Я задержалась у одного из венецианских зеркал в серебряных рамах, висевших на стенах моих покоев, и поправила локоны, спускавшиеся до самой талии, в которые были вплетены нити нежнейшего жемчуга.

– Полюбуйтесь на мое платье, лорд Роберт, – сказала я, проводя рукою по туго зашнурованному корсажу и пышным юбкам, держащимся на объемных фижмах. Черный атлас был расшит украшенными самоцветами змейками и алыми рубиновыми яблоками, символизирующими знание и соблазн. Весь корсаж и киртл пестрили вышитыми розовыми и белыми цветами яблони. – Мастер Эдни! – позвала я, и перед изумленным Робертом появился еще один знакомый ему человек, которому он не платил по счетам вот уже десять лет. – Вы не подадите мне мантию?

Я внимательно следила за лицом Роберта, отражавшимся в зеркале, когда портной Эми укутал мои плечи черной атласной мантией, расшитой сотней немигающих голубых глаз – точь-в-точь таких, какими были глаза Эми! – и миниатюрными розовыми ушами, украшенными серьгами из жемчуга и бриллиантов.

– Какая красота! – воскликнула я. – Отличная работа, мастер Эдни, нужно сшить такую же мантию оранжевого цвета с разными глазами. Видите ли, лорд Роберт, – я встретилась взглядом с его отражением, – я – глаза и уши своего королевства. Я знаю и вижу все.

Я вынула золотой кулон из-под застежки мантии и повесила так, чтобы он был хорошо заметен на фоне темного атласа моего наряда. Украшение было выполнено в форме букв «АБ». Когда-то оно принадлежало моей матери, которая носила его на тончайшей жемчужной нити, но для меня эта подвеска значила еще кое-что, и об этом никто не знал, кроме меня: литера «А» означала не только «Анна», но и «Ами» (а именно так произносили имя «Эми» французы), а буква «Б» таила в себе не только «Болейн», но и предостережение, которое я хотела запомнить до конца своих дней – «Берегись».

Я отвернулась от зеркала.

– Где мой веер?

– Вот он, ваше величество…

Роберт вздрогнул от неожиданности и коротко выругался, когда, несмотря на боль в шее, обернулся к двери и увидел на пороге старенькую мистрис Пирто, появившуюся из соседней комнаты. В руках она несла мой роскошный веер из крашеных зеленых страусовых перьев.

– Благодарю вас, мистрис Пирто, – улыбнулась я и украдкой погладила ее по руке, принимая веер. – Вижу, ваша леди была в надежных руках.

Роберт не знал эту новость, да, собственно, я и не обязана была ему об этом сообщать, ибо он уже заявил мистрис Пирто, что не нуждается более в ее услугах, но мы с Сесилом решили, что эта женщина служила покойной Эми верой и правдой, и щедро вознаградили ее, чтобы она могла дожить остаток отпущенного ей Богом времени в покое и уюте. Учитывая ее возраст, больные колени и трясущиеся руки – а эти признаки старческой немощи я, к сожалению, заметила и у своей дражайшей Кэт Эшли, – ей едва ли удастся найти себе подходящую работу, кроме того, ей наверняка станут докучать досужие сплетники, наслушавшиеся рассказов о леди, которой служила прежде мистрис Пирто.

– Давно ли ты читал Чосера, Роберт? – с улыбкой спросила я, отметив, что он удивился моему вопросу, но все же качнул головой. – Знаю, ты восхищаешься его историями, в особенности «Рассказом студента». Ведь именно его ты велел своей супруге переписывать много раз, дабы она могла подражать смиренной Гризельде. Особенно мне нравится один отрывок из этого рассказа, я прочту его тебе, как мне кажется, он замечательно подходит к случаю:

Народ, любивший Роберта…

ах, простите, Вальтера доселе,

Его душой возненавидел всей.

Да может ли убийца, в самом деле,

Кому-нибудь быть дорог из людей?

Но от затеи не хотел своей

Маркграф отречься,

как бы ни роптали, –

Жену испытывать решил он дале…

Закончив декламировать эти бессмертные строки, я улыбнулась и попросила прощения за случайную свою оговорку.

– Разве не удивительно, что слова, написанные столько лет назад, могут столь точно передать дух и нашего времени? – промурлыкала я, направляясь к двери, поскольку пора было отправляться в зал для приемов. – И кстати, Роберт… – Я остановилась на миг перед порогом. – Еще кое-что. Когда я говорила, что люблю тебя, – это была ложь. Опиум, – с напором произнесла я, – может странным образом одурманивать разум.

– Ты же не хочешь сказать, что… – начал он, но мне не хотелось более его слушать. Что бы он ни сказал, это не имело больше никакого значения.

В зале для приемов я заняла трон, и мои придворные замерли в предвкушении: все ожидали, что я пожалую сейчас Роберту Дадли титул графа Лестера, и, дабы потянуть интригу, я велела Сесилу принести мне написанные на пергаменте грамоты и велела Роберту предстать передо мной. Но как только он опустился на колени перед троном, я вдруг наклонилась, выхватила из ножен на его бедре инкрустированный самоцветами кинжал и разрезала им тонкую белую бумагу грамоты. Лицо Роберта исказил ужас, когда он увидел, как я кромсаю его собственным оружием вожделенный для него документ. Мои придворные, в зависимости от чувств, испытываемых к бывшему королевскому конюшему, ликовали, усмехались и даже хохотали над баловнем судьбы, которому наконец изменила удача.

– Не бывать еще одному из рода Дадли в Палате лордов, ибо нельзя доверять тому, у кого в роду три поколения изменников, – заявила я, а затем наклонилась к Роберту и ласково потрепала его по щеке, будто утешая ребенка: – Будет тебе, Роберт, ты ведь сам говорил, что не так просто сломить дух медведя с сучковатым посохом в лапах!

Мне на ум пришли полузабытые строки из давешнего сна, и я решила, что в этом случае они будут уместны, а потому снова уселась на пышные подушки своего трона и продекламировала, обмахиваясь веером:

О Бесс, сей плут живет мечтами,

Его проступков уж не счесть.

О том, что больше он не с нами,

Нам сообщи благую весть!

Мой куплет с готовностью подхватил весь двор – уроженцы Англии и иностранные гости. Мужчины стали притопывать на месте и постукивать посохами, а женщины похлопывали сложенными веерами по тыльной стороне кисти или хлопали в ладоши. Безучастным не остался никто – придворные пели во весь голос, глядя на униженного Роберта, который в конце концов не сдержался и бросился бежать из зала для приемов. Но скрыться ему не удалось – эти слова разносились по всему дворцу, их напевали слуги, передавая куплет из уст в уста по коридорам, покоям и кухням. Незамысловатая песенка преследовала его и дальше, во дворе и конюшнях, где его, должно быть, ждал верный черный скакун.

О Бесс, сей плут живет мечтами,

Его проступков уж не счесть.

О том, что больше он не с нами,

Нам сообщи благую весть!

О Бесс, сей плут живет мечтами,

Его проступков уж не счесть.

О том, что больше он не с нами,

Нам сообщи благую весть!

Я смотрела ему вслед и все гадала, действительно ли он сделал это? Убил свою жену из злого умысла или же руками своих нетерпеливых и безумных слуг? Я не знала правды, и мне придется смириться с тем, что я никогда ее и не узнаю. Не сомневалась я лишь в одном: ему нельзя доверять. Опасения моих подданных были небезосновательными, но, как бы то ни было, я никогда бы не вышла за него. Такая мысль не закрадывалась мне в голову, даже когда я была к нему благосклонна и многое ему позволяла. В дальнейшем всякий раз, когда я изнывала от одиночества и хотела обратиться к человеку, которому смогла бы доверить самые мрачные свои тайны, я вспоминала об Эми. Ее призрачный силуэт всегда возникал перед моим мысленным взором, напоминая о том, что нельзя отдавать слишком много, иначе предательство будет особенно нестерпимым.

Я вспоминала о нем до конца своих дней, а когда он умер, заперлась в своих покоях и расплакалась над его последним письмом. Целыми днями я сидела, съежившись на полу в углу своей опочивальни, как, должно быть, сидела здесь когда-то моя бедная безумная сестра после того, как Филипп отверг ее, а все те дети, которых она якобы вынашивала в своей утробе, оказались лишь выдумкой, порожденной пустыми надеждами.

Спустя три дня я вытерла слезы, поднялась на ноги, переоделась, надела лучшие свои жемчуга и яркий рыжий парик, скрывающий залысины на моей голове, и стала жить дальше – ради Англии. Я нужна была своему народу, я была их Глорианой, их Божией Милостью Бесс. Но больше всего мне нравилось, когда меня тепло называли «наша Елизавета». За свою долгую жизнь я получила один очень ценный урок – я поняла наконец, что была по-настоящему любима народом Англии, а это не шло ни в какое сравнение даже с самой бурной страстью, какую может испытывать мужчина. Я была Елизаветой Английской, я не принадлежала ни Роберту, ни другому мужчине.

Я никогда не стала бы просто леди Бесс. Ведь я не была на самом деле мраморной статуей, хоть и пыталась забелить свое стареющее лицо. Я была женщиной из плоти и крови. Я жила и дышала, смеялась, любила, злилась и плакала, но было во мне и нечто большее – я вселила в людей веру, подарила им надежду и смелость, гордость и целеустремленность. Они целовали мне руки и подол платья, пытаясь соприкоснуться с вольным духом и горячим сердцем самой Англии. Со мною они стали немного ближе к Богу, благодаря своим белым одеждам, жемчугам и огненным волосам я стала для них символом надежды. Со мною они пережили все испытания и искушения, ниспосланные Господом нашему маленькому, но гордому народу. Я сумела стереть тонкую грань между величием и божественностью, между Девой Марией и английской королевой-девственницей Елизаветой, и мне того было довольно. Именно этого я и жаждала всем своим пылким сердцем.

Эпилог

Виндзорский дворец, Лондон, 27–28 ноября 1560 года

Тонкая и нежная, как бархатная перчатка, ее белоснежная ручка с длинными пальцами, увешанными тяжелыми драгоценными перстнями, поглаживает массивный позолоченный столбик кровати и касается резной фигуры льва с гневно выпущенными когтями и раскрытой пастью, из которой вот-вот вырвется настоящий звериный рык. Она задерживается лишь на миг, дабы убедиться, что пурпурный бархатный балдахин, украшенный венецианским золотом, плотно закрыт. Затем она запахивает на себе роскошную кроваво-красную накидку из бархата, ее пальцы нетерпеливо завязывают атласную тесьму на горле, и она, гордо подняв голову, царственная, как королева, дерзко направляется к двери, что ведет в покои Роберта Дадли. Кровь рода Тюдоров, бегущая по ее жилам, позволяет ей войти без стука.