Исмал поднял голову и увидел в карих глазах Лейлы целый ураган чувств — злость, тревогу, сомнение… и что-то еще, чего он не смог распознать.

— Похоже, это Фиона как раз и заблудилась. Она уже давно должна быть здесь.

— Очень жаль. Она пропустит танцы. Слышите, уже заиграла музыка? — Исмал посмотрел по сторонам. — Я ожидал, что несколько английских джентльменов, стоявших рядом с вами, захотят пригласить вас на первый танец, но что-то я никого не вижу. Неужели нет претендентов?

— Просто я знаю себя. Если я начну прямо сейчас, меня не хватит на весь вечер. Поэтому я оставила за собой только четыре танца.

— Пять, — сказал Исмал, протягивая руку.

— Потом… возможно.

— Потом вы мне откажете. У вас начнут болеть ноги. Вы устанете. К тому же и я могу устать и тогда… собьюсь с шага. Помнится, со мной такое уже случалось и после этого я ни разу с вами не танцевал. — Исмал понизил голос: — Надеюсь, вы не станете заставлять меня вас уговаривать?

Лейла взяла его руку.

— Сегодня утром? — недоверчиво повторила Фиона. — Ты серьезно? Ты здесь всего два дня. И я только что приехала.

— Ты должна была давно приехать. — Лейла сунула в чемодан свое бальное платье.

Они разговаривали в спальне, отведенной Лейле. Было восемь часов утра, а бал кончился почти на рассвете, но Лейла успела хорошо отдохнуть. Она спала как убитая. И это неудивительно: Лейла легла спать с таким чувством, словно провела пять лет на каторге под неусыпным оком безжалостного надсмотрщика, роль которого исполнял Эсмонд. Весь вечер прошел в борьбе, но будь ее воля, Лейла предпочла бы открытую войну с применением настоящего оружия. Но как бороться с тенью, с инсинуациями, с намеками? Графу отлично удавалось делать вид, что он ведет себя пристойно, а на самом деле он все время заставлял Лейлу испытывать неловкость? Фиона села на постель.

— Признайся, ты убегаешь от Эсмонда?

— В общем-то да.

— Ну и зря.

— Я не могу с ним справиться, Фиона. Его невозможно понять. Фрэнсис был прав.

— Фрэнсис пьяный болван.

Лейла скатала нижнюю юбку и положила ее в угол чемодана.

— Но он не глуп. И разбирается в людях.

— Твой муж ревнует, потому что не обладает теми качествами, которые есть у Эсмонда. Он мог бы когда-то ими обладать, но теперь уже поздно. Этот грубиян никогда тебя не заслуживал. А уж твоей верности тем более. Тебе давно надо было завести любовника, моя дорогая.

— А у тебя он есть?

— Нет, но лишь потому, что я еще не нашла подходящего, а вовсе не из какого-то дурацкого принципа.

— Я никогда не стану шлюхой.

— Слово «шлюха» придумали мужчины исключительно для того, что оскорбить женщин. А мужчина — повеса, вольнодумец! Чувствуешь, как эффектно звучит? Женщина же, которая ведет себя как они, — шлюха, уличная девка, проститутка… черт, и этот список бесконечен! Я один раз попыталась подсчитать. Представляешь, в английском языке в десять раз больше слов для описания женщины, любящей удовольствия, чем для такого же мужчины. Не кажется ли тебе, что над этим стоит задуматься?

— Зачем мне задумываться? Я вообще не желаю об этом думать. Какая разница сколько есть слов и какие они. Я никогда не опущусь до уровня Фрэнсиса.

Фиона вздохнула.

— Ты даже не начала флиртовать с этим прекрасным графом. А он не потащит тебя в постель силой, дорогая. Уверяю тебя, у моего брата приличный дом, и ты можешь остаться на неделю, не рискуя, что тебя продадут в белое рабство.

— Нет. Он… вероломный. Я не знаю, как тебе это объяснить. Разве ты сама не видишь? Фрэнсис был, как всегда, прав. Эсмонд каким-то образом влияет на людей. Это похоже на… ах, я не знаю. На гипноз, что ли.

Фиона удивленно подняла брови.

Лейла не стала винить подругу. Это действительно похоже на безумие. Она села рядом с Фионой.

— Я приняла твердое решение не танцевать с ним. А потом… о, это звучит смешно… но на самом деле… Он грозился, что начнет меня уговаривать.

— Уговаривать, — без всякого выражения повторила Фиона.

— И сразу же именно этого мне и не захотелось. — Лейла посмотрела на свои руки и увидела, что от волнения трет большим пальцем правой руки левое запястье. Она нахмурилась. Он и это заметил. Он замечал все. Он понял, что ей неловко, и воспользовался этим. Эсмонд пригрозил ей, что станет уговаривать ее, потому что знал — знал! — что еще больше ее запутает.

— Я думаю, что дело вовсе не в графе. Просто у тебя расстроены нервы, а в этом виноват Фрэнсис, ну и слишком напряженная работа. Ты же сама признавалась.

— Дела Фрэнсиса не имеют ко мне никакого отношения. Если бы я подстраивалась под его настроения, я бы сошла с ума. Но я знаю, что он пьет и принимает наркотики, и не обращаю на это внимания. Это у него расстроены нервы. Пока он не мешает мне работать, мне все равно, что он делает. Я его почти не вижу, а слугам платят хорошие деньги, чтобы они за ним убирали.

— И все же ты предпочитаешь к этому вернуться? Хотя стоит тебе только поманить пальчиком, и граф Эсмонд будет твоим.

— Я сильно сомневаюсь в том, что месье прибежит, стоит женщине его поманить. Подозреваю, что все как раз наоборот. Он делает только то, что захочет.

Лейла встала и принялась снова паковать чемоданы. Уже через час, несмотря на нескончаемые уговоры Фионы, все вещи были уложены, а еще через час наемный экипаж увозил Лейлу из Норбури-Хауса в Лондон.

Уже к полудню она была дома. Сменив дорожный костюм на домашнее платье, Лейла надела рабочий халат и направилась в студию. И только там и тогда она осознала, в каком смятении пребывала ее душа с того момента, как она увидела Эсмонда на балу в доме Норбури.

К счастью, Лейле не надо было ломать голову, чем ей сейчас заняться. Перед тем как уехать из Лондона, она поставила перед мольбертом кое-какие предметы, намереваясь написать натюрморт. Они так и стояли, потому что слугам было строго-настрого велено не убирать в студии, если только им этого не прикажут.

Нагромождение бутылок, кувшинов и стаканов на первый взгляд казалось беспорядочным, а на самом деле это была довольно оригинальная художественная композиция. Надо было лишь смотреть, полностью сконцентрироваться и писать то, что видишь.

Лейла сконцентрировалась, смешала на палитре краски и сделала набросок… лица.

Не веря своим глазам, Лейла уставилась на холст. Это было лицо человека, от которого она сбежала.

С бьющимся сердцем Лейла соскребла краску мастихином и начала работу заново. Она снова сконцентрировала внимание на предметах, но под ее кистью снова появилось то же лицо.

Лейла знала, в чем причина. Лицо Эсмонда преследовало ее, потому что он был загадкой. Она умела — интуитивно — читать по многим лицам. Но только не по его.

Эта загадка мучила Лейлу еще в Париже. В течение десяти месяцев она не видела Эсмонда и отказывалась даже думать о нем. Но после десяти минут, проведенных в его обществе в Норбури-Хаусе, Лейла опять начала теряться в догадках. Она не могла понять, что именно он делает и как он это делает — говорили ли правду его глаза или они лгали, был ли чувственный изгиб его губ реальностью или просто иллюзией.

Эсмонд застал ее врасплох. Он понимал, что она чувствует, и ему это не нравилось. Лейла видела, что граф сердится — всего на секунду в глубине этих бездонных синих глаз вспыхнула злая искра и тут же исчезла. Эсмонд уличил Лейлу в том, что она попыталась заглянуть под маску, которой он прикрывался, и это ему тоже не понравилось. И вот теперь этот господин заставил ее уехать и сделал это одними глазами… одним лишь взглядом, но таким жгучим, что Лейла, словно обожженная, отступила.

Но где-то в глубине души, в самом темном ее уголке, Лейла хотела, чтобы этот взгляд снова ее обжег.

Возможно, именно этот темный уголок ее души, а вовсе не ее артистические наклонности влекли Лейлу к Эсмонду. Ведь она могла уйти в любую минуту, могла небрежно поздороваться и отвернуться, однако она этого не сделала. Не смогла. Хотела и… не хотела.

И сейчас, когда Эсмонд находился в сотнях миль от нее, Лейла не могла вытеснить его из своей головы даже работой. Он был внутри этой работы, и у Лейлы не было сил его прогнать.

У нее начало стучать в висках. Отбросив кисть, Лейла швырнула палитру о холст, сбив на пол краски и растворители. Слезы бессильной ярости потекли по ее щекам, и она начала метаться по студии, сбрасывая на пол все, что попадалось ей на пути. Лейла едва соображала, что делает, но ей было все равно. Она хотела только одного — крушить все вокруг.

— Черт побери, дорогая, твои крики, наверное, слышны на том конце города, — вдруг услышала она за спиной удивленный голос мужа.

Лейла резко обернулась. Фрэнсис стоял на пороге, держась руками за голову. Его волосы были спутаны, он был небрит.

— Ты мешаешь мне спать.

— Мне наплевать, спишь ты или нет, — со слезами в голосе крикнула Лейла. — Мне на все наплевать, а особенно на тебя.

— Подходящее же ты выбрала время для одной из своих истерик. И вообще, какого черта ты делаешь дома? Ты собиралась пробыть в Норбури-Хаусе всю неделю. Ты вернулась домой только для того, чтобы устроить скандал?

Фрэнсис вошел в студию и огляделся.

— Судя по тому, какой здесь раскардаш, сегодня у тебя один из самых удачных дней.

Прижав руку к бешено стучащему сердцу, Лейла в недоумении посмотрела на погром. Господи, у нее снова был приступ истерии.

Лейла увидела, что Фрэнсис собирается поднять мольберт.

— Не трогай! — почти взвизгнула она. — И убирайся отсюда!

— Значит, так обстоят дела? — Боумонт внимательно посмотрел на жену. — Сохнешь по красавчику графу? — Фрэнсис отбросил мольберт. — Может, думаешь вернуться в Париж и стать одним из мотыльков, которые вьются вокруг него?

Головная боль понемногу проходила, но злость и подавленность остались.

— Уходи. Оставь меня в покое, — процедила Лейла сквозь зубы.