Оливия Уэдсли - Пламя

В смешной маленькой палатке с громким названием «Зал для рисования», они наткнулись на лорда Роберта. С ним была масса народу. Все они забавлялись тем, что пробовали нарисовать с закрытыми глазами чье-нибудь лицо. Тот, кто нарисует лучше всех, получит право бесплатно стрелять в тире, находившемся туг же снаружи. Решили, что будут состязаться десять человек, уплачивая каждый по десять су. В компании лорда Роберта было только восемь человек. Он стал оглядываться, где бы навербовать еще желающих, и увидел Тони.

Конечно, мадам де Ври разрешит ей принять участие в состязании, и Тони, побрякивая, бросила десять су в руку маленького разгоряченного хозяина палатки.

Она поздоровалась с несколькими дамами, которые смотрели на нее, мило улыбаясь, и с каким-то господином, которого она едва заметила, маленького роста и в длинном сюртуке.

Состязание началось.

Красивая женщина, цвет волос которой был в таком резком контрасте с ее глазами, что он казался прямо невероятным, стала рисовать первой.

– Я нарисую нашего милого Роберта, – сказала она через плечо.

Все рисовали друг за другом. Ряд предполагаемых изображений Роберта, каждое более или менее похожее на кошмар, были уже на бумаге, когда очередь дошла до Тони. Она на момент посмотрела на Роберта и быстро стала рисовать.

– О, ла, ла! – вскрикнула с энтузиазмом мадам де Ври. – Это же лорд Роберт!

Лицо встало на бумаге, как живое. Оно действительно было прекрасно сделано.

– Ради Бога, Тони, где вы научились так хорошо рисовать?

– Я не училась… В монастыре я всегда рисовала для девочек разные лица. Ничего другого я рисовать не умею, и мое рисование, – она рассмеялась и тряхнула головой, – это сплошной ужас.

Когда состязание кончилось, хозяин палатки вырезал набросок Тони и спрятал его в ящик. Он понял, что рисунок представляет собой кое-что, а ведь никто никогда не может знать, когда такие вещи могут пригодиться.

Это был человек с интуицией, и он вполне заслужил тот успех, который впоследствии выпал на его долю.

Тони всегда вставала не сразу, и пробуждение ее проходило через три фазы. Сначала глаза открывались и закрывались снова, причем голова откидывалась на подушку, затем она потягивалась и, наконец, поднималась и пила чай, опершись на локоть. День или два спустя после ее прогулки с Робертом солнечная погода внезапно изменилась, и Париж затянуло серой сеткой дождя. Еще труднее стало открывать глаза под стук дождевых капель, падавших на подоконник.

В конце концов нелюбовь к перестоявшемуся чаю все же заставила Тони подняться.

– Пуф! Снова дождь – какая удручающая погода! – бросила она Симоне.

Писем не было, и пять дней уже прошло с тех пор, как она писала дяде Чарльзу.

Она отдернула занавеску с обшивкой из синей ленты.

Симона поднялась с постели и посмотрела на подругу.

Тони, которая отличалась истинно британской нелюбовью к прелестям раннего вставанья, поспешно взялась за парижское издание «Дэйли Мейл», лежавшее на ее подносе. Она глотала свой чай, читая о германском флоте, затем стала просматривать отдел частных сообщений.

Знакомое имя бросилось ей в глаза. Она сжала газету в руках так, что порвала ее.

«Из бюллетеня, опубликованного поздно ночью, мы осведомились, что состояние здоровья сэра Чарльза Сомарец чрезвычайно угрожающее».

Тони швырнула газету и вскочила с постели.

– Что случилось? – спросила Симона в изумлении.

Тони не отвечала и начала одеваться с лихорадочной поспешностью.

– Боже милостивый, в чем дело?

Тони обернулась, и Симона испугалась при виде ее бледности.

– Мой дядя тяжело болен и, может быть, умирает, – сказала она просто.

Маленькая француженка преисполнилась сочувствия и печали.

– Час… который час? – умоляюще спросила Тони.

Было без четверти восемь.

– Я сделаю так, – сказала Тони, – я должна. Мадам де Ври тщетно пыталась переубедить ее.

– Если бы леди Сомарец хотела, чтобы вы вернулись, она телеграфировала бы.

– Если предположить, что она телеграфировала сегодня утром, я могу уехать только вечерним пароходом. Я должна уехать сию минуту, вы должны дать мне денег. Если вы не дадите, я продам часы.

Перед лицом такой решительности мадам де Ври оказалась бессильной. Она дала Тони на билет и послала вместе с ней на вокзал старую прислугу. Тони поспела на платформу, когда поезд почти отходил, кондуктор с веселыми словами: «Пожалуйте, барышня!» помог ей вскочить на высокие ступеньки. Поезд тронулся.

Тони прижалась лицом к холодному стеклу окошка и в отчаянии смотрела на Париж.

«Что, если дядя Чарльз умер, что, если он умер?» Она села и старалась сдержать себя.

В Булони дождь полил как из ведра. Тони в своем утомлении едва чувствовала, как ей приходилось бороться с ветром. Сходни были скользкие, и она прямо падала, когда поднималась на пароход.

– Тони! – услышала она чей-то изумленный голос. Это был лорд Роберт.

– Вы слышали что-нибудь? – спросила она, задыхаясь.

Он с большой нежностью посмотрел на нее.

– Может быть, дело не так плохо, как мы себе представляем, – сказал он. – Моя телеграмма гласит только «приезжай». Что телеграфируют вам?

– Я ничего не получила, – ответила Тони. – Я прочла в газете и почувствовала, что должна поехать.

– Понимаю, – сказал лорд Роберт. Он не задумался над тем, что Тони, быть может, следовало подождать. Он просто взял ее вниз в салон.

– Я не в состоянии есть, – и она покачала головой в знак отказа.

– Когда вы завтракали?

– Я вовсе не завтракала и не хочу. Меня начинает душить, когда я пробую съесть что-нибудь. О, поскорей бы шел пароход! Сколько времени сейчас? – Она совершенно потерялась и была вне себя.

Единственно, что непрерывно занимало ее, – это время.

Пароход опоздал, и вследствие этого поезд прибыл в Чаринг-кросс в половине пятого, с опозданием на целый час.

Лакей Сомарецов был на платформе, автомобиль ждал вблизи.

– Как сэр Чарльз? – спросила Тони.

Тот покачал головой: автомобиль был в разгоне с самого утра, и он не имеет последних сведений.

Роберт, гадая в душе, что скажет его сестра по поводу приезда Тони, усадил ее в автомобиль и сел сам.

Он знал от Генриэтты ее мнение о Тони и давно уж выяснил его до конца. Он знал, что если бы Чарльз не любил Тони, она была бы желанной в доме Гетти.

– Скорей, скорей! – шептала Тони. Она сидела на самом краешке, как бы для того, чтобы заставить автомобиль двигаться скорей.

Наконец он остановился у подъезда, и дверь открылась. Роберт уже заметил спущенные шторы. Он хотел поговорить с Тони, но она выскочила и бросилась по лестнице в дом. Она промчалась через два пролета лестницы и ворвалась в комнату дяди.

– Дядя Чарльз, дядя Чарльз! – произнесла она, задыхаясь.

Сиделка быстро обернулась, и Тони увидела спокойное лицо на подушке.

На минуту она замерла и затем тихо пошла вперед.

– Он уснул, значит, ему лучше? – прошептала она. Она опустилась на колени возле постели и припала к ней головой. Слабая улыбка облегчения сквозила на ее лице.

Сиделка с жалостью посмотрела на нее. – Сэр Чарльз умер сегодня в два часа, – сказала она мягко.

Тони посмотрела на нее, медленно поднялась, все еще продолжая смотреть, затем с заглушенным криком протянула руки и упала на постель.

Все на свете осталось таким, как было.

Итак, вся ее жизнь будет полна воспоминаний и пустоты.

Она лежала в постели, но глаза ее не смыкались. Тысячи мелких воспоминаний наполняли комнату. Дядя Чарльз много лет назад, на коленях у постели ее отца, блеск его волос, звук его голоса. Дядя Чарльз со словами «не пугайся», когда тронулся автомобиль. Дядя Чарльз в монастыре, улыбающийся ей. Дядя Чарльз в куртке, которую она заставляла его надеть. Самая незначительность этих воспоминаний делала их непереносимыми – в такой степени были они частью повседневной, действительной жизни. Дядя Чарльз был всегда с ней, ее друг, ее самый любимый. Она была одинока, но одно сознание, что он существует на свете, и ее мысли наполнялись счастьем.

Его больше нет, и уходящая во тьму стена стала между ним и ею. Ей казалось, что она бьется об эту стену и что не руки, а самая душа ее истекает кровью.

Медленно наступал рассвет – слабая золотая полоска на сером фоне.

Вчера в это время дядя Чарльз был жив, а сегодня, пусть наступят все рассветы мира, он не увидит их уже более.

Тони в бессилии и скорби закрыла лицо руками. Кусочек земли под дождливым небом – о дядя Чарльз, дядя Чарльз!

Слезы, которые болезненно терзали ее глаза, пролились наконец.

Невозможно, немыслимо, чтобы он никогда не заговорил с ней, никогда не посмотрел на нее и не сказал с улыбающимися глазами: «Ладно, моя старушка».

Это возможно, это действительно так.

Мягкие поучения «матери», как слабая тень, пронеслись в ее мозгу. Тони повернула свое измученное лицо навстречу наступающему дню. Религия была всегда для нее чем-то туманным.

– Если бы Бог хотел, он мог бы сохранить его, – произнесла она вслух. Горькая несправедливость этого на минуту привлекла ее внимание, затем ее мозг вернулся на скорбный путь воспоминаний.

Не было никого, кто помог бы ей, кто утешил бы ее. Она боролась одна и страдала с той отчаянной силой сопротивления, которая доступна лишь ранней молодости.

Позднее, по мере того как мы живем, мы также страдаем, но мы уже умеем понимать.

На следующий день леди Сомарец послала за Тони. Среди своего искреннего, хотя и не подавившего ее горя она испытывала чувство досады от того, что Тони находится дома. Она предполагала не вызывать ее в течение нескольких месяцев. Тони медленно вошла в комнату, и даже леди Сомарец почувствовала минутное сострадание к ней. Лицо Тони посерело от усталости и горя, а вокруг глаз легли темные круги.