— Какой-то писательнице, — ответила няня. — Дом ее в Лондоне разбомбили, а у нее трое маленьких детей. И муж, конечно: он тоже здесь, летчик, на аэродроме служит. Уж и не знаю, как они все там умещаются — сторожка-то такая крохотная, там и старику Ходжу с его старухой было тесно!

— А с ними что случилось?

— Умерли оба. Уже давно. Подхватили воспаление легких — и так, один за другим, в одну зиму и отдали богу душу.

— Да, я заметила на кладбище новые могилы.

— Не только они умерли за эти годы, — проговорила няня.

— Няня, поговорить о смерти мы еще успеем! — прервала ее Мона. — Я знаю, похороны в Литтл-Коббле — любимое развлечение, но сначала я хочу послушать о том, кто родился, а тех, кто умер, оставлю на потом.

Она вышла из комнаты и спустилась вниз по широкой дубовой лестнице с массивными резными перилами, видевшими времена королевы Елизаветы.

Лучи солнца, просачиваясь в холл сквозь цветное стекло, освещали просторное помещение странным призрачным светом. У подножия лестницы, в сумрачной полутьме, застыли два геральдических леопарда.

Мона отворила дверь в гостиную. Эта была длинная комната с низким потолком: над открытым камином здесь располагалась единственная достопримечательность Аббатства — портрет первого Вейла, владельца особняка, кисти Ван Дейка.

Миссис Вейл — невысокая, хрупкая, уже совсем седая, но бодрая и энергичная — разливала чай у камина. Услышав шаги, она обернулась к дочери и улыбнулась ей. Лицо ее, хранившее отблеск былой красоты, светилось добротой и любовью.

— Входи, милая, — пригласила она. — Я тебе поджарила тосты с маслом. Должно быть, ты проголодалась в пути. Хотела бы я угостить тебя омлетом, да только куры у нас отказываются нестись вот уже три дня — только сегодня с няней говорили, как нарочно к твоему приезду!

— Ничего страшного, все равно бы я не смогла сейчас есть.

— И все же хотела бы я предложить тебе что-то посытнее хлеба с маслом! Милая, теперь, когда ты дома, тебе надо хорошо есть — ты совсем исхудала!

— Стройность сейчас в моде, — легкомысленно откликнулась Мона.

— Стройность, но не истощение же! — ответила мать. — Пухленькой ты никогда не была, но сейчас щеки у тебя просто как…

— Просто скажи, что на меня страшно смотреть, и на этом закроем тему.

Мать нежно улыбнулась:

— Глупенькая, ты у меня всегда была красавицей! Я просто хочу, чтобы ты стала еще красивее. Тем более тебя так долго не было, что теперь я собираюсь всем-всем тебя показать!

— Господи боже! Кому показать?

— Всем друзьям и знакомым, — гордо отвечала миссис Вейл. — Ты не представляешь, как все обрадовались, услышав, что ты приезжаешь!

Мона взяла с блюда поджаренный ломтик хлеба.

— Неудивительно — теперь им есть о чем поговорить. С тех пор как я уехала, они, должно быть, только и ждут нового скандала.

— Милая, не говори так! — упрекнула ее мать. — Ты же знаешь, то… мм… происшествие уже совершенно забыто! Да многие здесь ничего и не знали — это ведь лондонские желтые газетенки подняли шум, а сюда почти ничего и не доходило… И потом, с тех пор ты успела выйти замуж!

— И овдоветь, — добавила Мона.

— Да, дорогая. Бедный Нед! А его родные так и не желают с тобой общаться?

— Ни слова от них не слышала.

— Не так давно я видела в газете что-то насчет его матери, — не унималась миссис Вейл. — Кажется, она организовала благотворительную ярмарку или что-то в этом роде.

— Очень может быть. Утомительная женщина, мне она никогда не нравилась.

— Бедняжка, мне ее жаль! Потерять единственного сына — и таким ужасным образом! И все же, мне кажется, это не извиняет того, что она тебе написала. Право, можно подумать, это ты его подтолкнула так глупо рисковать жизнью!

— Может, так оно и было, — проговорила Мона словно про себя.

— Милая, не говори так! — взмолилась мать. — Вечно ты стараешься выставить себя хуже, чем есть!

— Куда уж хуже.

— Мона!

— Прости, мама. Так ты говорила о том, как все радуются моему приезду и как тебе не терпится показать меня всем твоим друзьям. И как же мне одеться — в рубище, как кающейся грешнице?

— Милая, да что с тобой? Отчего ты такая злая?

— Прости, мамочка. Злая, это верно. — Поднявшись, Мона положила руку матери на плечо и нежно ее поцеловала. — В самом деле, я шучу глупо и зло, но это все от стыда…

— От стыда?

— Хорошо-хорошо, от смущения. Я ведь так давно не была дома!

— И все же это твой дом, и все эти годы он ждал твоего возвращения.

— Да, наверное. Дом, милый дом, — где бы я ни была, что бы ни делала, он ждал… и вот дождался. Наконец я здесь! И, хотя и боюсь немного, все же счастлива оттого, что вернулась домой.

— Боишься? Чего же тебе бояться?

— Разве я сказала «боюсь»? — быстро ответила Мона. — Что за глупое слово! Не слушай меня, мамочка. Лучше продолжай — ты начала мне рассказывать о своих друзьях. Так кому же ты собираешься меня показывать?

— Ну, во-первых, Майклу…

— Майклу? Конечно же, совсем о нем забыла! Подожди-ка, а он все еще здесь?

— Разумеется, дорогая моя, где же ему еще быть?

— Честно говоря, я об этом не думала. А разве он не в армии?

— Мона, я же тебе обо всем этом писала! Его ранило в Дюнкерке, у него теперь не сгибается нога. Боюсь, он, бедняга, так и останется хромым. Как он ни бился, чтобы вернуться в строй, все напрасно — его комиссовали вчистую, и пришлось ему вернуться к нашим полям и огородам. И очень хорошо, я считаю: ведь, пока он был на фронте, поместье его совсем пришло в упадок!

— Майкл! — негромко повторила Мона. — Знаешь, мама, все эти годы я о нем не вспоминала — и все же, мне кажется, наш Литтл-Коббл не был бы самим собой, не будь Коббл-Парка и в нем — Майкла.

— Конечно, — ответила миссис Вейл. — И я всегда надеялась…

Тут она оборвала себя и умолкла.

— Что когда-нибудь мы с ним поженимся, — договорила за нее Мона. — Мама, милая, разумеется, все мы об этом знали! Ты меня за него прочила, когда я еще ходить не умела! Помню, как на детском утреннике ты заставила нас танцевать в паре: я его ущипнула, а он в отместку дернул меня за косу.

— Майкл всегда был к тебе неравнодушен.

— Ну да, конечно! На нашем рождественском балу смотрел на меня с таким терпением и бесконечной снисходительностью! Да, мама, не спорь. Майкл смотрел на меня сверху вниз, как на маленькую глупенькую девочку, — такой надменный, немногословный, и знаменитый мерриловский нос еще добавлял ему высокомерия!

— Послушай, но с носом-то своим что он может сделать?!

— Ничего, конечно. Это закон природы: зимой холодно, летом тепло, у Меррилов из Коббл-Парка носы орлиные, а у Вейлов из Аббатства — вздернутые, как у меня. Вот только, о чем бы ты там ни мечтала, милая мамочка, орлиному носу с курносым вместе не ужиться!

— Хватит болтать глупости! Что бы ты там ни говорила, а я приглашу Майкла к нам на ужин.

— А я буду ему очень рада, — ответила Мона. Встав из-за стола, она потянулась. — Как же хорошо вернуться домой! Здесь я снова чувствую себя совсем молодой. Как будто только что окончила школу и вся жизнь впереди, как какая-то радужная греза, — сколько приключений, романтики, молодых людей, удовольствий… Как я тогда была счастлива!.. А помнишь рождественский бал? Танцы начались сразу после завтрака; а потом все катались на коньках по озеру, скатывались на санях по склону холма прямо к станции. Наш праздник был совсем не похож на другие — но как же было весело!

— Помню, — ответила миссис Вейл. — И среди гостей был Лайонел. Милая, ты ведь, конечно, знаешь, что бедный Лайонел умер в Америке?

Мона застыла словно громом пораженная. Именно этого вопроса она больше всего боялась.

Глава вторая

Она ожидала боли, резкой, как удар кинжала в сердце. Но боль медлила. Вместо этого Мона услышала собственный голос, холодный, равнодушный, — голос незнакомки. И этот чужой голос ответил:

— Да, знаю.

— Такая трагедия! — скорбно продолжала мать. — Ему же было всего тридцать девять, и такие блестящие перспективы… Все говорили, что он вот-вот получит место посла. Ты ведь не общалась с ним в последние дни?

— Нет.

Это тоже правда. Последние три дня жизни он провел в больнице; навещать его она, конечно, не могла.

А миссис Вейл все говорила и говорила:

— Жена его, должно быть, теперь останется в Америке. Нет смысла рисковать: у нее ведь на руках двое маленьких детей, а путь в Англию неблизкий и нелегкий, да еще и бомбежки… Бедная девочка, как ей, наверное, сейчас тяжело! Все это случилось так внезапно, так неожиданно! Она тебе нравилась, милая?

— Я ее совсем не знала.

Да сколько можно об этом?! Неужели нет способа остановить этот поток вопросов?

— А я была уверена, что вы с Энн встречались! Но потом сообразила: вряд ли ты бывала на дипломатических приемах. Чинные официальные мероприятия всегда были тебе не по душе. Но как жаль Лайонела! Как он, бедняжка, радовался своему первому назначению! Узнал об этом, как раз когда гостил у нас, помнишь? В то самое Рождество, в твой первый выход в свет.

— Помню.

— Как сейчас вижу: он спускается к завтраку с моноклем вместо своих обычных очков в роговой оправе. Вы все принялись его дразнить; кто-то — может, и ты, милая, — говорит: «Лайонел, да ты с этим моноклем настоящий дипломат!» А он отвечает: «Да, я теперь настоящий дипломат». И рассказал о своем назначении. Уезжать немедленно ему не требовалось, он должен был несколько месяцев пробыть в Лондоне и только потом отправиться в Париж, верно?

— Верно.

— Да-да, конечно, теперь я все вспомнила! И потом, когда ты тоже переехала в Париж, вы с ним там часто виделись, правильно, милая?