В тот день Джеймс, участвуя в битве, оказался в самой гуще бегущих людей, которые надеялись выжить. Ему мучительно хотелось защитить тех невинных, что находились позади войск. Он стрелял, с ожесточением размахивал мечом и ножом. При одном воспоминании об этом его затрясло. Джеймс тогда боялся встретить знакомого солдата, человека, с которым пил виски или вино, спорил, играл в карты.

Оказавшись меж двух миров, он создал свои собственные нравственные нормы и правила. Когда нападали солдаты, Джеймс сражался с ними, не видя другого выхода. Но он никогда не стал бы участвовать в налетах и, что бы ни случилось, не тронул бы женщин и детей. Джеймс принял это решение вовсе не из-за своей белой крови. Он знал многих воинов, отказавшихся участвовать в расправах на плантациях. Даже Оцеола презирал тех, кто ополчается против женщин и детей, хотя, как военный лидер, часто закрывал глаза на варварские преступления: Каждому краснокожему, готовому уничтожить целые семьи, всегда противостоял другой — тот, кто ни за что не поднял бы руку на невинных, даже во имя войны.

Несмотря на то, что совершали солдаты под командованием таких, как Майкл Уоррен, Джеймс знал: среди белых столько же хороших людей, сколько и среди индейцев. Вспомнив об этом человеке, Джеймс испытал приступ безудержного гнева. Кровь его вскипела. Пальцы слегка подрагивали. Он узнал о Высшем Духе от своей индейской родни, о христианском Боге — от отца. В сущности, это одно и то же, и, как бы ни назывался Великий Отец, Джеймс внезапно почувствовал благодарность к Нему за то, что Наоми умерла от лихорадки, а не от рук белого человека.

Он стиснул зубы, борясь с охватившей его душевной болью, куда более тяжелой, чем боль физическая. Ему никогда, никогда не забыть возвращения домой, в глубину болот, где он спрятал свое племя, огонь костра и вид того, кто держал на руках Наоми. Когда Джаррет обернулся, в глазах его стояли слезы. Джеймс никогда не забудет Наоми, такую прекрасную даже в смерти, что она казалась спящей. Он забрал ее у Джаррета и молча держал на руках, а брат оставался рядом. Не вымолвив ни слова, но все понимая, Джаррет пытался взять на себя хоть часть его боли. Однако на этом ужас не кончился. Выяснилось, что Сара, младшая дочь Джеймса, умерла три дня назад. Его мать была очень больна, но все же индейцам удалось спрятать ее поглубже в болотах и уберечь от наступавших белых солдат. Таких, как Уоррен, не тронуло бы, что она, нежная и заботливая, вырастила и обожала Джаррета, белого ребенка другой женщины. Роберт Трент отвез Дженифер в Симаррон, к Таре, а Джаррет один остался с покойными, ожидая приезда Джеймса. Он разделил горе брата и знал не хуже настоящих индейцев, как должно пройти захоронение столь близких сердцу людей.

Но Наоми умерла не от рук белых. Не от пули солдата, не от стали вражеского клинка. Если бы она умерла от рук такого, как Уоррен…

Его глаза, смотрящие в ночь, расширились. Из дома послышался нежный женский смех.

«Неужели она дочь этого человека?» Джеймс ушел, чтобы не совершить ничего ужасного в доме брата. «И что бы ты сделал?» — насмешливо спросил он себя. Когда он увидел на лестнице эту девушку, казалось, весь мир, кроме нее, перестал существовать, обратился в прах. Ее яркая красота поразила его. Ее огненно-рыжие волосы завораживали, словно танцующие искры пламени. Лицо, обрамленное локонами, казалось совершенным, кожа, бледная и нежная, как шелк, восхищала. Но главное — глаза, зеленые, сверкающие, как драгоценные камни, как листва деревьев после летнего дождя. В довершение ко всему у нее алые губы и классические черты лица. Она высока, стройна и грациозна. Грудь вздымается под плотно облегающим лифом вечернего платья из зеленого бархата, прекрасная и чувственная. Джеймс тут же подумал: «Я хочу эту женщину. Не любую, а именно эту». В это мгновение он не вспоминал ни о Наоми, ни о войне, забыл обо всем. Джеймс желал эту фантастически красивую девушку, страстную и гордую. Ему хотелось коснуться ее огненных волос, проверить, не обжигают ли они, погладить белую, словно алебастр, кожу и убедиться, что она действительно нежна, как шелк. Но больше всего ему хотелось схватить ее, сорвать бархат, атлас и кружева и удостовериться в том, что страстность и пыл этой девушки — настоящие, способные заглушить боль и гнев, ненависть и хаос, поселившиеся в его душе…

Мгновения муки, мгновения жажды!

Но наконец к нему вернулось благоразумие. Заинтригованная им, она так же смело разглядывала его, как и он ее. Еще одна красивая белая малышка, очарованная краснокожим мужчиной. И все же в этой девушке ощущалась непривычная честность. Она не испугалась, не начала флиртовать. Острая на язык, девушка, видимо, умна и отважна.

Вместе с Наоми, как полагал Джеймс, он похоронил свою юность, свою душу, способность любить, однако испытывал зов плоти, который, вероятно, исчезнет только с его смертью, поэтому не убеждал себя, что ему вообще не нужны женщины. Что ж, среди белых, краснокожих и чернокожих есть женщины для утоления такого голода, и Джеймс встречался с такими. Но ему не нужна ни вторая жена-индианка, ни белая искусительница, играющая с огнем ради удовольствия. Все это так, но мужчина не в силах противостоять такому искушению, как волшебная красота Тилы. Хотя столь эффектная женщина, наверное, смертельно опасна для него.

И тем не менее Джеймс вернулся и, увидев, как она вальсирует с другим, почувствовал необъяснимый гнев. Это тревожило его и сейчас. Должно быть, он хотел доказать ей, что краснокожий способен танцевать так же умело и грациозно, как и белый. Он умеет играть роль, когда захочет.

И вдруг Джеймс услышал ее имя.

У него задрожали руки. В нем снова с прежней силой вспыхнула безудержная ярость. Ее яркая, но нежная красота пробудила в нем воспоминания о детях, которым разбивали головы, чтобы не тратить пули. Джеймсу захотелось встряхнуть ее, причинить ей боль, сказать, что она — дитя чудовища.

Но он был в доме брата, а ведь дикарь — это не раса, а состояние ума, способ действий. Поэтому ему пришлось покинуть дом, выйти на ночной ветерок, к тихому плеску реки, шелесту деревьев, пению ночных птиц и стрекоту цикад.

— Джеймс!

Кто-то радостно произнес его имя, и, повернувшись, он увидел, что к нему направляется мужчина в парадной военной форме, высокий, стройный, русоволосый, с янтарными глазами. Из тех, в кого Джеймс стрелял в бою.

Вот вам и «без военных»! А ведь именно это обещала ему Тара! Впрочем, у него много друзей-солдат, а этот — хороший человек. Его имя Джон Харрингтон, и он часто выполнял роль посредника, как и Джеймс, который делал это по просьбе вождей и семинолов, уставших от голода и войны и решивших отправиться на запад. Лейтенант Харрингтон служил уже два года, несмотря на жару, москитов и лихорадку. Ему нравились болотистые земли, и временами, наблюдая за ним, Джеймс видел, что он почти ребенок. Как и Джеймс, он любил реку и был хорошим спутником в путешествиях по ней.

— Джон, я не знал, что ты приедешь. — Джеймс поднялся и дружески ответил на рукопожатие. — По словам Тары, они с Джарретом не ждали гостей из круга военных.

— Я и сам не предполагал оказаться здесь, но только что прибыл с поручением.

— В чем же дело?

— Рутинное поручение по службе, довольно неожиданное и загадочное. — Джон улыбнулся и хлопнул Джеймса по плечу. — Черт побери, парень, ты замечательно смотришься в этом костюме! И так приятно снова видеть тебя здесь. Я больше всего боюсь налететь в бою на тебя, вооруженного ружьем или штыком.

— Такая опасность всегда существует, — тихо отозвался Джеймс.

— Я слышал от Джаррета, что у тебя есть несколько семей, заинтересованных в переезде на запад. Джеймс кивнул:

— Да, то, что осталось от племени. Четыре женщины, трое очень старых мужчин и десять детей. Воины мертвы, как и все остальные из этого клана. Они больше не могут бежать. Их ждет голодная смерть, ибо те, кто воюет, не смогут помочь им.

— Ну, поскольку твой великий Оцеола однажды сам руководил убийством одного «из своих же людей, давших согласие уйти на запад, решимость твоих подопечных уехать внушает особое уважение. Мне жаль их, Джеймс. Ведь они подвергнутся преследованиям собственного народа или Соединенных Штатов. Да и тебе повезло, что Оцеола не пронзил твое сердце пулей или клинком за твою дружбу с белыми.

— Джон, ты же встречался с Оцеолой и знаешь, что он вовсе не маньяк…

— Откуда мне знать? Оцеола, помимо всего прочего, хороший актер. Отказывается говорить по-английски, хотя я могу поклясться, что он знает язык. Это красивый человек. Речь его льется мягко, однако он сеет смерть и разрушения.

— Смерть и разрушения всю жизнь идут с ним рука об руку. У него нет выбора. В нем тоже течет белая кровь, поэтому он не питает ненависти ко всему белому. Оцеола — воин, но вместе с тем и человек, знающий цену кровному родству и дружбе куда лучше, чем твои глупые генералы. Он хорошо разбирается в людях.

— Оцеола безжалостно убивает.

— Он воюет. И убивает, защищая своих людей, свой народ, образ жизни.

— Ему повезло, что у него такой горячий защитник. Надеюсь, Оцеола никогда не пойдет против тебя, как это случилось с Чарли Эматлой.

— Джон, не беспокойся за меня. Он знает мою жизнь. Он уважает Джаррета и восхищается Тарой. Я уже говорил тебе, Оцеола судит о каждом человеке и о каждой ситуации отдельно. Я не боюсь, что он разгневается, если мы с тобой достигнем достойных соглашений. Он не гневается на отчаявшихся женщин, сломленных голодом и страхом, когда они делают то, что позволит им выжить. Он не против переговоров. Ты умный и честный человек, Джон, и не раз сам признавал, что достигнутые здесь соглашения многократно нарушались, что военная мощь и власть использовались несправедливо, и поэтому такие, как Оцеола, имеют право на претензии.

Джон вздохнул и облокотился на перила рядом с Джеймсом.

— И ты умный человек, друг мой. Гораздо умнее меня. Поэтому пойми, сюда будут присылать все больше и больше солдат, ибо правительство намерено добиться победы в этой войне.