— Я больше не буду. Я не слышала ее стука. Извините.

— По мне, хоть всю ночь играйте!

Хозяйка прислонилась к дверям. Вид у нее был самый приветливый.

— Я безумно люблю музыку. Я не знала, что вы играете и поете.

— Как же! — ответила Магнолия. — Играю и пою!

Глава восемнадцатая

— Я получила воспитание, — начала Ким Равенель, внимательно разглядывая себя в зеркало и поспешно накладывая несколько мазков кармина на каждое ухо, — я получила воспитание в Чикаго, у сестер-монахинь, в монастыре Святой Агаты.

Она рассмеялась, отлично зная, что ответит ей театральный критик, интервьюирующий ее прямо в уборной, между вторым и третьим действием «Иголок и Булавок». В этой комедии она играет с октября, но на сцене уже два года. Даже самый блестящий театральный критик едва ли мог бы написать об ее игре что-нибудь такое, что еще не было бы написано. Свою начальную фразу о монастыре Ким произнесла очень лукавым тоном и, не менее лукаво блестя глазами, ожидала реплики, которая, действительно, не замедлила последовать.

— О, ради Бога, мисс Равенель! Что за ребячество!

— Честное слово, я воспитывалась в монастыре! Ничего не могу поделать! Спросите мою мать. Спросите моего мужа! Спросите кого хотите. Я воспитывалась у сестер-монахинь в мон…

— Бросьте! Всякий человек, читающий газеты, давно уже знает эту сказку! Неужели вы не понимаете, что все эти монастыри вышли из моды еще тогда, когда миссис Сиддонс ходила в коротеньких платьях! Ну, будьте же умницей! Кауфман хочет, чтобы в воскресном номере появилась хорошая статья о вас.

— Я к вашим услугам. Но в таком случае задавайте мне вопросы.

Ким пододвинулась ближе к большому зеркалу, в граненых краях которого играли янтарно-желтые искорки отраженного света.

Взяв заячью лапку, она стала гримироваться. Движения ее были нервны, ибо до поднятия занавеса оставалось четыре минуты.


Хотя Магнолия Равенель уже много лет жила в Нью-Йорке, она все еще не могла примириться с некоторыми особенностями театральной жизни большого города.

— Что это все критики вздумали писать пьесы? — с неудовольствием говорила она. — А все актеры — читать лекции о всевозможных направлениях современной драмы? Однажды вам удалось затянуть меня на такую лекцию. Я проскучала весь вечер. Право, в мое время все было гораздо лучше. Каждый занимался своим делом. И к тому же не было этой непристойной саморекламы!

Зять ее, Кеннет Камерон, написавший несколько вполне современных пьес, ласково журил ее за нетерпимость.

— Как вам не стыдно, Нолли! У такого театрального аса, как вы, не должно быть таких устарелых взглядов! Вы ведь знаете, что даже Ким приходится иногда заниматься саморекламой.

— На «Цветке Хлопка» все было проще и лучше. Музыканты шли на главную улицу города, в котором мы останавливались, и, добравшись до ближайшего угла, давали концерт. Папа говорил речь и раздавал всем желающим программы. Против такой рекламы возразить нечего.


Публика знала о Ким Равенель почти все. Театральный критик знал все решительно. Когда он заговорил снова, в тоне его чувствовалась глубокая горечь.

— Прекрасно, дорогая моя! Нечего сказать, материал для образцовой статьи! Впервые выступала в Чикаго. Училась в нью-йоркской театральной школе. Была подающей надежды ученицей. Любимицей преподавателей. Блестяще дебютировала в небольшой роли. Родилась в Кентукки, Иллинойсе и Миссури одновременно — объясните мне когда-нибудь, ради Бога, как это произошло? — и потому получила имя Ким. Мать ее, бывшая актриса плавучего театра, сделалась впоследствии известной исполнительницей негритянских песен. Скажите, кстати, где она сейчас? Какая великолепная женщина! Я восторгаюсь ею. Ведь в юности я был неравнодушен к ней, знаете? Нет, серьезно. Глаза ее снились мне по ночам. В ней есть что-то общее с Сарой Бернар и Дузе. Вы немного похожи на нее!

— О сэр! — с благодарной улыбкой прошептала Ким.

— Да. Это большой комплимент! — продолжал критик. — А какая у нее улыбка! Боже! Когда мне случается встретиться с нею, я делаю все, чтобы заставить ее улыбнуться. Она считает меня, кажется, бездушным человеком. А между тем я, ей-Богу, способен на самоубийство и, клянусь, готов был бы…

— Послушайте, молодой человек! Ради кого вы, собственно говоря, пришли сюда — ради меня или ради моей матери?

— Она здесь?

— Нет. Она пошла вместе с Кеном смотреть последнюю пьесу Шоу.

— В таком случае я займусь вами.

— Любезность за любезность, сэр. Больше вы от меня не добьетесь интервью. Мод Адамс, миссис Фиси и Дузе отказывались принимать критиков. Они были правы. Все ваши газетные статьи ужасно безлики. Довольно болтовни. Да здравствует таинственность! Публика и так уже считает себя слишком хорошо осведомленной о жизни актеров!

— Что в этом плохого? — кисло отозвался театральный критик.

Раздался троекратный стук в дверь.

— Занавес! — в ужасе воскликнула Ким.

Можно было подумать, что это ее первое выступление. Она в последний раз посмотрелась в зеркало.

В этот момент в уборную вошла девушка-мулатка в черном шелковом платье, в чепчике и туго накрахмаленном белом переднике. У нее был такой корректный вид, что ее свободно можно было принять не за настоящую горничную, а за актрису, собирающуюся выступить в роли горничной.

— Занавес, Бланш?

— Еще полминуты, мисс Равенель. Вам телеграмма.

Она подала Ким желтый листок.

Когда Ким ознакомилась с содержанием телеграммы, на лице ее появилось такое выражение, что театральный критик счел нужным спросить:

— Надеюсь, ничего неприятного?

Ким тотчас же протянула ему желтый листок.

— Тут, очевидно, ошибка, — сказала она. — Ее звали не Партиа, а Партинья.

Критик прочел:

«Миссис Партиа Э. Хоукс скоропостижно скончалась восемь часов вечера Цветок Хлопка Кольд-Саринг Теннесси соболезнования Барнато».

— Хоукс?

— Это моя бабушка.

— Позвольте выразить вам… Если я могу…

— Я не видела ее очень давно. Она была уже совсем старая. Восемьдесят. Впрочем, точно не помню. На реках она пользовалась большой популярностью. Очень своеобразная личность! Владелица и администраторша плавучего театра «Цветок Хлопка». Между нею и моими родителями были, в сущности, забавные отношения. В своем роде замечательная женщина. Я боюсь за маму.

— Занавес, мисс Равенель!

Она быстро пошла к дверям.

— Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен? Может быть, вызвать вашу мать?

— Она и Кен приедут сюда через полчаса. Не стоит.

Ким поспешно направилась к выходу на сцену. Критик последовал за ней:

— Я не хотел бы быть неделикатным, мисс Равенель. Но ведь это очень интересно… ваша бабушка… восемьдесят лет… вы сами понимаете…

— Хорошо, — бросила она ему через плечо. — Поговорите с Кеном.

Ким постояла несколько секунд не двигаясь, чтобы окончательно прийти в себя. Потом исчезла. И еще через несколько секунд со сцены донесся ее приятный голос. Она играла американку, вышедшую замуж за англичанина. Критик отчетливо расслышал первые слова третьего действия:

— Меня тошнит от этих английских завтраков! Угощать почками в девять часов утра! Только англичанам это и может прийти в голову!

В сотый раз играя эту роль, Ким все время упорно думала о том, что тотчас по возвращении в уборную должна спрятать телеграмму под баночку с вазелином или за зеркало. Только бы Магнолия не вздумала уйти из театра до окончания спектакля! Ее нужно подготовить. Вид каждой телеграммы приводит ее в ужас. Это вполне понятно. Ведь о смерти Гайлорда Равенеля в Сан-Франциско ей сообщили по телеграфу. Гайлорд Равенель… Какое красивое имя! И какой это был пустой и вместе с тем очаровательный человек.

Занавес. Аплодисменты. Занавес. Аплодисменты. Занавес. Аплодисменты.

Ким вернулась в уборную, сняла грим и стала переодеваться. Она очень спешила. К тому моменту, когда в дверях уборной появились Магнолия и Кен, она была совершенно готова.

Магнолия и Кен вернулись в прекрасном расположении духа. Еще за дверями Ким услышала веселый голос мужа:

— Я пожалуюсь на вас дочке, Нолли! Вот увидите!

— Пожалуйста! Виноват он!

Ким посмотрела на них. И почему это они оба так веселы сегодня? Авторы драматических пьес вставляют иногда в свои произведения комические сценки, чтобы ярче оттенить трагические места… Да, конечно, содержание этой телеграммы в достаточной мере трагическое…

В течение Долгих лет Ким Равенель всячески оберегала и баловала мать. Магнолия говорила об этом с некоторым неудовольствием.

В тот момент на ее оживленное лицо падал яркий свет. На щеках играл румянец. Красивый меховой воротник придавал особую прелесть изящной головке Магнолии. Черное платье с большим вырезом оттеняло молочно-белую грудь и шею. У нее все еще было красивое тело. Рисунок черных бровей был безупречен. Совершенно белая прядь горделиво серебрилась в густых черных волосах. Несмотря на свои пятьдесят с лишним лет, эта женщина производила впечатление красавицы. Рядом с ней ее элегантный зять казался невзрачным.

— Как вам понравилась пьеса? — спросила Ким смутно надеясь на то, что настроение матери изменится.

— Спектакль хороший, — сказал Камерон. — Впрочем, Лунт был не в ударе. Миссис Фонтан все время пускала пыль в глаза. Старик Шоу, говоря между нами, малость устарел. Уэстлей нещадно орал. Постановка, действительно, удачная! Но что спектакль! К сожалению, должен сообщить вам, дорогая миссис Камерон, что ваша мамаша вела себя совершенно неприлично.

«Ну, так нельзя», — подумала Ким, всецело занятая телеграммой. Она обняла мать за талию.

— Отпускаю тебе твои грехи, — сказала она, — только поцелуй меня.