- Ага, есть кое-что, — хмыкнул Виктор и стал подтягивать лодку, перебирая руками веревку.

«Кое-что» означало семь серебристых красниц и десятка полтора гольцов.

Выпутав из ячей рыбин, мы поплыли назад. Теперь уже с помощью движка.

- Вообще-то старик хоть и молчаливый, но в последний год иногда нет-нет да и расскажет кое-что о прежней жизни, — подходя к дому, сообщил Виктор, — Видно, чует, что скоро придется ему к «верхним людям» собираться, в «верхнюю тундру».

- А как звать-то старика? — спросил я.

- По паспорту он Авье Степан Петрович. Их ведь, местных-то, по-настоящему регистрировали уже после войны. У них раньше только одни вроде как клички были. Имена и отчества они сами себе выбирали, когда на них анкеты заполняли для паспортов. Авье он. А там кто его знает, какое ему имя дали при рождении. Может, он совсем и не Авье.

Поужинать решили на лужайке, возле самой воды. Виктор в один миг нарубил дров, благо лес рядом, развел костер, и вскоре из ведра потянуло вкуснятиной. После ушицы мы знатно почаевали.

За ужином старик со старухой ни словечка не обронили. Мы курили, а старик продолжал возиться со своей заготовкой. Я почему-то вспомнил о волчьей шкуре на полу возле камина.

- А волчья шкура — твой трофей? — поинтересовался я у Виктора, зная, что смолянин стал здесь заядлым охотником.

- Не, дедушкин. — Он кивнул на старика.

- Это вы, дедушка, убили волка? — повернулся як Авье.

Тот прервал свою работу, отрицательно замотал головой.

- Мой старший сын убил, — вдруг услышал я его низкий, с хрипотцой, голос. — Это шкура вожака стаи. — Старик говорил по-русски медленно, но довольно чисто.

Виктор от удивления широко раскрыл глаза, потом многозначительно подмигнул мне.

- Дедушка,— обрадовался я голосу старика,— а правду говорят, что волки очень умные звери?

Авье сначала не ответил, но потом, видимо, решившись на что-то, сказал задумчиво:

- Волки — как люди... Только многие люди не понимают этого. Волк — тоже пастух олешек. Только многие люди не хотят это знать. Мой род всегда жил с волками мирно. — Старик помолчал, затем продолжил: — Мой старший сын — звеньевой. Пасет стадо в Волчьем доле. Олешки совсем плохие стали. Болеют. Слабые.

- Отчего же так? — поинтересовался я. — В том совхозе, я слышал, и ветврачи, и зоотехники хорошие.

- Хоро-ошие, а олешки, однако, слабые стали, — вроде как извиняясь, ответил старик. — Волчий дол, а волков совсем нету. Две зимы на «вертикалках» охотились на них — все-ех перебили. («Вертикалками» аборигены называют вертолеты.) Потому и олешки плохие стали. Ленивые. Без волков олешкам совсем нельзя. Волки — лучше всяких врачей... Волки — умные, однако. Олень ест ягель, грибы, листья; волк — мясо... Волки — как и люди. Они — разные...

Он умолк. Я уж думал, что разговор на этом и загаснет, но тут снова услышал тихий, хрипловатый голос старика:

- Волки могут увести человека за собой.

Мы переглянулись с Виктором.

- Не может того быть! — усомнился я.

Старик пристально посмотрел на меня, и тяжелый взгляд долгожителя тундры словно вдавил меня в бревно, на котором я сидел.

- Ты — гость, и я не обижу тебя плохим словом, — медленно сказал старик. — Но ты плохой гость, если не веришь Авье.

И тут я заметил, что его жена, сидевшая рядом с ним тихо, как мышь, тоже неодобрительно посмотрела на меня.

- Простите, дедушка. Я... я не хотел вас обидеть, но...

- Вы, живущие в больших стойбищах-городах, еще очень много не знаете про нашу жизнь, — чуть подобрев, сказал старик. — Вы много бегаете, но мало видите. Вы умеете высоко взлетать, но плохо замечаете, что у вас под ногами. Вы пишете толстые книги, я читал, когда был не такой старый, но в тех книгах бывает мало умных мыслей. Большая мудрость не может родиться среди шума железа, среди многих людей. Большая мудрость приходит к человеку только в тишине. Вы придумали много белых и желтых кругляшков-табе... таблеток от болезней. Но скажи мне, мильгитанин[4], разве вы от этого меньше болеете? Вы научили людей лечить олешек. Но все в тундре знают, что дикий олень сильнее домашнего. Сохжой, дикий самец, один может увести из табуна четыре раза по десять домашних важенок. Раньше в тундре мы не слышали о людях, которые лечат оленей. Раньше у олешек были одни лекари — волки. — Он умолк, прикрыл набрякшие веки. Потом заговорил снова: — Однако волки шибко умные. Вы их плохо знаете. Плохо. — Он опять смолк.

Тишина заворожила-околдовала и реку, и лес, Немного погодя издали послышался тоскливый крик чайки. Будто кричала несчастная мать, у которой на глазах утонул ребенок.

- Скоро я уйду в «верхнюю тундру». Мне уже давно туда надо, — совсем неожиданно вновь раздался тихий голос старика. — Мне пора... и потому сегодня я расскажу вам про одну волчью стаю. Про одного пастуха, которого стая увела за собой. Сегодня Авье будет много говорить. Так надо...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Это было далеко от Вывенки, на берегах другой реки, Апуки, что сбегает с гор по просторной долине к Беринговому морю и впадает в него в том самом месте, где высунулся в морской простор длинный Олюторский мыс. Когда-то в тех местах пасли оленей коряки-апукинцы, чавчувены. Но затем с севера, с Чукотки, сюда пришли со своими стадами воинственные, сильные племена чукчей-чаучу. Они начали оттеснять апукинцев, захватывать их пастбища, уводить их оленей. Апукиицы вынуждены были отступить. Одни перекочевали на юг, на земли коряков-олюторцев, другие бросили оленное дело и переселились к родственным племенам на побережье в устье рек Пахача, Казача и самой Апуки, где стали кормиться морским промыслом и рыбой. Те же, кто не захотел сниматься с насиженных, обжитых мест, постепенно породнились с чукчами, а затем и с эвенами, пришедшими сюда позднее чаучу. Апукинцы и чукчи многие обычаи переняли друг у друга. Впрочем, у оленных людей Чукотки и Камчатки всегда было много общего в обычаях, в жизни, ибо общим у них был кормилец — олень.

Быстро бежала Апука к холодному хмурому морю. Быстро летели годы. Где-то далеко-далеко, за белыми горами, за синими лесами, гремели войны, сменялись правители, железо завоевывало землю, воду и воздух, а здесь, на самом краю России, в каменных дебрях Корякского нагорья, жизнь словно замерла. Казалось, ничто не может потревожить полусонную, вялую жизнь здешних редких стойбищ. Оленные люди, дети природы, жили согласно ее ритмам и движению. А природа никогда не нарушает своих привычек. Бродили по распадкам, по долинам рек оленьи стада — и оленные люди, как и тысячу лет назад, шли за ними, караулили, охраняли, довольствуясь в еде и одежде только самым необходимым. Они не роптали на природу, когда наваливались такие морозы, что птицы замерзали на лету, а в черном небе слышался шорох звезд. Они принимали как должное, когда в середине зимы вдруг наступала оттепель, после которой от копытки гибли многие олени. Не роптали на мать-природу оленные люди и когда в стойбище приходила какая-нибудь страшная болезнь, от которой вымирали целые семьи, Их охранителями были шаманы и шаманки, и разные духи — хозяева троп, рек, озер, лесов и пастбищ. Им, духам, они приносили дары, совсем небогатые: собаку, оленя, лоскут материи, заряженный патрон, осколок зеркальца, щепотку бисера, кусок шкуры, зуб медведя, рассомахи, волка, а то и вовсе просто обыкновенный камешек...

Ветхая яранга старика Петота стояла на отшибе стойбища Каиль. Старик был глухонемым от рождения и не имел ни старухи, ни детей, ни внуков. Однажды, когда Петот был еще молодым, он привел в свою ярангу жену, но жил с ней совсем мало: ее вскоре задрала медведица, у которой Петот накануне убил детеныша. Жена пошла копать в тундру съедобные корни, там ее и подкараулила свирепая медведица... Вторую жену Петот так и не привел в свою ярангу.

Когда был в силе, он сам себя кормил. И другим помогал: старикам, вдовам и просто тому, кто нуждался. А нуждались тогда многие: в куске мяса, в муке, в патронах, в материи... Почти все крепкие мужчины пасли оленей далеко от стойбища, и главными добытчиками еды были старики да дети. Охотник Петот всегда приезжал на побережье, в фактории американов и русских, с богатой добычей. Он был удачлив на охоте. Его глаза, как бы восполняя отсутствие слуха, видели далеко-далеко, подмечая то, что многим неприметно было.

Но от старости еще ни один охотник не убежал, не спрятался. Не миновала старость и Петота. Подкралась она, словно пакостница-расомаха, — тихо, неприметно — и, как расомаха, крепкой хваткой обняла-зажала глухонемого Петота. Сначала у него стали плохо сгибаться ноги, потом в глазах поселился туман.

Северяне, дети природы, никогда не были пригадливыми, припасливыми. Они испокон веку жили одним днем. Разве что юколы и квашеной рыбы впрок заготавливали. Да еще кореньев съедобных. А насчет денег и не думали. Впрочем, о деньгах в те годы в этой глуши мало кто и слышал. Принесешь купцу меха — получишь табак, чай, патроны, муку, капканы, материю на рубаху, на комлейку. Не принесешь — ничего не получишь.

Летом Петот либо бродил по стойбищу, подсаживаясь к чужим кострам, либо подолгу сидел у входа своей ветхой яранги, посасывая трубку.

Люди помнили его прежнее добро и теперь платили тем же: кто приглашал к котлу, кто приносил кусок оленины или медвежатины. Частенько у своего жилища он находил то гуся, то связку уток.