Анджела Дрейк - Пленница сновидений

Он прижался носом к стеклу и всмотрелся в прихожую. Горевшая там люстра превращала комнату в театральную сцену.

А в центре сцены — о Боже! — была его маленькая фея, его Зоя! Коленопреклоненная, закрывшая лицо руками, дрожащая всем телом. О небо, бедная малышка! От ее всхлипываний разрывалось сердце.

Чарльз постучал ногтями по стеклу, но она не услышала. Он легонько нажал на кнопку звонка. Только один раз. И снова ничего.

Может, разбить стекла кулаком? Правда, сначала придется обвязать руку платком. Не тот сегодня случай, чтобы перерезать себе вену и истечь кровью.

Он задумчиво посмотрел на тяжелое стекло с викторианским орнаментом в виде расходящихся солнечных лучей. О Господи, антикварная вещь, памятник архитектуры! Зоя будет огорчена, если с дверью что-нибудь случится. Четыре тысячи, как минимум.

Решив постучаться настойчивее, он обнаружил, что дверь вообще не заперта. Она поддалась нажиму, и Чарльз вошел.

Он подобрался к Зое вплотную, но бедняжка ни на что не реагировала. Ее горе заполняло прихожую, эхом отдавалось в каждом углу, вытекало в коридор и поднималось по лестнице.

Чарльз наклонился и потрогал ее за плечо. Зоя медленно обернулась и посмотрела на него. На мгновение в ее блестящих от слез глазах загорелась безумная надежда. А затем она погасла. Девушка испустила дрожащий вздох и пробормотала:

— Ах, Чарльз…

Он помог Зое подняться на ноги, наслаждаясь собственной галантностью и возможностью снова прикоснуться к ее телу. Она прижалась к его груди, все еще вздрагивая и всхлипывая.

— Ох, ангел, ангел! — бормотал Чарльз, гладя ее по волосам, проводя ладонями по плечам и спине.

Зоя была такой маленькой и хрупкой, такой несчастной, что Чарльз внезапно поклялся никогда не обижать ее.

Ее сотрясала дрожь, и это одновременно трогало и возбуждало. Чарльз ощущал ее всегдашний пряный аромат, экзотический, дразнящий, женственный и полный чувственности.

Как и следовало ожидать, его охватило острое желание, но он знал, что должен держать себя в руках. Сегодня вечером Чарльз испытывал к Зое нечто куда большее. И пока он крепко прижимал ее к себе, в его ушах постоянно звучали слова «иметь и хранить».

В лицо Франсуа бил ветер. Резкий, жестокий ветер, вырывавшийся из темноты. Уличные фонари слепили глаза. А перед его взором стояло лицо Поппи. Живое и подвижное лицо двадцатилетней девушки. Пленительное. Лукавое, милое, желанное. Женственное и непокорное. При первом знакомстве она показалась ему дикаркой, и он тут же понял, что завоевать ее можно, но приручить — никогда.

По лицу Франсуа ручьями текли слезы, и он знал, что оплакивает Поппи совершенно искренне. Он усиленно моргал, пытаясь не вспоминать о недобрых чувствах, которые в последние недели питал к бывшей жене. Но ничто не помогало. В голове крутились слова «упрямая», «эгоистичная», «жадная»… Это были титры, сопровождавшие ее изображение в мозгу Франсуа.

С тех пор, как Зоя…

Он резко свернул, чтобы не врезаться в лежавший на мостовой ящик. Слава Богу, в последний момент заметил… Дурак! Он мог упасть, искалечиться, погибнуть! Негромко чертыхнувшись, Франсуа приказал себе думать только об одном: как в целости и сохранности добраться до Леоноры.

В открытых дверях стояла Марина. Окружавшие ее голову пышные седые волосы на свету казались нимбом. Она пропустила Франсуа в дом.

— Леонора крепко спит. Все в порядке. Она ничего не знает.

— Тогда я оставлю ее у вас. — Он снял шлем и стал расстегивать куртку. — Есть какие-нибудь новости?

— Боюсь, плохие. Вот телефон, по которому могут звонить родственники.

Она протянула Франсуа блокнот и ушла в гостиную, оставив его одного.

Несколько минут слышалось тихое бормотание. Затем он вошел в комнату, сел напротив и уронил голову на руки.

Марина молча следила за ним. Слов не требовалось. Его поза и выражение лица говорили сами за себя.

— Они нашли ее тело. Судя по золотому медальону, который я подарил ей, это Поппи.

Марина сидела как немая и ждала продолжения.

— Им нужно провести опознание. Я должен выехать завтра, как можно раньше.

— Да. — Она поднялась, налила в стакан виски и поставила перед Франсуа. — Вы должны позвонить Лайаму.

— Что? Лайаму? О Боже… — Франсуа заставил себя выпрямиться и усталой стариковской походкой двинулся в прихожую. У двери он обернулся. — Зачем ей понадобилось прилетать? Черт побери, что толкнуло ее на это безумие?!

— Если бы я знала ответ на этот вопрос, то открыла бы тайну жизни, — сказала ему Марина.

— Да, — вздохнул он.

На сей раз его не было целую вечность. Вернувшись, он грузно опустился в кресло и снова закрыл глаза.

Марина сидела и следила за ним. В ее прошлой жизни тоже были такие моменты. Скорбь и невыразимая боль. Смерть матери, измена мужа. Она хранила спокойствие, зная, что пережить боль можно. А со временем все наладится.

Она налила Франсуа еще. И себе тоже. Они молча выпили. А затем Франсуа внезапно заговорил.

— Когда кто-то умирает, ты начинаешь думать о нем. А потом о себе. Душит раскаяние. Начинаешь казнить себя за все ошибки, которые ты совершил. И за то, что должен был сделать, но не сделал.

— Да, — согласилась Марина.

— И ничем не можешь помочь.

— Нет, — снова согласилась она. — Если в тебе осталось что-то человеческое, ты не можешь не казнить себя.

Он сделал большой глоток, закинул голову, закрыл глаза и погрузился в мрачные раздумья. Марина следила за ним и думала: будь я моложе и будь он моим, я пошла бы за него на костер. Красивый, благородный и чувствительный. Мятущийся и желанный.

— Есть и еще кое-что, — сказал Франсуа, зажмуриваясь с таким видом, словно ему под ногти загоняли раскаленные иголки.

— Да?

— Начинаешь казнить не только себя, но и других, — тихо ответил он.

— А-а… О да, тут вы правы. Мы ведь только этим и занимаемся, верно? Я сужу по собственному опыту.

Она ждала, готовая услышать еще что-нибудь. Услышать, подумать и ответить.

Но сегодня Франсуа уже сказал больше, чем мог. Он не был готов к исповеди. На несколько мгновений он сбежал от чувства вины и отчаяния и сумел увидеть свет разума в конце длинного тоннеля исковерканных и отравленных мыслей. А сейчас вновь вернулся в камеру, забаррикадировал дверь и законопатил щели.

— Завтра я накормлю Леонору завтраком и отведу ее в школу, — сказала практичная Марина. — Вы сами скажете ей?

— Да. А…

— У нее по-прежнему остаетесь вы, — деловито напомнила соседка. — Отец, который воспитывал ее два последних года.

Франсуа слегка вздрогнул и открыл глаза.

— Леоноре только шесть лет. Дети не должны терять родителей в столь юном возрасте.

— Нет. Но вам не кажется, что Леонора потеряла ее, когда Поппи оставила вас обоих?

О Господи, как она посмела сказать ему об этом в такой час? Наверно, потому что это была правда. Правда, которая могла ему помочь.

— Вы думаете, ей лучше пойти в школу? — спросил Франсуа.

— Посмотрим. Я бы удивилась, если бы она не пошла. Детям нужно, чтобы все было как всегда. Более-менее. Не согласны?

— Да. Вы правы.

Оба прекрасно помнили, что завтра Леоноре предстоит долгожданный урок в языковой группе Зои Пич. Но никто из них не заикнулся об этом.

Глядя на почерневшее лицо Франсуа, Марина инстинктивно догадалась, что на тему «Зоя Пич» наложено табу. Запретная зона. А Франсуа мог вытравить из памяти образ Зои, мешавший ему оплакивать покойную Поппи, только одним-единственным способом: возненавидев его.

Леонора сидела за столом и ела рогалик. У ее ног крутился ненасытный Риск и требовал свою долю.

Утром Франсуа очень бережно разбудил ее и сказал, что мамин самолет разбился и что мама умерла. Почувствовав, что папина печаль заполнила всю комнату как осенний туман, Леонора обвила его шею руками и постаралась утешить. А потом он попрощался и отправился на вокзал, потому что ему надо было ехать куда-то далеко. Но вечером обещал вернуться.

— А мама когда-нибудь приедет к нам? — спросила Леонора Марину.

— Нет.

— Я могу видеть ее в моей голове. — Она прищурилась. — Немножко.

— Да.

Леонора отломила еще один кусочек рогалика, Риск задрал нос и задрожал.

— А если я соберу те розовые лепестки, которые облетели с деревьев в парке, заверну их в чистый носовой платок вместе с часами, которые прислала мне мама, положу их на тот большой камень в саду и сосчитаю до ста, тогда она вернется?

— Нет, — мягко сказала Марина. — А ты действительно умеешь считать до ста?

— Да! И по-французски тоже.

— Молодец… — Марина помолчала и спросила: — Ты пойдешь сегодня в школу?

Леонора была сбита с толку.

— Я всегда хожу в школу.

— Я знаю. Но папа сказал, что если ты хочешь, то можешь остаться здесь.

— Сегодня понедельник, — ответила Леонора. — По понедельникам приходит Зоя.

— Да, — согласилась Марина.

— Можно сказать Зое про маму?

Марина смотрела на серьезного, сосредоточенного ребенка и чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы.

— Конечно, можно.

Догадываясь о том, какая страшная сцена разыгралась между Франсуа и Зоей вчера вечером, Марина серьезно сомневалась, что Зоя сможет прийти в школу. Для этого требовались чрезвычайная преданность делу, железные нервы и смелость.

Они с Леонорой шли в школу. Дорога занимала всего десять минут, но приходилось подолгу стоять на перекрестках, потому что движение было сумасшедшее. Не помогали ни светофоры, ни регулировщики.

Марина крепко держала девочку за руку и не сводила с нее глаз. Казалось, Леонора крепилась и все понимала. Но дети реагируют на смерть не так, как взрослые. Дети верят в волшебство, в сны и фантастические перевоплощения.