Он отправился в кабинет, налил себе бренди и отпил большой глоток, Спиртное помогло, по телу разлилось успокоительное тепло. Он потянулся к груде почты. Когда он увидел письмо из Монтеррея, его охватило дурное предчувствие. Еще одно. Неужели дядя снова просит его вернуться домой? А может, его отец умер? Или он наконец смирил свою гордыню и написал сыну? Но с чего бы это? Дону Фелипе было на него наплевать, когда он был мальчишкой, так с какой стати ему теперь беспокоиться, приедет он или нет? А может, на смертном одре в нем проснулись какие-то родственные чувства? Если даже так, то Бретта это не интересует. К черту старика.

Он отшвырнул письмо.

Когда он покончил с остальной почтой, было уже поздно, почти полночь. Бретт налил себе еще бренди, зажег еще одну сигару и поймал себя на том, что разглядывает письмо Эммануэля.

Не в силах устоять, он вскрыл его, злясь на свое любопытство. На этот раз письмо было коротким, всего несколько строк.


Дорогой Бретт,

хотелось бы мне написать тебе при более благоприятных обстоятельствах. На гасиенде случилась ужасная трагедия. Твой младший брат Мануэль и твоя сестра Катерина умерли от ветряной оспы. Твоему отцу стало хуже. И одного из моих внуков тоже забрал Господь, да упокоится его душа в мире! Бретт, прошу тебя, подумай насчет приезда. Если ты не приедешь, пока отец жив, потом всю жизнь будешь об этом сожалеть.

Твой любящий дядя Эммануэль.


Бретт уставился на камин. Мануэль, которому было всего десять лет, кого он никогда не знал, только что родившийся, когда он покинул гасиенду, чтобы отправиться на золотые прииски, мертв. Его сестра мертва. Кузен мертв. Отцу стало хуже. Почему его так потрясла эта трагедия? Он не любил никого из них, кроме дяди Эммануэля.

Он вдруг решил, что завтра днем они выедут туда в экипаже.


На следующее утро, едва проснувшись, Бретт направился к Сторм, чтобы сообщить о поездке. Он постучал в дверь между спальнями:

— Сторм, это я.

Потом отпер дверь и вошел к ней.

Инстинкт и выработанные рефлексы заставили его пригнуться. Снаряд — как он понял, это была серебряная щетка для волос — пролетел в нескольких дюймах от его головы и врезался в стену. Он выпрямился, собираясь высказать свое возмущение, но поспешно пригнулся снова, чтобы увернуться от еще одного летящего предмета, который от удара о стену разлетелся на кусочки.

— Сторм!

— Вы не смеете так со мной обращаться! — выкрикнула она, теперь уже швыряя в него всем, что подворачивалось под руку на туалетном столике, у которого она расчесывала волосы. Ручное зеркало, флакон духов, баночка крема, хрупкое фарфоровое блюдо, книга в твердой обложке. Все снаряды попали в цель. Одетая только в голубое неглиже, она представляла собой немыслимо соблазнительное зрелище. Бретт заворчал и шагнул вперед.

Наконец у нее кончились боеприпасы, она дико глянула по сторонам и попятилась. Бретт схватил ее:

— Проклятие! Что с вами творится?

— А вы как думаете? — выкрикнула она и расхохоталась: Бретт источал пронзительный запах розы. Она не могла представить, как он сможет целый день заниматься делами, издавая такой аромат.

Его взгляд опустился с ее лица на полную, роскошную грудь со стремившимися прорвать шелк твердыми сосками. Горячее, яростное желание охватило его. Он ослабил хватку и притянул ее ближе, так что она почти касалась его.

— Этим вы ничего не добьетесь, — хрипло сказал он, глядя в потемневшие синие глаза.

Она негодующе уставилась на него:

— Мне нужна моя одежда, Бретт. Вы не можете держать меня взаперти.

— Бетси поможет вам упаковать вещи, — сказал он, поскорее отпуская ее, чтобы не совершить того, о чем потом мог пожалеть.

— Упаковать вещи?

— Мы едем в Монтеррей. На гасиенду моего отца. Она непонимающе посмотрела на него:

— Вы хотите познакомить меня с ними? Он оторвался от созерцания дерзко расставленных длинных ног в прекрасно их облегавших шелковых чулках.

— Я должен туда поехать, и мне не хочется оставлять вас здесь, — сказал он. — Там была эпидемия — мой брат, сестра и кузен умерли. Они были еще детьми. И мой отец нездоров.

Сначала он не заметил выражения ее лица, потому что его заворожили ее соблазнительные формы и он представлял себе, как мог бы ее соблазнить, совсем забыв о своем намерении оставить ее в покое, пока она сама не придет к нему.

— О, Бретт, — выдохнула она, и он почувствовал на своей руке прикосновение ее ладони.

Он взглянул ей в глаза, полные тепла и сострадания, и поразился до глубины души. Но… ему понравилось, когда она вот так смотрела на него — без злости, негодования или неприязни. Он открыл было рот, но слова не шли с языка.

— Как вы себя чувствуете? — полным сочувствия голосом негромко спросила она. — Мне очень жаль.

Бретт сообразил, в чем дело: она понятия не имела, что он не знал своих родственников. Она не знала истории его семьи. Сама она была близка с членами своей семьи и считала это само собой разумеющимся, и для него прикосновение ее руки, теплое даже сквозь рубашку, должно было служить утешением. Он опустил голову, чтобы она не увидела его глаз.

— Я… Сторм. — Его голос был хриплым, прерывающимся, потому что он до боли желал ее.

Она придвинулась ближе, поглаживая его шею ладонью. Ладонь была теплая и нежная, и на ней почти не чувствовались мозоли. Он закрыл глаза, и ее пальцы как-то сами собой коснулись его щеки. Он ощутил, что его тело напряглось, словно тетива лука, и все дрожит.

— Чем я могу помочь? — прошептала она.

Он неохотно открыл глаза, потому что никогда прежде женщинам не доводилось так его утешать, и заставил себя поднять голову. Боже, ее руки… Он представлял себе, как они блуждают по его груди, плечам, ниже, гладят его плоть, уже сейчас ожившую и пульсирующую.

— Спасибо, что вы понимаете, — прошептал он, стараясь не обращать внимания на возникшее вдруг чувство вины.

В его голове начинал складываться великолепный план.

Глава 15

С двумя экипажами и тремя слугами потребовалось четыре дня, чтобы добраться до гасиенды Лос-Киеррос. Поездка в удобном ландо не была утомительной, тем не менее для Сторм она оказалась беспокойной. Все четыре дня Бретт был рядом с ней: он ехал вместе с ней в карете, а когда она для разнообразия предпочитала проехаться верхом, Бретт ее сопровождал. Ночью он разворачивал свою постель рядом с ее постелью, и, проснувшись в темноте, она обнаруживала, что прижимается к его крепкому телу, а его рука по-хозяйски обхватывает ее,

Она не могла ему не сочувствовать. Его семью постигла ужасная трагедия. Сторм знала, что ее горе, случись что-нибудь с ее братьями или родителями, было бы безгранично, а Бретт держался так стойко, стараясь вести себя словно ничего не случилось. Время от времени, когда он не знал, что она на него смотрит, она замечала мелькнувшее на его лице страдание. Ей хотелось обнять его, утешить, помочь забыть о своей беде. Раз или два Бретт выводил ее из себя, но она мгновенно раскаивалась. Ей казалось, что ссориться с Бреттом, когда он страдает от потери близких, — это все равно, что ударить больное животное.

Когда-то вся долина считалась относившейся к гасиенде Лос-Киеррос, но потом, как рассказал ей Бретт, золотая лихорадка привлекла сюда толпы искателей счастья. Когда неистовство стихло, многие осели на земле, стали скотоводами и фермерами, занимая участки огромных земельных владений, принадлежавших прежде семействам калифорнио. Семья Монтерро получила разрешение на владение землей еще во времена первой испанской экспедиции под предводительством Портолы в 1767 году. Но присоединение Калифорнии к Союзу Штатов в 1850 году послужило смертным приговором для калифорнио, потому что поселенцы, в основном американцы, теперь получили законные права на занимаемые ими земли. Множество старинных семейств калифорнио теряли земли, столетиями принадлежавшие им.

Скотоводство требовало немалых расходов, и большинство семейств не могло позволить себе многолетних судебных тяжб. Даже земли тех, кто приехал сюда только после получения независимости от Испании, суды присуждали новым поселенцам. Все это Бретт рассказывал ей бесстрастно, словно сторонний наблюдатель, а не сын владельца гасиенды.

Сторм смотрела на лежавшую среди величественных холмов великолепную долину, всю в пышной зелени после зимних дождей, в пятнах розовых и желтых полевых цветов, там и здесь усыпанную точками пасшихся коров и лошадей. Гасиенда, с белыми глинобитными стенами и крышами из красной черепицы, расположилась высоко на склоне. Там было множество строений — конюшен и небольших вилл, — но величественная вилла Монтерро, увитая плющом, подавляла их. Сторм она показалась огромной, как средневековый замок. На мгновение ей стало немного страшно. Готова ли она к встрече с семьей Бретта?

Немного позже их маленькая кавалькада въехала во двор, и слуги бросились помочь им выгрузиться. Бретт помог Сторм выйти из экипажа; лицо его было напряженным и мрачным. Сторм видела, что он чувствует себя не в своей тарелке, но решила, что ошибается и что его сдержанность наверняка вызвана горем. Он еще больше напрягся, когда она услышала окликнувший его женский голос, и они повернулись, глядя в сторону виллы. Сторм взяла ладонь Бретта в свою и вся вспыхнула, когда он взглянул на нее, насмешливо приподняв бровь. Смутившись, она попыталась отнять руку, но он не отпустил.

— Саго mio! Милый, милый Бреттон! Como esta usted? Как прошло ваше путешествие?

Сторм увидела очень красивую женщину с иссиня-черными волосами, огромными карими глазами и лицом цвета слоновой кости. Она была одета в траур, и Сторм подумала, не мать ли это Бретта. Она никогда не спрашивала его о его семье, а сам Бретт рассказал очень немного. Он взял протянутую этой красивой женщиной руку и склонился над ней.

— Конечно, тетя Елена, это… очень приятно. — Он поднес ее пальцы к губам, не касаясь ими ее нежной белой кожи.