала тебя дважды, причем в те моменты жизни, когда ты особенно нуждался в поддержке. Так стоит ли о ней вспоминать? — спросила его мать.

Кристиан задумался.

Тот мир, в котором он существовал прежде, остался там, за гранью темноты, что так долго его окружала, и теперь ему предстояло учиться жить в другом мире.

Кристиан познал Мари через ее голос и смех, через запах ее кожи и волос, через тепло и нежность ее прикосновений, через их страстную близость. И все же он никогда ее не видел, не знал ее лица, взгляда, улыбки. Когда он был слеп, надежды ее увидеть не было, но сейчас ему стало не хватать этого. И вместе с тем молодой человек понимал, что мать в чем-то права. Та Мари принадлежала иному миру, и она осталась в нем. Кристиана обступали зримые образы, они влекли, будоражили воображение, заслоняли то, что прежде владело его душой.