— Девчонка на славу! — воскликнула женщина с усиками, направляясь к Магнолии. — И миссис Минс находит это и…

Она оглянулась на бледного и крайне взволнованного молодого человека, стоявшего в дверях. Несмотря на бороду, лицо его казалось совсем юным.

— …и доктор!

Слово «доктор» она произнесла каким-то особенно язвительным тоном. Очевидно, вполне сочувствуя ей, миссис Минс тихонько рассмеялась, а миссис Хоукс пренебрежительно фыркнула. Не могло быть никаких сомнений в том, что женщина со свертком в руках была акушерка. Как и все ее коллеги, она была преисполнена чувства собственного достоинства и требовала к себе уважения со стороны окружающих. Подбодренная поддержкой, с которой отнеслись к ее тону, она продолжала еще более ядовито:

— Вы думаете, я шучу? Несколько минут тому назад этот самый доктор уверял меня, что ему еще никогда не случалось производить на свет более здорового и красивого ребенка.

Хихиканье миссис Минс перешло в смех. Фырканье миссис Хоукс стало оглушительным. Бледный молодой человек залился румянцем и стал смущенно теребить массивную золотую цепочку с дешевыми никелированными часами. Взгляд доктора скользнул по бледному лицу больной — бледному и нежному, как цветок, имя которого ей досталось. Между этой тоненькой, хрупкой, изящной женщиной и тремя мегерами (такими они казались ему) не было ничего общего. Вид пациентки придал мужества бедному врачу. Заложив руки за спину, он уверенно направился к кровати. И, повинуясь чуть заметному движению его руки, подергиванию плеч и, наконец, словам, все три женщины принуждены были уступить ему место.

— Одну минутку, голубушка… Пожалуйста, миссис Хоукс… будьте добры соблюдать тишину.

Акушерка со свертком в руках подвинулась к дверям. Миссис Хоукс, все еще держа в руках тарелку с бульоном, прислонилась к столу. Миссис Минс перестала хихикать и посторонилась. Достав из внутреннего кармана сюртука стетоскоп, доктор приложил его к груди больной, внимательно выслушал ее и выпрямился. Потом вынул часы, простые никелированные часы, свидетельствовавшие о его молодости и бедности, взял в свою грубую руку (он был, очевидно, сыном какого-нибудь фермера) нежную худенькую ручку Магнолии и нащупал ее пульс.

— Отлично! — сказал он. — Великолепно!

Громкое фырканье акушерки сразу лишило юношу его самоуверенности. Он весь съежился. Нежная ручка, доверчиво лежавшая в его ладони, ощутила происшедшую в нем перемену. Глаз Магнолия не открыла, но ее тонкие пальцы подбадривающе пожали его руку. Вздрогнув, юный эскулап посмотрел на нее. На бескровных губах Магнолии Равенель светилась улыбка. Что-то горестное и в то же время бесконечно светлое было в этой улыбке. Она скрадывала широковатые скулы больной, придавала особую прелесть большому рту и делала ее ослепительно красивой. Эта солнечная улыбка выражала одновременно и сочувствие, и предостережение. Женщина, только что перенесшая муки родов, старалась подбодрить человека, неопытность и неловкость которого едва не стоили ей жизни. То, что она нашла в себе силы улыбнуться, лишний раз доказывало, что дух способен одерживать победы над плотью. Казалось совершенно невероятным, что она сочла необходимым сделать такое усилие ради незнакомого и к тому же явно неопытного врача. Но такова уж была Магнолия Равенель. Если бы в последующие годы она дарила улыбки кому следует, жизнь ее сложилась бы совсем иначе. Но расчет и благоразумие были чужды Магнолии. И в этом отношении она была похожа на свою любимую Миссисипи.

А Миссисипи словно сорвалась с цепи. Она уничтожала все на своем пути, она, забавляясь, сметала препятствия, воздвигнутые руками людей, погребая в своих водах города, пристани и берега, и неудержимо, весело и бесшабашно мчалась вперед. Она как будто издевалась и над природой, и над жалкими человеческими существами: над Магнолией Равенель, только что пережившей ужасные муки и так близко заглянувшей в лицо смерти, над ее отцом, капитаном Энди Хоуксом, над ее матерью, Партиньей Энн Хоукс, над мужем, Гайлордом Равенелем, над всей труппой «Цветка Хлопка» и в особенности над самим плавучим театром, жалкой скорлупкой, мотавшейся из стороны в сторону и жалобно стонавшей в мощных объятиях яростных волн. В этот день все обитатели «Цветка Хлопка» чувствовали себя вконец измотанными. Виною этому были необычный разлив Миссисипи и роды Магнолии — два вот таких явления природы. Впрочем, говоря по правде, главной причиной несчастий этого дня была, как и всегда, просто человеческая глупость.

Имея за плечами тридцатипятилетний стаж командования парусными судами и пакетботами, капитан Энди Хоукс в совершенстве изучил и великую Миссисипи с ее притоками. После того как сгорел старый «Цветок Хлопка», Энди заказал кораблестроительному заводу в Сент-Луисе новый, который предполагалось спустить на воду в феврале. Но произошла задержка. Энди был вне себя. В марте он рассчитывал уже быть со своим новым театром в Новом Орлеане. Все было готово к турне: труппа, оркестр, новые красные куртки музыкантов, новая паровая сирена, пронзительный звук которой был слышен на расстоянии нескольких миль. Капитан Энди предполагал начать регулярные спектакли от селения Тэш. Ему просто не терпелось пуститься в путь. Буксирный пароход «Молли Эйбл» тоже, по-видимому, с нетерпеньем ждал той минуты, когда ему, наконец, придется толкать «Цветок Хлопка». Если бы завод в Сент-Луисе исполнил заказ своевременно, плавучий театр несся бы уже по реке, с развевающимися флагами, щеголяя пронзительной сиреной, гремя оркестром, останавливаясь в каждом маленьком городишке, начиная от Нового Орлеана и кончая Батон-Ружем. Оттуда капитан Энди рассчитывал направиться в угольный район, на реки Мононгаэллу и Канауа, а потом опять вернуться в Новый Орлеан. Маршрут плавучего театра был составлен с учетом времени сбора урожаев: сперва он объезжал хлебный район, потом хлопковый, потом районы сахарного тростника, потом опять возвращался на север, где к тому времени уже желтела пшеница, поспевали помидоры, яблоки, персики и груши.

На этот раз «Цветок Хлопка» двинулся в путь только в апреле. Зато какой он был нарядный! Он так и сиял, по борту шла надпись высотой в два фута:


«ЦВЕТОК ХЛОПКА»

Плавучий Театр капитана Хоукса


При виде своего нового плавучего театра капитан Энди Хоукс пришел в такой восторг, что совершенно забыл о благоразумии и решил проделать весь тот маршрут, который был намечен в расчете на раннее отплытие. Капитан Энди Хоукс, маленький, подвижный и нервный, постоянно подергивал свои темные бачки, торчавшие, словно щетина, по обеим сторонам его лица, которое оказывалось погребенным под белой полотняной фуражкой с большим козырьком, слишком большой для него и наползавшей даже на уши. Костюм его состоял из белых полотняных брюк и двубортной синей куртки. Красотой Энди Хоукс отнюдь не блистал, но был весьма привлекательным: его большие черные глаза весело поблескивали, движения были ловки и быстры. Говорил он почти скороговоркой. Признаться, он был очень похож на забавную маленькую обезьянку.

Своим «Цветком Хлопка» он любовался, как мало кто из женихов любуется невестой. И, яростно теребя бачки, он заявлял:

— Река не разольется раньше июня!..

Под рекой он разумел красно-бурую тигрицу Миссисипи, которую он знал как свои пять пальцев.

— На севере в этом году почти не было снега, — объявил он. — Ни снега, ни дождей. Да-с! Если мы сейчас же двинемся по направлению к Новому Орлеану, нам удастся обогнать «Сенсацию» Френча. (Френч был главным конкурентом Хоукса.) Вот будет здорово! Ему придется все время наслаждаться видом нашей кормы!

Итак, плавучий театр двинулся в путь в апреле. Тигрица казалась такой смирной и кроткой! Легкая рябь на поверхности реки напоминала игру мускулов под золотистой шкурой. И то, что капитан Энди доверился этому предательскому спокойствию, было первой роковой ошибкой.

Вторая ошибка была несколько иного рода. Все обитатели «Цветка Хлопка» были твердо убеждены в том, что у Магнолии Равенель родится мальчик. Миссис Хоукс и остальные замужние женщины в театре уверяли, что видят много соответствующих признаков. Их вычисления, во время которых пускались в ход пальцы на обеих руках — август, сентябрь, октябрь, ноябрь, декабрь и так далее, — неизменно приводили к одному и тому же выводу, а именно, что ребенок родится не раньше самого конца апреля. А к концу апреля плавучий театр уже должен был быть в Новом Орлеане, где Магнолию можно будет поместить в лучшую больницу. В течение двух-трех недель ее должна была заменить одна из актрис «Цветка Хлопка». Окрепнув немного, Магнолия собиралась играть по-прежнему.

С самого начала их плавания начались дожди. Не короткие апрельские дожди, а страшные ливни, размывающие берег и увлекающие за собой громадные глыбы глины, от которой с каждым днем река становилась все желтее. Дни и ночи напролет шел дождь. И дни, и ночи напролет таял на севере снег, образуя ручьи, потоки, реки, которые стремительно неслись по прибрежной местности, неизменно находя дорогу к матери своей Миссисипи, призывно рокочущей вдалеке. И Миссисипи ширилась, росла, вздувалась и становилась с каждым днем все более дикой и грозной.

Жители маленьких городов Иллинойса и Миссури, ничего не видевшие в течение зимы, кроме своих ферм, лавок и школ, изголодавшиеся по развлечениям, с трудом все-таки, но решились на посещения плавучего театра. Весть о прибытии «Цветка Хлопка» распространялась задолго до его остановки в определенном местечке. Когда раздавался пронзительный вой паровой сирены и на реке появлялся, наконец, плавучий театр, подталкиваемый кудахтающим, словно курица, буксирным пароходом «Молли Эйбл», города и селения начинали волноваться. Но этой весной дороги превратились в непроходимые болота. Телеги вязли в жидкой грязи. Повсюду виднелись шесты с надписями «Опасно!». Музыканты «Оркестра из Десяти Парней» (на самом деле их было только шесть) не решались идти в своих новых красных куртках с золотыми галунами и пуговицами по залитым водой улицам, по которым и местные-то жители ходили с трудом. Уныние царило в плавучем театре. Даже по вечерам, когда в зрительном зале на шестьсот человек (Тысяча мест! Роскошный плавучий театр! Вне конкуренции!) зажигали целых сто ламп, уныние не рассеивалось. Обыкновенно факелы на длинных шестах, которые устанавливались на берегу для удобства публики, горели ярко и торжественно. Теперь они были едва видны. Даже в тех случаях, когда на афишах были «Сент Эльма» и «Ист Линн», пьесы, пользовавшиеся обычно громадным успехом и проходившие с аншлагом, в театре были заняты только самые дешевые места. Жители прибрежных районов, умудренные прошлым горьким опытом и столько раз уже страдавшие от причуд буйного желтого чудовища, покорно ждали неизбежной катастрофы.