Я не стал отвечать на этот вопрос. В любом случае, даже если мне предстояло умереть, смерть моя уже была куда как слаще, чем я мог себе представить.

— Иногда я разговариваю с моими жертвами. Это помогает им меньше бояться смерти. Это очень интересно, говорить с тем, кто знает, что скоро умрет. Он забывает обо всех своих прошлых горестях: им овладевает абсурдная, иррациональная, необузданная жажда жить. Она настолько сильна, что некоторые женщины добровольно отдавались мне, даже не прося, чтобы я оставил их в живых, хотя втайне и надеясь на это. Они учились любить монстра, а я — любить и пожирать, пожирать то, что любишь. Когда они обнимали меня, я на какое-то мгновение становился частью их красоты. Во мраке любви я так же красив, как и они, я заражаюсь человеческой прелестью, а они — получают частичку моей животной красоты или открывают свою собственную, внутреннюю.

Здесь, в сердце лабиринта, зов плоти объединяет нас, но подлинное единение приходит, только когда я пожираю их. Вкус человеческого мяса лишь поначалу был мне отвратителен, а теперь я не променяю его ни на одно из яств, которые успел попробовать за свое короткое детство. Люди гораздо вкуснее крыс или собак, случайно оказавшихся в лабиринте. У вкуса человеческого мяса есть множество оттенков, так же как и у разлагающейся плоти, чей запах так волнует тебя, музыкант Полиид.

Все это пугает вас. Страх, ужас — это странные слова, которые трудно понять, сидя здесь, во тьме лабиринта. Хотя, может, и нет… Для меня самое страшное — это моя судьба, или, вернее, мои возможные судьбы, читать которые меня научила моя мать Пасифая. Если я погибну, вместе со мной умрет мой мир, мир, который я защищаю всю свою жизнь, хоть и не могу увидеть его и насладиться им; а если я не умру, жизнь моего мира продолжится, а с ней и мое заключение, вечное заключение: вечный страх. Два страха, и один противоречит другому…

В последнее время мне часто снится один и тот же сон. Все, что я вижу, происходит там, снаружи, под солнцем, которое жжет мне глаза, так же как жгло их в мой последний день наверху. Мне снится, что я воин, в разгар битвы оставшийся без меча. Я шагаю между трупов, думая только о том, где найти меч. Я вижу несколько мечей, зажатых в кулаках убитых, и пытаюсь разжать их пальцы, но тела вдруг становятся бронзовыми, и мне не хватает сил, чтобы вынуть из их рук бесполезное оружие, которое никого уже не сможет ранить. И я просыпаюсь, намертво сцепив руки. К чему этот сон? Ты знаешь ответ, музыкант Полиид? Почему мои безутешные руки сплетаются во сне? Почему мертвые в моих снах так вцепляются в свои мечи, словно они их продолжение, словно они вместе выкованы из металла? А ты, Ариадна, которая может гулять по моим снам, совокупляясь со мной, со мной, который наяву не может даже помыслить о том, чтобы коснуться тебя? Знаешь ли ты ответ? Нет…

Реальность полна тайн, но она не так ранит. Лабиринт отучил меня упиваться своими страданиями, будущее и прошлое для меня несущественны, бесцветны и туманны, все равно что кусок мяса в желудке. Они сосуществуют в спокойном и тихом настоящем, в настоящем, где нет ничего, кроме гниющего мяса. Все остальное находится вне времени или в худшем случае создает другое время, обычно скоротечное и недолговременное. Вы приходите выслушать меня или умереть. Приходите удовлетворить мои желания во тьме лабиринта или в моих снах. Но никто не приходит убить меня, и все, что окружает меня, разрушается и гниет. А я не старею…

Астерий замолчал. Через некоторое время Ариадна встала, зажгла факел и вместе со мной покинула пещеру Астерия. Обратный путь ничем не отличался от пути туда. В какой-то момент сырые мрачные переходы превратились в коридоры с колоннами, а мрачные норы — в богато украшенные залы, но я даже не заметил, когда это произошло. Внезапно у меня закружилась голова, я закрыл глаза, а когда открыл их — Ариадна исчезла, оставив в напоминание о себе легкую боль в висках. Дальнейший путь был мне хорошо знаком. У самого выхода я увидел женщину, спускавшуюся мне навстречу, но солнце светило ей в спину, и я не мог увидеть ее лица. Я подумал было, что это Ариадна, но когда она заговорила, оказалось, что это Пасифая.

— Будет лучше, если перед тем как идти в свои покои, ты повидаешься с Миносом, — сказала она мне. — Я уверена, что он простит тебя, увидев, что ты выбрался из лабиринта. Почему ты так смотришь на меня?

— Прости, госпожа. У меня просто кружится голова. Мне вдруг показалось, что все это уже было со мной. Но разве ты не?.. Не?..

Я хотел сказать «умерла», но понял, что это прозвучало бы совсем нелепо: ведь это я был на волосок от гибели, а не она. Пасифая загадочно улыбнулась. Следуя ее совету, я отправился прямиком в тронный зал, где мне предстояло узнать, закончилась ли моя битва со смертью или же только началась.

Чужая любимая

Минос встретил меня в окружении солдат своей личной гвардии, хмурый и напряженный, словно уставший от моего лица, которого надеялся больше никогда не увидеть.

— Я вышел из лабиринта, — сказал я ему, — и пришел сюда, чтобы сказать тебе, что я верен своей клятве.

Он поднялся с трона и подошел ко мне, должно быть, чтобы убедиться, что перед ним стою я, а не мой призрак.

— Это и так было ясно, — сказал он наконец, устало махнув рукой, — что ж, если у меня не получилось отделаться от тебя по-тихому, придется тебя терпеть.

Магог навсегда изменил царя: бегающий взгляд, тонкие прямые губы. Он весь был воплощенная ненависть.

Впрочем, эти перемены волновали меня куда меньше выпавшей мне удачи. Все последующие дни я провел с Ариадной, которая учила меня познавать себя. Именно она открыла во мне дар к предвидению, который я никогда бы не нашел в себе сам, хотя усердно его изображал. Я научился входить в транс, концентрироваться на конкретных вещах, событиях, людях… Я узнал, что будущее подобно прошлому, что пророчества могут быть столь же лживыми, сколь и воспоминания, которые сознание незаметно меняет в угоду владельцу. Для того чтобы предсказывать будущее, надо знать прошлое и уметь отвлекаться от себя, забывать о своем существовании. Теперь я знаю, что будущее, как и прошлое, нельзя изменить. Именно эта невыносимая правда бытия сводит с ума настоящих пророков.

Я научился не только этому. Ариадна открыла мне вещи, которые нельзя описать словами. Та кровь, которой я отблагодарил ее, никогда не будет достойной платой за все те тайны, что открыла мне царевна. Эмпусы, почитающие Богиню и дающие обет не убивать, берут у своих любовников ровно столько крови, чтобы обновить свою собственную. Моя любовь к Ариадне не умирала, потому что я знал: она никогда не будет принадлежать мне, у нее всегда будет кто-то еще, но когда она придет ко мне, я вновь почувствую себя частичкой матери-земли и любого из тех существ, что живут и страдают на ней.

Трон забвения

Но мое счастье было недолгим: вскоре после моего возвращения из лабиринта Минос собрал небольшую группу, которая должна была поехать в Афины, чтобы вновь взять ужасную дань. Среди этих людей оказался и я. Весть о Тесее, недавно объявившемся в Афинах царевиче, уже докатилась до Крита. Минос был уверен, что Эгей сделает все, чтобы его сын не оказался в числе жертв, отданных на съедение Минотавру, и полагал, что я могу пригодиться ему, для того чтобы расстроить афинские козни.

В Афинах о Тесее ходило уже множество легенд, напоминавших искушенному слушателю истории о Геракле: говорили, что его родителями были царевна Этра, царь Эгей и бог Посейдон. По совету дельфийского оракула Эгей не забрал ребенка у матери, чтобы укрыть его от цепких лап Миноса, и оставил Этре свой меч, велев передать его сыну, когда тот подрастет, чтобы отец смог узнать его. Еще подростком на пути в Афины Тесей в одиночку справился с разбойниками, напавшими на него в Коринфском проливе. Приехав в Афины, он повстречал колдунью Медею — ту, что одолела монстра Талоса во исполнение обета, данного Пасифае, — оставившую Ясона и вышедшую замуж за Эгея. Поскольку бывшая жрица не могла своими руками разделаться с Тесеем, она сделала все, чтобы с ним покончил его собственный отец; ведьма обвинила царевича в предательстве, но Эгей узнал меч, которым собирался защищаться обвиняемый, и поединок окончился воссоединением отца и сына и бегством Медеи. Теперь имя Тесея повторяли все Афины, рассказывали даже, что он разделался со злополучным марафонским быком. Все говорили о нем как о наследнике трона и будущем освободителе города от тирании Миноса.

Лишь только мы сошли с корабля в Пирее[2], стало понятно, что найти Тесея будет непросто. Все жители города стали участниками театрального действа, целью которого было любой ценой убедить нас, что царевич вновь пропал. Нас встретили в траурном молчании, усадили на повозки и отвезли на Акрополь. Во дворце Эгей со слезами на глазах поведал нам о причине охватившего весь город горя.

— Мой любимый сын, столь недолго радовавший своего отца, не пощадил больное сердце старика. Несколько месяцев назад он, сжигаемый страстью к своему другу Пириту, возжелавшему жениться на повелительнице ада Персефоне, спустился в преисподнюю. Оба они, и Тесей и Пирит, попались на уловку коварного Гадеса, предложившего им Трон забвения. Всякий, кто сядет на этот трон, уже не поднимется и превратится в камень. В своих снах я вижу сына на каменном троне, обвитом змеями, под неустанным оком трехголового Цербера, стража мира мертвых.

Эгей закончил свой жалобный монолог протяжным стоном, который тут же подхватили плакальщицы. Упоминание друга Тесея Пирита, таинственного бродяги, недавно сбежавшего с Крита, едва не сбило меня с толку. Что ж, лжец всегда стремится спрятать обман среди правды. Минос повернулся ко мне и пристально посмотрел мне в глаза.