Примерно с час я изучала дорожку под ногами, пока Каин, спущенный с поводка, шнырял по кустам и здоровался с другими собаками; слушала, как хрустит снег под ногами из-за мороза — будто крошат пенопласт, правда, не так противно. Периодически я отвлекалась на своего пса, но когда из-за снега в глазах начало рябить, пришлось поднять голову, чтобы в поле зрения появились хоть какие-нибудь тёмные пятна.

Именно тогда я и заметила компанию из пяти человек; о том, что с ними что-то не так, я поняла ещё издали — просто потому, что мне вдруг от их вида стало не по себе. К сожалению, обойти их так, чтобы не столкнуться, было невозможно, и чем ближе я подходила, тем отчётливее слышался их какой-то ненормальный смех.

Что-то среднее между ржанием лошади и гоготанием гусей.

Одна из фигур показалась мне знакомой, и когда между мной и ними осталось не больше трёх метров, я сразу поняла, почему моё паучье чутьё заподозрило неладное: среди явно подвыпивших парней, усевшись на спинку скамейки и поставив ноги на сиденье, был Сергей. Он что-то рассказывал и активно помогал себе руками, размахивая из стороны в сторону полупустой бутылкой пива. Прежде чем поравняться с этой мерзкой гоп-компанией, я позвала Каина и прицепила к его ошейнику поводок: так мне было гораздо спокойнее — знать, что я не одна. Опустив голову как можно ниже, я пожалела о том, что так и не удосужилась вчера пристегнуть к аляске капюшон, чтобы можно было спрятать лицо и пройти незамеченной.

А теперь меня не спас даже мой камуфляж, потому что…

— Парни, зацените, кто заглянул к нам на огонёк! — радостно проскандировал Сергей, вскочив со скамейки и перегородив мне дорогу. Я попыталась его обойти, но он упорно де давал мне прохода. — Это ж наша недотрога, собственной персоной!

Остальные поддержали Сталевского в его пышущей оригинальностью шутке и глупо засмеялись.

— Может, познакомишь нас, Сталь? — спросил один из его друзей, подойдя к Сергею сзади и положив ладонь на его плечо.

Первое, что бросилось в глаза и вызвало отвращение — хамоватая ухмылка на пол-лица; уже после этого я отметила безобразный шрам от левого уголка губ до самого уха. Если смотреть на его лицо только с левой стороны, можно было подумать, что кто-то пытался сделать ему «улыбку Челси».

Наверное, именно поэтому я в голове дала ему прозвище Чёрная георгина[1].

Ну и уже только после такого анализа личности георгины я подумала о том, что «Сталь» — самая неподходящая кличка для такого человека, как Сергей Сталевский. Сталь — это стержень, строгость и сила, а своим поведением (в особенности в тот злополучный вечер) Сергей в моих глазах был скорее трусом и не обладал ни одним из качеств, свойственных мужчине в принципе.

— Пропустите, — пищу я, делая очередную попытку отвязаться от нежелательного общества, но снова безуспешно.

— Куда ты так торопишься? — ухмыляется Георгина. — Псину свою выгуливать?

Чувствую обиду за Каина как за себя саму, но молчу, потому что любое моё слово может спровоцировать подвыпивших парней — и кто только пьёт с утра пораньше? — на какие угодно действия.

Сталевский делает шаг в мою сторону с явным намерением до меня дотронуться, но я шарахаюсь назад и врезаюсь во что-то мягкое.

По ощущениям на дерево совсем не похоже.

Снова отшатываюсь и резко оборачиваюсь; передо мной обнаруживается высокий темноволосый парень, обнимающий за талию красивую блондинку, которая, копируя своего спутника, неодобрительно смотрит в сторону компании.

— Кажется, девушка не желает выслушивать ваши бредни, — слышу глубокий голос брюнета. — Как насчёт отвалить от неё и дать ей пройти?

Сергей поднимает руки в примирительном жесте, а меня начинает мутить, потому что уж слишком много людей на один квадратный метр.

А один из них так и вовсе нарушает моё личное пространство.

— Вообще-то, мы друзья, — всё так же дерзко улыбается Сергей. — Давно не виделись, вот решили поболтать, вспомнить былые деньки…

От предположений насчёт того, что именно он собирался вспомнить, мне стало ещё хуже; нужно было срочно уносить отсюда ноги, пока не поздно.

— Мы с тобой никогда не были и никогда не будем друзьями, — проталкиваю воздух сквозь онемевшие губы, и, пользуясь случаем, огибаю Сергей по кривой, стараясь обходить как можно дальше.

С ним даже делить кислород и планету противно.

Сталевский что-то говорит мне в спину, но у меня так звенит в голове и пульсирует кровь в ушах, что я совершенно не слышу его слов — будто навязчивый шум на заднем плане. Каин, чувствуя моё состояние, слегка поскуливает и тянет поводок вперёд, помогая мне идти быстрее — тоже хочет убраться отсюда подальше. В этот раз в магазин не заворачиваем, а несёмся прямиком в спасительное нутро квартиры, захлопнув за собой дверь с такой силой, что за обоями посыпалась побелка; на пару секунд прислоняюсь спиной к двери и слушаю, как ускорившийся пульс, который ещё недавно грозился вынести мои рёбра, потихоньку приходит в норму.

— Что-то не так? — слышу голос мамы, которая вышла в коридор на чересчур громкий звук, которым я оповестила всех о своём возвращении.

Осторожно выдыхаю и качаю головой, потому что язык прилип к нёбу.

Мама сканирует меня взглядом и возвращается обратно на кухню — знает ведь, что, если я не захочу, ничто не заставит меня сказать что-либо. А я ещё пару минут стою в коридоре, уставившись остекленевшими глазами в стену, и пытаюсь понять, закончится ли всё это когда-нибудь.

Когда события вечера отпускают меня, я снимаю верхнюю одежду, беру из шкафа в своей комнате чистое полотенце и пижаму и иду в ванную — смывать с себя ощущение тотальной дисгармонии и нарушенного личного пространства, представляя, что вместе со струями горячей воды в канализацию стекает и вся неудачная часть моей жизни. Когда с водными процедурами покончено, возвращаюсь в свою комнату, громко хлопнув дверью.

Ну хорошо, я была не до конца честна: временами — как сейчас — я испытываю ещё кое-что помимо обиды, разочарования и боли.

Это злость.

Не на Сергея, хотя на него, конечно, тоже, а на саму себя — за всё: за слабость; за то, что опустила руки и не стала сражаться; за то, что раньше я бы заткнула его без особых усилий, заставив в полной мере ощутить свою никчёмность, а сейчас трусливо прячу взгляд каждый раз, как вижу его — будто это я, а не он, совершила что-то ужасное. Я должна была заставить себя сделать что-то хотя бы сейчас, но мне было банально страшно: если я напишу заявление, и дело дойдёт до суда, то не уверена, что кто-то поверит в виновность Сталевского. Во-первых, хоть он и был хулиганом, преподаватели никогда не охарактеризуют его как безответственного раздолбая, потому что у него даже после перемен не было проблем с учёбой — и вряд ли что-то поменялось в университете; его мать будет защищать его, даже зная, что он мог натворить нечто подобное — просто потому, что он её сын; про друзей я вообще молчу.

Что останется в итоге?

Кристина Чехова с вечным клеймом изнасилованной девушки, от которой все будут шарахаться; родители будут пугать историями обо мне своих дочерей, достигших переходного возраста — мол, будешь вызывающе на улицу одеваться, с тобой будет то же, что и с Чеховой. Я итак мало напоминаю себе человека; от прежней меня остались только фотографии — ещё одного удара я, боюсь, не выдержу.

Я знаю, что рассуждения здесь не помогут; так же как и самобичевание, гнев и жалость к самой себе — а ведь я напоминала себе мазохистку, которая упивается собственной болью. Вместо того чтобы приложить немного усилий и что-то изменить, я предпочитала сидеть на подоконнике, смотреть в пустоту и жалеть себя, по сотому кругу прокручивая в голове тот вечер, жирной полосой разделивший мою жизнь на две части. Не знаю, почему я цепляюсь за эти чёрные воспоминания — как будто до них в моей жизни не было ничего светлого и хорошего…

Подхожу к прикроватной тумбочке и включаю в розетку светомузыку с воткнутой в неё флешкой — эти мигающие огоньки раньше безмерно меня раздражали, а сейчас наоборот успокаивают, хотя глаза устают уже через пятнадцать-двадцать минут. Первая песня, разрушающая тишину комнаты — «Nigel Stanford — Automatica». Через клип она воспринимается почему-то много лучше, заставляя мурашки бежать по телу (особенно проигрыш), но и сейчас она рождает внутри меня какое-то странное ощущение — предчувствие каких-то перемен и желание сделать какую-нибудь глупость.

Совсем как раньше.

Вздыхаю и снимаю с головы полотенце, позволяя влажным прядям волос рассыпаться по плечам; всего через две недели мне предстоит вернуться в университет, снова контактировать с людьми и при этом делать вид, что всё в порядке, иначе люди будут задавать слишком много вопросов. Среди студентов есть несколько девочек, которых раньше я называла подругами — именно сейчас я жалела, что тогда рассказала им о том, что случилось. Конечно, мне нужна была поддержка, и я не думала, что когда-нибудь мы вдруг просто перестанем общаться, но это случилось, и теперь я не знаю, как вести себя с ними.

Была и ещё одна проблема.

В университет ходить так, как я хожу по улице, родители мне не позволят — в особенности мама — а это значит, что я должна буду одеваться как раньше. То есть, испытывать дискомфорт и зажиматься ещё больше — если это возможно.

Как это обычно со мной бывает, не замечаю, что по щекам ползут слёзы; голова на мгновение отключается, и в себя прихожу от грохота — когда стеклянная фоторамка с моей фотографией, которая ещё секунду назад была в моих руках, вдребезги разбивается о стену. На звук — очень редкий в стенах нашей трёшки — ожидаемо прибегают родители и застают меня в истерике, от которой уже, наверно, вешается вся пятиэтажка. Правда, в этот раз вместо утешения я чувствую, как мою щёку обжигает огнём, а голова резко дёргается в сторону; и пока я, ошарашенная, но переставшая наконец рыдать, перевожу взгляд на маму, она прижимает меня к себе, задавая тот же самый риторический вопрос, который я сама задаю себе постоянно: когда уже я прекрачу вести себя так и начну что-то делать с собственной жизнью.