Тесса Дэр - Пленник ее сердца

– Полагаю, стоимость книги зависит сразу от нескольких факторов: содержания, переплета, качества бумаги… Романы могут стоить крону или две, а вот полное собрание сочинений по истории Древнего Рима…

Полина жестом остановила его:

– Не думаю, что мне захотелось бы иметь историю Рима.

– Римляне не были такими скучными ребятами, как вы можете подумать, – возразил Гриффин (по правде сказать, история была одним из немногих предметов, которые он изучал не без удовольствия).

– Как скажете. Только я вот сомневаюсь, что даже самые начитанные из барышень, приезжающих в Спиндл-Коув, стали бы читать на каникулах историю Рима.

Грифф наблюдал, как она, подсвечивая корешки книг лампой, поднимается по приставной лестнице на колесах, а потом, повесив лампу на специальный крюк, наклонив голову, читает названия. Волосы ее в круге света походили на сияющий золотистый поток, струящийся по одному плечу, открыв с другой стороны шею, изящную, точеную, словно изваянную из мрамора.

– Вы хотите привезти книги в Спиндл-Коув?

– Да. Столько, сколько смогу. Видите ли, я собираюсь потратить свою тысячу фунтов… ну, если не всю, то часть суммы… Впрочем, не важно.

– Что значит «не важно»? Вы собираетесь потратить деньги на книги, а потом… Что потом?

Полина вздохнула.

– Если скажу, то вы надо мной посмеетесь, а я вас, в свою очередь, возненавижу на всю оставшуюся жизнь.

– Не буду смеяться, честное слово!

Она посмотрела на него с сомнением, и он поспешил исправиться:

– Хорошо, возможно, мне и станет смешно, но я постараюсь этого не показать, так что ненавидеть меня вам не придется больше пары дней.

– Я хотела бы дома, в Спиндл-Коув, открыть платную библиотеку.

– Платную библиотеку, – повторил Гриффин и… не рассмеялся вслух.

– Да. Буду выдавать книги на дом леди, что приезжают к нам на отдых. И поскольку у меня в этом деле нет опыта, я надеялась почерпнуть кое-какие идеи здесь, у вас. Теперь-то вы верите, что я не пыталась у вас что-то украсть?

Он действительно ей поверил. Библиотека для старых дев? Даже очень изощренной лгунье до этого не додуматься.

– Ладно, прошу прощения: я в вас ошибался.

– Вы просите у меня прощения? – Казалось, девушка была потрясена. – Не эти слова ожидала я услышать из ваших уст.

– Тогда вы во мне ошибались. – При всех своих недостатках Грифф был в состоянии открыто в них признаться.

– Возможно. – Полина задумчиво пожевала нижнюю губу. – Ну, тогда, может, ваша светлость, вы мне что-нибудь порекомендуете? Что вы сами любите читать?

– С меня хватает деловой переписки. Боюсь, на все остальное просто нет времени.

В качестве демонстрации Грифф взял с приставного столика газету и отшвырнул в сторону. Ему даже стало немного стыдно. Каждое утро его слуга Хиггс тщательно разглаживал газетные страницы для удобства хозяина, а тот редко удостаивал их даже взглядом.

Гриффин подошел к письменному столу и зажег пару свечей. На столе лежали сломанные часы, с которыми он давно собирался повозиться. Ей-богу, ему бы следовало родиться в семье ремесленника – он всегда чувствовал себя намного лучше, когда руки его были заняты чем-то полезным.

– Но если бы у вас было время на чтение, что бы вы выбрали?

– Пьесы, – ответил Гриффин первое, что пришло в голову.

– Да, пьесы, пожалуй, подошли бы для библиотеки. Леди в Спиндл-Коув любят театральные постановки. – Придерживая одеяло одной рукой, другой, свободной Полина толкнула стремянку, чтобы та подкатилась к другой полке. – Вы часто ходите в театр?

– Последнее время нет.

– Значит, раньше ходили часто. – В голосе ее звучал неподдельный интерес. – А что изменилось? Когда вы были в театре в последний раз?

Гриффин замер с отверткой в руке. Никто не расспрашивал его об этом, никто, даже собственная мать, и было ощущение, словно его ни с того ни с сего окатили ледяной водой. Сначала он разозлился, но потом, как ни странно, испытал нечто вроде облегчения и даже отчасти благодарность.

Приятели Гриффина, люди его круга, не могли не заметить в нем перемены, но если между собой и строили предположения, что могло эти перемены вызвать, то прямо его об этом никто не спросил, и трудно сказать, по какой причине: то ли храбрости не хватило, то ли не так уж он был им интересен.

А вот Полина Симмз решилась задать ему этот вопрос, из чего следовало, что он ей интересен, и от этого, как ни странно, на душе у Гриффина сделалось теплее. Был даже момент, когда он хотел так же прямо на ее вопрос ответить, но все же отказался от этой мысли. Чтобы герцог исповедовался перед служанкой? Даже для Гриффина, считавшего себя человеком передовых взглядов, это было бы слишком. Кроме того, у него тоже была своя гордость. Мисс Симмз приходилось терпеть не одну лишь нужду, но и насилие отца. Она не только зарабатывала себе на жизнь, но и была единственной опорой для своей умственно отсталой сестры и при этом не сделалась забитой и жалкой: и гордости у нее хоть отбавляй, и довольно своеобразного чувства юмора. Чего он ждал? Что эта девушка пожалеет его за то, что пропустил несколько театральных премьер, тогда как сама ни разу не была в театре? Нет, скорее осудит за нытье, опять сказав что-то наподобие «ох уж эти герцоги с их проблемами!».

Гриффин выкрутил еще один крохотный винтик на часах.

– Не думаю, что вас это как-то касается…

– Да, я знаю, – поспешно заметила Полина. – Вы правы, снова лезу не в свое дело. Надо бы держать язык за зубами, только вот не получается. Просто знаете, ваша светлость, среди всех этих старинных, покрытых пылью книг вы сами мне кажетесь книгой – причем самой непонятной и загадочной. Как только я начинаю думать, что понимаю вас, вы снова ставите меня в тупик.

– Мисс Симмз, я самый обычный мужчина, ничего особенного во мне нет.

Гриффин отодвинул в сторону наполовину разобранные часы, решив, что пора закончить этот разговор и проводить ее обратно в комнату, но в этот момент поднял глаза и увидел… ее, всю. И потерял дар речи.

Она стояла на самой верхней площадке приставной лестницы. Одеяло, соскользнув с плеч, валялось на полу как пушистое облако, а она словно парила над ним в одной лишь тонкой, почти прозрачной от ветхости, льняной рубашке. Впрочем, почему «почти»? Совершенно прозрачной, ничего не скрывавшей.

Оказывается, фигура у нее вовсе не мальчишеская, а просто очень изящная и миниатюрная. Груди напоминали налитые яблоки и венчались темными сосками, а от гладкого, с плавным изгибом живота невозможно было оторвать взгляд. Она приподнялась на цыпочки, потянувшись за очередной книгой, и, казалось, Гриффин никогда не видел ничего прекраснее ее изогнутой стопы, стройной икры и упругих округлых ягодиц.

Нет, ее фигура не была пышной, как на картинах Рубенса: ни один художник не стал бы изображать Полину Симмз раскинувшейся на белых простынях, но в ней чувствовалась какая-то первобытная сила, бьющая ключом энергия. Будь Гриффин художником, написал бы ее в образе танцующей нимфы или Дианы-охотницы. Красота ее тела лучше всего выявлялась в движении, и желательно без одежды.

Ну вот, случилось то, чего он так боялся: воображение заработало с лихорадочной силой.

Полина развернулась, и они оказались лицом к лицу.

«Сосредоточься на ее глазах, – приказал себе Гриффин. – Смотри только в глаза и никуда больше!» У нее действительно чудесные глаза: зеленые, как молодая листва, с необычайно длинными ресницами. Ему не пришлось прилагать особых усилий, чтобы смотреть в них, но вот чтобы только… и не опускать взгляд на эти маленькие упругие груди, на манящий темный треугольник между бедрами…

Проклятье!

Он же вовсе не святой, а самый обычный мужчина из плоти и крови, поэтому тело его среагировало вполне однозначно и стремительно. Неужели она не понимает, что стоит перед ним почти голая? Скорее всего нет, иначе мигом соскочила бы со стремянки и закуталась в одеяло.

– Где тут романы? – между тем продолжала Полина свои изыскания, по-деловому опершись локтем о перекладину стремянки.

И тут Гриффина осенило – если она не замечает его взглядов, значит, можно смотреть на нее сколько душе угодно, чтобы запастись впечатлениями на месяцы вперед, будет чем подстегивать воображение, когда тело и душа того потребуют.

– Думаю, вон там, – буркнул он довольно неприветливо и передвинул часы на столе, закрывшись ими как щитом, из-за которого можно было, оставаясь для нее невидимым, вволю наслаждаться зрелищем. При этом Гриффин отдавал себе отчет, что поступает дурно. Тот, кто ведет счет его прегрешениям там, наверху, наверняка сделал очередную зарубку.

– Так, может, все же порекомендуете что-то из ваших любимых романов?

– Вряд ли…

Ну кому, скажите на милость, понравится, когда женщина, которую ты раздеваешь взглядом, ведет себя с тобой словно с подружкой?

– Я тоже романы не очень люблю, – продолжала как ни в чем не бывало Полина. – Те несколько книг, что я пробовала читать, были для меня словно темный лес – того и гляди заблудишься. Стихи – другое дело: и слова красивые, и в душу западают, и запоминаются легко. В прошлом году к нам в Спиндл-Коув приезжала одна дама, которая считала себя поэтессой. Ее собственные стихи были ужасными, но вот книжки, что она по рассеянности оставляла в таверне, мне понравились. Я кое-что выучила наизусть, чтобы потом читать сестре.

– И какие стихи ваши любимые? – Гриффину это было совершенно неинтересно: главное – чтобы не задавала вопросы ему, а говорила сама.

Полина помолчала пару секунд, потом продекламировала:

Гриффин отложил отвертку в сторону, а она продолжала, причем голос ее приобрел какую-то удивительную бархатистую мечтательность: