Отпираю замок и приоткрываю двери.

— Не доверяешь мне? — вздыхаю.

Она протягивает руку и гладит меня по волосам.

— Просто беспокоюсь, — с мягкой улыбкой качает головой. — Ты ведь мой ребёнок; и хотя ты не единственная, за тебя я переживаю гораздо больше.

— Потому что Лене в отличие от меня повезло не попасться тому придурку в переулке?

На этот раз вздыхает мама.

— Одевайся, и идём на кухню, — переводит тему. — Ужин остывает.

Я провожаю родительницу взглядом до самого поворота на кухню. Лена — моя старшая сестра; мы с ней погодки, но она всегда вела себя гораздо мудрее своих лет. Правда, всё поменялось после моего изнасилования: все родные, по её мнению, стали уделять мне слишком много внимания, которого она и в детстве получала немного. Именно поэтому она перестал появляться дома; она и раньше не особо часто здесь появлялась, увлечённая собственной карьерой журналистки, но теперь прямо затаила смертельную обиду, хотя, на мой взгляд, это было глупо: я ведь не специально всё это сделала.

Да мне и не нужно было столько внимания; без него наоборот было легче, потому что все эти сострадательные взгляды только усугубляли моё положение.

— Где ты хочешь отметить Новый год? — спрашивает папа, когда я наконец появляюсь на кухне. — У бабушки? Или у крёстной? А, может, хочешь куда-нибудь поехать?

Сажусь за стол и расковыриваю вилкой омлет.

— Я вообще не хочу его отмечать. Новый год — это праздник для наивных дурачков, которые верят, что желания, загаданные под бой курантов, сбываются сами по себе.

— Ну не сидеть же в новогоднюю ночь в своей комнате, уткнувшись носом в очередную книгу! — вспыхивает мама. — Раньше ты себя так не вела!

— Всё верно, это было раньше, мам, — устало соглашаюсь. — У меня сейчас нет поводов для радости.

Я вовсе не жалею себя, просто не вижу смысла улыбаться через силу и портить своим видом праздник другим.

— Ты не должна закрываться от мира и от людей просто потому, что один идиот сделал тебе больно, — тихо произносит папа. — А если ты закроешься, значит, он добился того, чего хотел — сломал тебя. Доказал, что у тебя нет стержня внутри; что ты — всего лишь безвольная слабая кукла, с которой можно сделать всё, что в голову взбредёт. И другие девушки на твоём тренинге, глядя на тебя, решат, что вот она — правильная модель поведения; вот оно — подчинение и принятие собственной никчёмности и поломанной судьбы. И вместо того, чтобы быть сильными, они будут лишь опускаться ещё ниже до тех пор, пока не поймут, что дальше — только дно.

К концу его пламенной речи я чувствую соль на своих губах, но вовсе не от обиды, а потому, что осознаю его правоту.

— Но ведь ты сам тогда хотел разорвать его на части, — непонимающе спрашиваю. — Ты втолковывал мне, что такое нельзя простить и забыть! Что изменилось?

— Я и не прошу тебя забыть, Крестик! И сам ни за что не забуду; а если ты однажды вспомнишь его лицо — найду и выпотрошу ублюдка! Но и просто сидеть на месте, жалея себя, тоже нельзя. Это убивает тебя как личность.

Пожалуй, это был наш первый мотивирующий разговор, который толкал меня сделать хоть что-то.

Перестать вести себя как зашуганный дикарь и одеваться как бомж, для начала.

Хотя с доверием к людям у меня всё же большие проблемы.

После ужина помогаю матери убрать со стола и возвращаюсь в комнату; проходя мимо гостиной замечаю, что папа смотрит какую-то фантастику, которую раньше мы смотрели вместе, но сейчас почему-то нет настроения. В комнате скидываю свитер и в который раз с ужасом пытаюсь представить, на что будет похоже моё возвращение в университет. Наверняка одногруппники будут тыкать в меня пальцами и перешёптываться за спиной, а я должна держать лицо и ни в коем случае не показывать, что меня это как-то задевает, чтобы не давать ещё больше поводов для сплетен.

Подхожу к окну, уткнувшись в холодное стекло лбом, и наблюдаю, как в свете фонаря медленно кружатся снежинки; когда-то очень давно я любила зиму именно за снег и холод, а потом охладела ко всему этому.

Охладела к зиме. Какая ирония.

Движение на улице привлекает моё внимание. Вглядываюсь в фигуры, закутанные в зимние куртки, и узнаю походки двух своих бывших подруг — близняшек Свету и Катю Калининых, с которыми мы были не разлей вода с самого детского сада. Словно почувствовав на себе мой взгляд, Катя поднимает голову на моё окно и тут же тормозит, разглядев мой силуэт в окне; дёргает за руку Свету, что-то шепчет ей, и вот они уже обе смотрят, как мне кажется, прямо мне в глаза. Секунда — и близняшки неуверенно машут мне рукой; сама того не замечая, поднимаю руку и машу в ответ так же неуверенно, с тоской вспоминая то время, когда мы вместе проходили через всё, что посылала нам судьба. Они ещё несколько секунд постояли на месте и медленно продолжили свой путь, а я так и провожала их глазами до тех пор, пока они не скрылись за поворотом.

Как жаль, что мы больше не дружим…

Весь следующий день мы с мамой тратим на то, чтобы купить мне побольше приличных вещей, потому что за последний год мой гардероб претерпел сильные изменения, и нормальной одежды — с общественной точки зрения — там не было совершенно. Инициатором этого похода была, конечно, мама, но она очень удивилась, не встретив с моей стороны сопротивления: полагаю, она ждала истерики по поводу того, что я не стану менять свой стиль. Но это не значит, что я получала удовольствие от шопинга; как раз наоборот, я вообще забыла, что на самом деле это жутко выматывает. В итоге к концу дня мы тащили домой четыре огромных пакета, битком набитых вещами, и меня — раздражённую и уставшую.

Если в аду и существуют пытки, то шопинг точно входит в их число.

Дома мама попыталась заставить меня по второму кругу померить всё то, что мы купили, чтобы продемонстрировать обновки папе, но я категорически отказалась, потому что ещё раз я такое не переживу. А вот предложение папы съездить куда-нибудь отдохнуть выслушиваю с интересом, потому что я с удовольствием поменяла бы обстановку хотя бы ненадолго. Но всё это ждёт меня летом, потому что сейчас мне предстоит восстановиться в университете и проучиться целых полгода до летних каникул.

Впереди самое тяжёлое время для меня, потому что помогать мне заново влиться в коллектив будет некому.

Иногда я замечаю на улице парочки — чаще всего меня, конечно, выворачивает наизнанку, но иногда я ловлю себя на мысли, что мне тоже хотелось бы иметь рядом кого-то сильного и надёжного; кого-то, кто смог бы защитить меня от всего мира, поддержать, когда не всё получается, и просто быть рядом. Но после неизменно накрывают воспоминания той жуткой ночи, и я чувствую лишь ненависть и обиду на противоположный пол; конечно, я понимаю, что грести всех под одну гребёнку неправильно, что все не могут быть одинаково плохими, но пока я не встретила ни одного человека, кто развеял бы моё предвзятое отношение.

Правда, справедливости ради стоит сказать, что есть всё же во всей этой темноте светлый лучик: в ту страшную ночь какой-то парень спас меня от Сергея. Предотвратить трагедию не успел, но сделал всё, чтобы спасти меня от лап этого урода, хотя мне было уже всё равно — для меня жизнь кончилась. Я смутно помню всё то, что было дальше, но знаю, что моя реакция на моего спасителя была далека от адекватной.

Скорее всего, он решил, что у меня не все дома, и правильно сделал.

Мои последние две недели свободы пронеслись мимо, словно осенние листья на ветру; и как бы я ни старалась, у меня всё рано не вышло настроиться на учёбу или хотя бы на встречу с людьми, которые за год стали мне чужими. Остались последние выходные для того, чтобы хотя бы попытаться свыкнуться с неизбежностью, которая вытолкнет меня из моего защитного панциря.

Правда, сейчас и прогулка с Каином уже не казалась мне привычным ритуалом; даже теперь, снимая его поводок с крючка, мне казалось, будто я смотрю на себя со стороны и чувствую себя не в своей тарелке от этого. Каин же напротив привычно топчется и путается под ногами, подгоняя меня, изредка тыкая мокрым носом в бедро.

Сегодня на улице светит солнце — наверно, впервые за последний месяц; оно то ли подбадривало меня перед «выходом в свет», то ли насмехалось, с издёвкой пуская «зайчики» в глаза. Каин весело шнырял по кустам, ища что-то своё, собачье, и изредка подавал голос в сторону хитрой сороки или надоедливо каркающей вороны. Я же вертела головой, словно сова, на все триста шестьдесят градусов, чтобы не дай Бог снова не наткнуться на Сергея.

Мои волосы, которые я заколола шпильками, держались из последних сил, а после моих интенсивных поворотов головой — и вовсе на честном слове. Но я всё равно не могу понять, с какой силой я должна была столкнуться с этой скалой, чтобы с меня слетели очки, а шпильки выскочили из волос, будто пробка из бутылки шампанского. От падения на обледенелую дорожку меня спасли только чьи-то цепкие пальцы, больно впившиеся в кожу на предплечьях — я почувствовала это даже сквозь толстую зимнюю куртку. Каин, которому не понравилось, что к его хозяйке кто-то прикасается — как и мне, в общем-то — кружил вокруг нас, истошно лая на незнакомца так, что у меня закладывало уши. Я инстинктивно попыталась освободиться, чувствуя тот первобытный страх, который заставляет буквально сражаться за свою жизнь, хотя опасности для меня не было никакой. Стальная хватка на моих руках ослабевает, и я тут же увеличиваю расстояние между собой и…

О, Боже…

Есть много терминов, с помощью которых можно описать человека. Передо мной сейчас стоял парень, буквально испускающий уверенность в себе и своей неотразимости — иначе как себялюбивым Нарциссом назвать его никак не получалось. Но вместе с тем в нём чувствовался и внутренний стержень — чисто мужская сила, которая не позволит кому-либо дать в обиду себя или того, кто рядом. Сплошной тестостерон, обаяние, притяжение, самомнение, сила, гордость, несгибаемость — этот список можно продолжать бесконечно.