Мимо мантии прошел последний мужчина, и теперь одна за другой начали входить женщины. Они целовали одеяния султана и кусок вышитой льняной ткани, соприкоснувшейся со Священной мантией, клали ее себе на голову и отступали, занимая почтительную позу со скрещенными на груди руками. Затем вошла валиде-султана, нежно поцеловала руку повелителя, затем символический кусок накидки, осторожно положила его на голову, повернулась и повела женщин к выходу. Наконец султан снова завернул накидку в бочи, положил все в золотую коробку и вернул ее под серебряный балдахин.

Когда наша процессия стала возвращаться в гарем, я долго смотрел на фалангу янычар, охранявших Священные реликвии. Меня поразила мысль, что физическая близость этих солдат к вещам пророка символизирует их союз с улемами. Вдруг я вспомнил молитву, произнесенную Накшидиль на латинском языке: «Да будет султан избавлен от гнева янычар, от соперничающих везиров и злобных улемов». Я вздохнул, почувствовав облегчение оттого, что в мой первый официальный священный день все прошло гладко.

22

Бух! Бух! Бух! Три раза выстрелили пушки дворца Топкапы, возвещая о рождении младенца. Конечно, мы все рассчитывали на семь залпов, но оставалось лишь надеяться, что рождение мальчика ждет нас впереди. Бух! Бух! Бух! В тот день выстрелы раздались еще пять раз. Можете вообразить нашу радость, ведь уже прошло девятнадцать лет, как у султанов не рождались дети.

Суматоха началась во вторник, спустя девять месяцев после того дня, как Фатиму отослали к Махмуду. Как только она сказала, что у нее начались боли и по ее ногам потекли струйки, я позвал повивальную бабку, и, когда она явилась к Фатиме, та сообщила, что боли настоящие и нам следует доставить сюда кресло роженицы. Фатима устроилась своим округлым телом на кресле с вырезом спереди, спинкой с высокими спицами и подлокотниками, соответствовавшими ее габаритам.

Почти тут же пришла валиде-султана в сопровождении нескольких женщин из гарема. Следом за ними шел дворцовый карлик, готовясь позабавить всех, и музыканты, собираясь продемонстрировать свое искусство. Накшидиль настояла на том, чтобы они наравне с турецкими мелодиями сыграли Генделя[91] и Баха, что поможет будущему ребенку приобщиться к двум культурам.

Сначала боли у Фатимы были недолгими и случались с большими промежутками, и, пока она восседала на своем жестком кресле, женщины, скрестив ноги, расположились на полу, диванах и пытались успокоить ее забавными историями. Фатима смеялась, когда те подражали девочкам гарема или дразнили друг друга, а когда начинались родовые схватки, она поднимала руку, прося их умолкнуть. Спустя некоторое время боли усилились, и каждый раз, когда у Фатимы начинались судороги, я видел по выражению лица Накшидиль, что та переживает за нее. Когда схватки стали продолжительнее и следовали одна за другой, одна из женщин вымыла Фатиме лицо тканью, смоченной в розовой воде, а другая помассировала ей спину и все уговаривали ее сильнее тужиться.

Наконец повивальная бабка опустила взор и заявила, что видит головку младенца. Фатима пронзительно завопила и стала тужиться изо всех сил. Мы все произнесли: «Аллах велик!» Фатима снова пронзительно закричала. Затем раздался еще один крик, Фатима напряглась, и, о чудо из чудес, появился драгоценный младенец. Все тут же произнесли фразу «Во имя Аллаха милостивого, милосердного» и слова, с которых начинается любая молитва: «Свидетельствую, что не буду поклоняться иному божеству, кроме Аллаха». После этого повивальная бабка вымыла младенца и отрезала пуповину. «Да будет у нее красивый голос!» — произнесла она и окропила малышку семенами сладкого укропа.

Накшидиль отвела Фатиму вместе с несколькими женщинами в свои покои, а другие остались с повивальной бабкой, чтобы запеленать ребенка. Так быстро, как это было возможно, мы завернули младенца в позолоченную парчу и обвязали по середине шелковым поясом. Пока крики малышки щекотали нам слух, мы подняли ее сморщенную головку и покрыли позолоченной шапочкой, в которой были зашиты золотые монеты, зубчики чеснока и голубые стеклянные бусинки. Также мы прикрепили кисточку из бриллиантов и на всякий случай, дабы отвадить дурной глаз, добавили золотой ткани с вышитыми несколькими строчками из Корана.

Когда малышку укутали и ее лицо покрывал зеленый шифон, мы вложили ее в руки эбэ. Мы тронулись с места в сопровождении музыкантов, и я повел эту маленькую процессию к покоям Накшидиль, чтобы вернуть Фатиме очаровательное дитя. Милая Фатима лежала на своем перламутровом диване, вытянувшись на стеганых одеялах из красного атласа, который был усыпан изумрудами и жемчугами. Она вовсю улыбалась. Но никто так не радовался, как валиде-султана.

— Я бабушка, — шепнула она мне на ухо. — Только представь: я стала бабушкой! Посмотри на этого очаровательного ребенка. — Она умолкла, и я заметил, как изменилось выражение ее лица. — Где Махмуд? Это его ребенок.

— Не сомневаюсь, что он придет в комнату для приемов, — ответил я.

Накшидиль печально покачала головой:

— Если бы родился мальчик, он бы пришел сегодня.

— Наоборот, хорошо, что родилась девочка, — сказал я. — Она воспользуется всеми привилегиями ребенка султана — большим пожизненным жалованьем, красивыми дворцами, множеством рабов и не будет подвержена опасностям, которые грозят принцу. Никто не будет пытаться убить ее, чтобы заполучить трон, или отнимать жизнь у ее матери.

— Это правда, — согласилась Накшидиль. — Дочь султана обладает определенной свободой и не испытывает никаких страхов. Она даже сама выбирает себе мужа.

На следующий день, когда загрохотали пушки, в гости явилась целая толпа женщин. Им не терпелось поздравить Фатиму и валиде-султана. Принцессы, жены везиров, улемов, дворцовых чиновников и другие женщины, чьи мужья занимали важные посты, пришли засвидетельствовать свое почтение. Вереница гостей тянулась вдоль коридоров, лестниц и двора. Можно представить, как потрясен я был в конце дня, когда увидел принцессу Бейхан и еще одну гостью со спины.

— Этого не может быть, — шепотом сказал я Накшидиль.

— Чего не может быть? — спросила она.

— Это невозможно.

— Что невозможно? Прошу тебя, Тюльпан, говори понятнее.

— Сколько жен знатных лиц с рыжими волосами мы знаем?

— Я не могу припомнить ни одной.

— Вот и я подумал то же самое.

— Тогда почему ты спрашиваешь?

— Потому что впереди очереди стоит рыжеволосая женщина.

— Наверное, это жена какого-то иностранного посланника.

— Или жена покойного султана.

— Право, Тюльпан, ты сводишь меня с ума. Что ты хочешь этим сказать?

— Какую рыжеволосую женщину мы оба знаем?

Накшидиль на мгновение задумалась.

— Эта ведь Айша, — вдруг сказала она, и, будто собственные слова поразили ее, громко спросила: — Что она здесь делает?

— Не знаю.

— Тогда, — заговорила она, понизив голос, — узнай это.

Я подал принцессе Бейхан знак, что хочу поговорить с ней, и тут же передал Накшидиль то, что мне удалось узнать.

— Айше как-то удалось убедить главную наставницу Старого дворца, чтобы ей позволили выйти оттуда, чтобы отметить рождение ребенка. Затем она уговорила свою давнюю подругу Бейхан привезти ее сюда.

— Что же такое могла сказать Айша, чтобы убедить обеих?

— Она сказала: «Я мать единственного принца Оттоманской империи. Некоторые вещи общеприняты. Если я там не появлюсь, все встревожатся. Вся империя окажется в неловком положении».

Нам оставалось лишь вежливо приветствовать ее и предложить угощения. Мы меньше всего хотели испортить это событие и не стали устраивать скандал. Но время уже близилось к вечеру, и очередь посетительниц поредела.

— Я позволю Айше остаться здесь еще несколько минут, затем выпровожу ее отсюда, — сказал я валиде-султана, но мне не удалось осуществить свое намерение.

Когда я направился к Айше, вошла главная управительница, держа в руке серебряный жезл.

— Прошу встать. Прибывает его блистательное величество султан Махмуд, — объявила она. Женщины тут же поднялись. Мы все стояли, когда вошел султан в сопровождение своей сестры Хадисе.

По правилам я должен был прийти вместе с ним, но он хотел устроить нам сюрприз, и это ему удалось. Я не мог поверить своим глазам. И думаю, что остальные тоже, ибо, как только Махмуд вошел, несмотря на строгие правила, требовавшие соблюдать тишину в его присутствии, с уст присутствующих слетели возгласы изумления. Султан был почти неузнаваем.

Затем в тишине я услышал, как Айша довольно громко спросила:

— Где его тюрбан? Что это у него на голове? Что же он такое надел?

И действительно, она была права — на голове у султана было что-то необычное. Вместо привычного тюрбана султан Махмуд, падишах, тень Бога на земле, халиф, глава всех мусульман, надел красную феску[92]!

Улыбающийся Махмуд прошел через комнату к Фатиме и поцеловал руку молодой матери. Затем, когда она подняла младенца на руки, султан коснулся губами его лба, и кисточка его фески задела щеки малышки.

Накшидиль, стоявшая рядом с Фатимой, радостно улыбнулась.

— Поздравляю, мой лев, — ласково сказала она, поцеловав его руку и рукав.

После этого султан поблагодарил их обеих, повернулся и ушел, оставив нас в полном недоумении.

Как только он вышел, Айша бросилась к Накшидиль.

— Что это все значит? — спросила она требовательным тоном. — Разве твой сын стал неверным? Неужели ты не знаешь, что мы говорим: «Тюрбан — это преграда, отделяющая веру от безбожия?»

Валиде-султана улыбнулась и отвернулась, предоставив Хадисе возможность ответить.

— Нет ничего необычного в том, что наш великий султан, вставший на путь преобразования Оттоманской империи, решил сменить головной убор, — ответила та. — Новому мышлению соответствует новая одежда.