Бренди Пурди - Пламенная роза Тюдоров

Мы составляли треугольник, на вершине которого стоял Роберт, а мы с Эми – по сторонам, выступая в этой пьесе лишь на вторых ролях и держась за руки в нижней части получившейся сложной фигуры. Будь я добрее, протяни я тебе руку дружбы, Эми, как бы ты поступила тогда? Протянула бы руку в ответ или же оттолкнула бы ее из страха, от злости или обиды? Теперь, когда уже слишком поздно что-то менять, я так хочу встретиться с тобой лицом к лицу – с живой, здоровой женщиной, а не с хладным трупом – и коснуться твоего подбородка, заглянуть в твои глаза, сияющие от слез, как изумруды, и сказать: «Не бойся меня, Эми. Я никогда не хотела тебе зла». Если бы мне выпал шанс пережить заново эти годы, смогла бы я перебороть свои ревность, гордыню и самолюбие? А ты – смогла бы позабыть обиды, поверить мне и принять мою дружбу? Это еще один вопрос, ответ на который мы никогда не узнаем, равно как и причину таинственной твоей смерти в тот день, когда тебя нашли у подножия лестницы. Сбросили ли тебя со ступеней, или же твоя смерть была тихой и мирной? Узнаем ли мы когда-нибудь, что случилось с тобой на самом деле?

От горячей воды в ванне поднимались клубы пара, лаская мое лицо, словно теплые, нежные ангельские крылья, и забирая все мои силы. Я витала в облаках, застыв на грани сознания, голова чуть кружилась, и мне казалось, будто стоит мне попытаться подняться – и я не удержусь на ногах. Часть меня хотела поддаться чарам Морфея, манившего меня все чаще в последнее время, погрузиться в тревожный сон и никогда больше не просыпаться. Теперь каждый раз, когда я засыпала, мне снилось, будто я сижу в лодке, уносимой в море прибоем, и бечевка, которой мое хлипкое суденышко было привязано к берегу, натягивается все сильней и сильней. Иногда это пугало меня, порой мне и вовсе не было до этого дела, я поворачивалась к берегу спиной, устремляла взор к горизонту в предвкушении плавания и оставляла позади все свои горести и невзгоды. Откуда-то из глубин моего желудка подступала тошнота, похожая на змею, свернувшуюся клубком и пробуждающуюся от сна.

Морская болезнь вступала в свои права медленно, давая о себе знать постепенно, а не внезапно, как это происходило обычно, когда я вынуждена была срочно бежать за тазом, который сейчас мне едва ли удалось бы найти. Но дорогой моей мистрис Пирто, прослужившей мне верой и правдой все двадцать восемь лет моей жизни, вначале нянюшкой, затем в качестве дуэньи, а после – снова нянюшкой, я ничего не скажу – это лишь расстроит ее, ведь она так искренне печется обо мне; мой неудачный брак и сильно пошатнувшееся здоровье стали причиной появления многих морщин на ее излучающем доброту и заботливость лице и серебристой седины в волосах.

Лежа в ванне, я видела небо, темное и беззвездное, через высокие арочные окна – еще одно напоминание о том, что давным-давно здесь жили монахи. Они поселились в этом месте двести лет тому назад, а может, и больше, незадолго до того, как король Генрих приказал закрыть все монастыри и обрек их обитателей, привыкших к уединению, на скитания в сложном, пугающем и зачастую недобром мире. Прежде чем Камнор выкупили, мои ныне просторные покои были разделены на две скромные и тесные кельи, в которых помещалось лишь самое необходимое – узкое ложе, твердое, как доска, ночной горшок и распятие, висевшее над изголовьем, дабы напоминать о том, что Господь видит все. Иногда я будто наяву вижу призрачные очертания снятых со стен крестов, оставшиеся в памяти бывшей обители. Несмотря ни на что я улыбаюсь и заливаюсь краской при мысли о том, что ложе монаха могло стоять прямо на том самом месте, где я сижу сейчас, обнаженная, в своей ванне.

Уверена, простым жителям этого места моя привычка вставать затемно, чтобы принять ванну, кажется необычайным чудачеством – вроде всем известного обыкновения возлюбленной французского короля купаться в бадье с измельченной клубникой, чтобы сохранить прославившую ее красоту. Многие, верно, уже считают меня женщиной эксцентричной и сумасбродной. Но утренняя ванна в окружении мерцающих свечей, пока весь мир еще спит, так умиротворяет меня, что, несмотря на наготу, я даже сама себе кажусь менее уязвимой, чем обычно.

Мне нравится покойное мое уединение в теплой воде, в которую я с наслаждением погружаюсь задолго до рассвета, до того как начнется извечная повседневная суета. Задолго до того, как внизу послышатся голоса, проснутся улицы, раздастся скрип колес и перестук лошадиных копыт во дворе, донесутся до моего слуха смех и радостные крики играющих снаружи детей, гомон слуг, сплетничание девушек, грохот кухонной утвари, шаги и болтовня из опоясывающей мою комнату длинной галереи, где я так люблю прогуливаться с тех пор, как тело мое охватила немыслимая слабость.

Хоть Камнор и состоит на самом деле из четырех отдельных хозяйств под одной крышей, я большую часть времени предоставлена сама себе, несмотря на то что остальные проживающие здесь леди весьма и весьма общительны, и при этом каждая из них считает себя царицей улея и искренне верит, что ее власть в этом доме непоколебима. Такова была мистрис Оуэн, почтенная матушка владельца Камнора доктора Джорджа Оуэна, который, подобно храброму мышонку, осмелившемуся вынуть шип из лапы льва, получил это поместье в знак благодарности за исцеление кровоточащей раны на ноге короля Генриха. Таковы же были и прямолинейная, язвительная мистрис Форстер, жена сэра Энтони Форстера, казначея моего супруга, арендующего жилье в нашем Камноре, и леди Одингселс, одна из тех необыкновенных женщин, что с возрастом становятся лишь краше и привлекательнее в глазах мужчин.

Мои слуги роились в Камноре, словно работящие пчелки, делая все, что им скажут, независимо от того, кто отдал тот или иной приказ. Иногда у них не находилось времени даже на меня, настолько они были заняты, выполняя распоряжения мистрис Оуэн, Одингселс и Форстер. Но мне все равно, я слишком устала, чтобы жаловаться, на пустые сетования у меня уйдет больше сил, чем я готова потратить на такие пустяки, так что мне нет до этого дела. Кроме того, мне нравится быть здесь совсем одной, под бдительным присмотром одной только мистрис Пирто – так я не боюсь того, что, когда нянюшка откроет дверь, какая-нибудь излишне доброжелательная или любопытная служанка заглянет украдкой в мою комнату и увидит мое измученное болями тело и изуродованную левую грудь или, и того хуже, нахально переступит порог покоев и уставится на меня, притворяясь, будто ничего такого не видит. А потом она разболтает всем, как побывала у меня, поднося свежую смену белья, очередную посылку от супруга, решившего порадовать меня новым нарядом, либо же еще одно зелье от лекаря или местной колдуньи, которое должно поправить мое здоровье или, что вероятнее, отправить меня в могилу, будь я достаточно глупа для того, чтобы принимать все эти «целительные напитки».

Если верить слухам, регулярно доходившим до нашей деревни из Лондона и моментально разносившимся по всей округе и дальше, Роберт со своей возлюбленной королевой задумали отравить меня, а значит, я не могла позволить, чтобы хоть капля снадобья из тех, что он постоянно шлет мне, коснулась моих губ. Но все эти зелья такого красивого цвета, что я частенько выставляю пузырьки с лекарствами на подоконник, чтобы лучи солнца попадали прямо на них и освещали настоящей янтарно-рубиново-изумрудной радугой сырой полумрак серых каменных стен Камнора.

За моими окнами на темном, словно бархат, небе нет ни одной звездочки, ни единого проблеска чистого, как алмаз, света. Скрылся из виду даже серебряный диск луны. Странно, но до того, как рак раскроил мою грудь или, напротив, вырвался из нее, называйте это как хотите, я никогда не задумывалась над тем, насколько темно становится перед самым рассветом. Эта мысль пугает меня, но в то же время я искренне рада тому, что сижу в тепле и сухости в своих покоях, а вокруг меня расставлены все эти свечи, и их потрескивающее, будто танцующее желто-красное пламя успокаивает меня, и я не блуждаю, потерянная и позабытая всеми, там, снаружи, в кромешной темноте, не подпрыгиваю от испуга при каждом звуке, будь то шелест листвы на ветру, уханье совы, птичья трель или звериный вой. Мысль о том, что я погружусь во тьму, вселяет в меня ужас, и я содрогаюсь от страха, несмотря на теплую воду в моей ванне. Я до безумия боюсь, что смерть будет именно такой. Что, если рай – это всего лишь миф, сказочка, придуманная для ревнителей веры, призванная вселять надежду вместо ужаса, дарить покой, умерять тревогу и рассеивать страх перед тем, что жить осталось недолго и каждое мгновение на счету? Что, если смерть – это лишь отсутствие света, вечное царство тьмы, и оказаться на том свете – это все равно что закутаться в тяжелый черный бархат так, что не можешь ни дышать, ни видеть, ни даже пошевелиться, и поселиться навеки в полной тишине?

Иногда мне снится, как я просыпаюсь в этой бархатной темноте от того, что чувствую пару сильных рук на своем горле, каплю за каплей забирающих мою жизнь. И странно – ведь я всегда так боялась больших городов, так что эта деревня должна была стать для меня тихой гаванью, но теперь-то я понимаю, что Лондон с бесчисленными своими преступлениями, шумными стычками и суетой перебрался в это уединенное место вместе со мной. Если только кто-либо замыслит причинить мне вред и улучит подходящий момент, никто даже крика моего не услышит. Так что мое стремление к одиночеству могло сослужить мне плохую службу. И все же, узнай я о том, что кто-то вступил в тайный сговор, чтобы лишить меня жизни, я бы лишь поддержала их замысел, сделала бы все, чтобы помочь им и упростить их задачу. Им бы осталось лишь выждать и выбрать подходящий момент, и сама справедливость закрыла бы на их поступок глаза.

Мои же глаза наполняются горячими слезами, которые готовы сорваться с ресниц, когда я тяжело вздыхаю и меня вновь охватывает дрожь. Милая Пирто смотрит на меня с нескрываемым беспокойством и подается вперед, но я лишь качаю головой и успокаиваю ее: