Квил поцеловал ее в голову, прикоснулся к соленой щеке – и слова сами собой вырвались из груди:

– Видит Бог, Габби, я хочу, чтобы наш брак был счастливым! Я хочу этого больше всего на свете!

Она с рыданием упала к нему на грудь.

– Я верю тебе, верю! – приговаривала она. – Я не хотела тебе лгать! Если б ты знал, как сильно я люблю тебя, Квил!

В груди у него всколыхнулось теплое чувство.

– Я тоже люблю тебя, Габби.

– Я знаю, – всхлипывала она, – потому так и поступала. Я имею в виду, если б я не знала, что ты меня любишь, я бы не стала ничего скрывать… Просто я хотела сделать тебе сюрприз! Потому что ты любишь меня и считаешь, что я смышленая. Ты сам так сказал – и я хотела показать, что способна сделать действительно что-то умное!

– Все ясно, – медленно проговорил Квил, пятясь к кровати. Держа жену за руку, он усадил ее к себе на колени. – Значит, ты не рассказывала мне о своих планах относительно Холькара и трона, потому что я…

– Ты сказал, – прервала его Габби, – что женщин нужно вводить в директорат Ост-Индской компании!

Квил прижал ее к себе и поцеловал шелковые волосы.

– Это была моя ошибка, больше я никогда не стану восхищаться твоим умом, – засмеялся он.

Габби подняла голову.

– О, Квил, ты такой… – Икота помешала ей договорить. – Неудивительно, что я ужасно влюблена в тебя.

Квил судорожно сглотнул. Убогих не любят – разве что чересчур романтичные люди вроде Габби.

– Вот, возьми. – Он вложил ей в руку носовой платок.

Габби прислонилась к его плечу. Из груди у нее вырвался всхлип.

– Завтра я скажу Судхакару, что ты отказываешься от его лечения.

– Почему бы тебе не сказать, что все решилось само собой уже после того, как ты ему написала? – предложил Квил. – Я бы не хотел, чтобы твой друг подумал, что его заставили проделать столь трудное путешествие ради твоего каприза. И я должен признать, что вполне доволен неожиданным разрешением моих… проблем. – Он сомкнул руки вокруг этой очаровательной душистой кошечки у него на коленях. – Особенно если учесть, что это заслуга моей ох какой сметливой женушки!

– Если я пообещаю больше не лгать, ты думаешь, мы сможем быть счастливы? – тревожно спросила Габби.

Квил нежно стер последние слезы с ее щек.

– Наш брак и так чересчур хорош, – прошептал он, прокладывая поцелуями путь к ее рту. – Настолько хорош, что я… даже пугаюсь. Я не предполагал, что можно испытывать подобные чувства к кому-либо.

– О, Квил, мне так жаль, что я обманывала тебя. Клянусь, это не из-за недоверия или…

– Я знаю, – прошептал он в ее волосы. – Я знаю, ты делала это из самых лучших побуждений.

С минуту они сидели молча. Габби почти перестала плакать.

– Ты знаешь, что сейчас сказала бы леди Сильвия? – спросила она с длинным прерывистым всхлипом.

– Вот уж не берусь предсказывать, что ей стукнет в голову.

– «Квил, позвони, чтобы принесли чай! Такой перерасход эмоций требует подкрепления». – После довольно удачной имитации рявкающего голоса леди Сильвии Габби уткнулась мужу в грудь и добавила: – Я позвоню Маргарет. Мой нос должно быть, красный, как черешня.

– Мне так не кажется, – улыбнулся Квил, проводя пальцем вдоль ее маленького аристократического носика. – И я не хочу никакого чая. Для чаепития сейчас слишком позднее время. Мне нужна ты, Габби. Я хочу выпить мою жену. – Он почти не видел ее лица – только длинные коричневые ресницы, золотистые на кончиках, и слегка приподнявшиеся уголки губ.

Она обняла мужа за шею и накрыла губами его рот.

– Но я действительно хотела бы выпить чая.

– Габби… – В голосе Квила слышалось недовольство.

– У меня, наверное, опухли веки. Мне нужен чай для компресса.

– Габби! – заворчал Квил. Он наклонился, чтобы запечатлеть поцелуй на опухших веках.

Нежные пальчики наигрывали мелодию на его шее, и медленно раскрывшиеся губы предлагали вкусить их нектар. Это было лучше, чем чай.

Бесконечная сладость поцелуев постепенно перерастала во что-то иное, более настоятельное и неукротимое.

Обнаружив себя обнаженной, Габби чуть не задохнулась. Поначалу она воспротивилась, но потом махнула рукой на неприличия, а вскоре ей было уже не до протестов. Страсть сделала ее открытой для ласк. И Квил решил показать ей, что в их продолжающемся эксперименте есть нечто большее, чем она могла вообразить.

Он успешно справился со своим делом. Возможно, даже слишком.

К тому времени, когда он усадил ее верхом на себя, в нем бушевал безумный огонь. Неровный ритм ее телодвижений доставлял больше мучений, чем удовольствия.

Квил крепился. И вновь крепился.

Но у всякого терпения есть предел.

Внезапно Габби оказалась лежащей на спине – и он всей тяжестью навалился сверху. Это было восхитительно. Когда он вошел в нее, по телу Габби разлилось наслаждение,

– Нет, – испугалась она, но этот слабый протест превратился в ликующий крик, когда ее захватил нарастающий ритм. В момент высшего блаженства этот звук слился с хриплым стоном Квила. Чуть позже она услышала его шепот:

– Это того стоило, Габби. Это того стоило!

Она ничего не ответила.

Квил уснул рядом с ней, и она чувствовала его тепло.

Но ей не спалось. Если у него снова случится приступ, думала она в тревоге, она себе этого никогда не простит.

Лучше умереть, чем жить, зная, что его зеленые глаза больше не будут темнеть от страсти. Мысли цеплялись одна за другую, нанизываясь на глухие удары сердца, приводя к осознанию ужасной вины. Отчаяние побуждало ее к решительным действиям.

Рассвет уже потихоньку пробивался сквозь шторы. С зоркостью ястреба Габби всматривалась в лицо Квила. Не стал ли он бледнее обычного? Когда он застонал во сне, у нее похолодело сердце. Он перевернулся и тут же закашлялся. Ночной горшок был у нее наготове. До десяти утра она споласкивала его уже дважды и спешила обратно к постели. Затем снова и снова отжимала салфетку и прикладывала к глазам мужа.

Когда она прикасалась к нему, он вздрагивал и норовил отвернуться. Во время рвотных позывов лицо его искажала гримаса. Габби видела, как он старается сохранить достоинство, когда его сражает боль. Один раз он открыл глаза, только чтобы сказать: «Не вини себя, любимая». Она даже решила, что он читает ее мысли. Да, она винила себя. Когда она думала о том, что, услаждаясь с ним, спровоцировала его мигрень, в душе просыпалось щемящее чувство. Если бы не она, Квил сейчас спокойно работал бы в своем кабинете, а не лежал полуживой в темноте.

Она вышла из комнаты бледная от бессонной ночи, с тенями под глазами. Ощущение вины оказало отрезвляющее действие на разум. Это не может продолжаться до бесконечности. Нужно выбирать одно из двух: навсегда оставить Квила или поговорить с Судхакаром. Третьего не дано.


* * *

– Я считаю твою идею неудачной, – решительно заявил Судхакар. – Это нельзя делать без его согласия. Каждый человек должен знать, чем его лечат.

Габби никогда не видела Судхакара таким сердитым.

– С Квилом по-другому не получится, – уныло протянула она, – а смотреть на его страдания просто невыносимо.

– Он должен сам сделать выбор.

– Мой муж – англичанин, – запричитала Габби. – Он никогда не выезжал за пределы этой страны. Ему трудно поверить, что его вылечит какое-то лекарство из Индии.

– Может вылечить, – поправил Судхакар. – И лекарство только приготовлено в Индии, на самом деле оно другого происхождения. Это средство избавляет от головных болей, вызванных телесными травмами.

– Но если я правильно поняла, в любом случае хуже не будет? – настаивала Габби. – Так почему не попробовать?

– Верно, лекарство не усугубит уже имеющихся физических недугов, если принимать его правильно. Риск осложнений хоть и невелик, но существует. Мое лекарство приготовлено из смертельного яда, Габриэла. И поэтому вдвойне важно, чтобы пациент сам принял решение. Мы не должны делать это за него.

– Но это для его же блага, – упиралась Габби. Бессонница, тревога и чувство вины выбивали барабанную дробь в мозгу, создавая угрозу нервного срыва.

– Мы… то есть я, – поправился Судхакар, – никогда не заставляю людей подчиняться моей воле. А ты, Габриэла, сейчас рассуждаешь как твой отец.

– Мой отец! – вскричала Габби. – Моему отцу ни до кого нет дела! Он и обо мне никогда не заботился. Я думаю об этом с тех пор, как села на корабль.

– Вопрос отеческой заботы к делу не относится. Твой отец полагает, что он лучше всех знает, что нужно жителям нашей деревни. И он добивается, чтобы люди следовали его правилам – не важно, согласны мы или нет.

– Не могу поверить, что вы сравниваете меня с моим отцом, – проговорила Габби после долгого молчания. Глаза ее были сухи, голова высоко поднята.

– Я говорю правду такой, какой ее вижу, – последовал откровенный ответ. – Если твой муж не хочет принимать мое лекарство, оставь его в покое. Предоставь ему право выбора.

Уязвленная тем, что ее уподобляют отцу, Габби ухватилась за последнюю соломинку, чтобы оправдать свои действия.

– Мой отец позволяет людям выбирать – или согласиться с ним, или покинуть деревню. Я совсем другой человек. Я люблю Квила. Люблю так сильно, что не смогу всю жизнь мириться с его мучениями. Мне придется… покинуть его.

– А это уже твой выбор, Габриэла. У меня были пациенты, которые оставляли своих умирающих супругов просто из сострадания. Нет ничего тяжелее, чем видеть, как мучается любимый человек.

У Габби задрожали губы.

– Я не хотела напоминать вам о вашем горе. Извините, Судхакар.

– Мой сын умер очень давно, – устало произнес он. – Со временем все забывается.

– Но я помню, когда заболел Джохар, вы испробовали все, что только можно. Вы давали ему лекарство, которое я принесла из дома, хотя вполне вероятно, Джохар отказался бы его принимать. Вы знаете, как он ненавидел моего отца.