Минуту назад девушка почти отвергла Юрия, предлагавшего ей не только прощение, но, по сути, руку и сердце. Раньше она больше всего на свете желала помириться со своим женихом, теперь же вдруг поняла, что он ей безразличен, и какое-то гордое упрямство заставило ее показаться перед ним хуже, чем она есть.

Возможно, будь Юрий по натуре донжуаном, его задело бы такое отношение Софьи и он стал бы добиваться ее; но его натура была другого склада. Скоро Софья заметила, что Юрий проявляет серьезный интерес к Калерии, – причем отнюдь не назло бывшей невесте, а совершенно искренне. Впрочем, по мнению Софьи, это было не удивительно: ведь некогда он спас Калерию, а большинству людей свойственно испытывать теплые чувства к тем, кому они сделали добро.

Наверное, при желании, проявив настойчивость, Софья могла бы вернуть бывшего жениха, но ей этого не хотелось. Какая-то странная душевная усталость овладела ею. А вид нарождающегося чувства Юрия и Калерии, их улыбки и взгляды, их оживленное участие в светской жизни города только раздражали девушку. Огонь чужих сердец казался ей невыносим, когда ее собственное сердце замерзало под пеплом.

Софья уже хотела уехать из Вильно, но Ольга Гавриловна, которая в последнее время стала совсем плоха, уговорила девушку остаться еще на месяц. Тетушка видела, что с племянницей творится что-то неладное, и однажды вечером, когда Софья, сидя за столиком, при свечах читала ей книгу, принялась уговаривать девушку открыть свою душу:

– Ведь я же замечаю, Соня, что ты про себя мечешься и страдаешь. Или тебе невмоготу наблюдать, как сближаются Горецкий и Калерия? Тогда почему ты палец о палец не ударишь, чтобы отбить у нее своего бывшего жениха? Мне кажется, тебе бы это удалось. Или дело в чем-то другом? Открой мне всю правду, не таись, тебе же станет легче. Ну, чего ты боишься? Ведь я все равно скоро умру и тайну твою не выдам. Что тебя мучает?

Софье на глаза вдруг навернулись слезы, и, не желая этого показать, она закрыла лицо ладонями. Ольга Гавриловна погладила волосы девушки своей тонкой, пожелтевшей, как пергамент, рукой, и от ее почти невесомого прикосновения Софью словно прорвало. Она рассказала все как на духу, с самого начала до конца: о своей первой, совсем еще юной, любви к Горецкому, о появлении Призванова, о гусарском пари, которое он выиграл, шантажируя Софью ее неосторожным и наивным письмом к Наполеону, о разрыве с Юрием и дуэли, о поездке в Москву и желании Домны Гавриловны поскорее выдать замуж скомпрометированную девушку. Рассказала и о своей повторной встрече с Даниилом, который по дороге в Вильно, словно бы стараясь искупить свою вину перед девушкой, не раз выручал ее из беды. Но о безумных ночах в имении Ельского Софья не рассказала: ведь это принадлежало только двоим, а теперь – лишь ей одной. Впрочем, Ольга Гавриловна, кажется, и сама догадалась о чем-то подобном, потому что вдруг спросила:

– Наверное, Даниил успел понравиться тебе как мужчина?

– Что толку сейчас об этом говорить!.. – вздохнула Софья и оперлась лбом о стиснутые руки.

– Да. Он произвел на тебя впечатление. Потому-то и Горецкого ты уступаешь без боя Калерии.

– Тетушка, не надо об этом! Я и так сейчас в полном смятении, только вида не подаю!

– Я понимаю, как тебе трудно. Трудно вдвойне оттого, что ты вынуждена скрывать и свои прежние отношения с Юрием, и свое тайное, едва осознанное чувство к Даниилу. Но ты молода, вся жизнь у тебя впереди. Будь сильной и стойкой, собери свою волю в кулак. Надо жить и надеяться на будущее.

– Какое будущее? Разве оно есть у одинокой сироты с сомнительным происхождением и испорченной репутацией?

– Будущее есть у всех. Одному Богу известны наши судьбы. Ты еще встретишь хорошего человека, который полюбит тебя за твои достоинства и сумеет защитить от злых языков.

– Ах, тетушка, ваши слова о хорошем человеке звучат как наивное утешение, – грустно улыбнулась Софья. – Да я ведь и сама уже вряд ли кого-то полюблю. Перегорела…

– Так молода и уже перегорела? Может, хочешь уйти в монастырь, как моя Каролина? Нет, для монашеской жизни у тебя слишком горячая кровь и мятежная натура.

– В монастырь я пока не собираюсь, но буду жить тихо и уединенно в своем маленьком поместье.

– Все-таки хочешь уехать из Вильно?

– Да, уеду. Здесь все для меня чужие, кроме вас. А видеть каждый день Горецкого рядом с Калерией мне тоже неприятно, ведь все же я когда-то его любила.

– Не уезжай, пока я жива! Недолго уже осталось…

Софья принялась утешать тетушку, хотя и сама видела, что Ольга Гавриловна угасает с каждым днем.

Видели это и другие домочадцы, а потому срочно написали Адаму и Каролине, которые, приехав, едва успели проститься с умирающей матерью.

Последние дни перед кончиной Ольга Гавриловна мучилась от боли, но находила в себе силы никого и ничего не проклинать, не будить весь дом криками, лишь упрямо и истово молилась, иногда впадая в забытье. Перед смертью она всех успела благословить, а Софье напоследок еще раз напомнила: будь сильной и стойкой.

Девушка и сама понимала, что надеяться ей в жизни надо только на себя и черпать силы в своей душе даже тогда, когда они ничем не подпитываются из внешнего мира.

Через несколько дней после похорон Ольги Гавриловны Софья встретила возле церкви Луговского и, разговорившись с ним, узнала, что скоро из Вильно в Москву отправляется большой обоз, в котором поедут многие офицеры, чиновники и купцы. Софья тут же решила присоединиться к отъезжающим и попросила Луговского ей в этом посодействовать.

Жеромских она заранее не предупреждала и денег у них на дорогу не просила; вместо этого пошла к меняле и обратила в рубли пару золотых монет из своего запаса.

После смерти Ольги Гавриловны Софья редко появлялась на половине дома Льва Жеромского, но за день до отъезда вдруг зашла – и случайно услышала разговор двух служанок. Одна из них, молодая и бойкая горничная Орыся, сообщала пожилой кухарке, что давеча Юрий Горецкий сделал панне Калерии предложение и теперь в доме все будут готовиться к свадьбе.

Услышав такую новость, Софья только укрепилась в своем решении поскорее уехать из Вильно.

Об отъезде она объявила Жеромским в последнюю минуту. Лев промолчал, а Юлия Николаевна и особенно Калерия стали уговаривать Софью остаться, даже намекнули о предстоящем свадебном торжестве. Однако Софья пояснила свой скорый отъезд желанием увидеть брата и сестру, а напоследок еще добавила с грустной улыбкой:

– Я и так уж у вас загостилась. Теперь, когда тетушки Ольги нет, мне пора возвращаться в родные края. Я бы, может, уехала и позже, но тут такой случай: большой санный поезд[20] сегодня отправляется в Москву, чтобы успеть до весенней распутицы. Ведь это куда безопасней, чем ехать в одиночку.

Жеромские согласились, что да, в поезде ехать безопаснее, и попрощались с Софьей довольно тепло, хотя она и видела, что ее отъезд их отнюдь не огорчает. Горецкого в момент прощания не было в доме, и это вполне устраивало Софью, которой сейчас тягостно было бы встречаться взглядами с некогда любимым женихом.

Скоро нехитрые пожитки Софьи были уложены в экипаж, представлявший собой дормез, поставленный на полозья, и сама она села туда рядом с Луговским и еще двумя попутчиками.

Девушка, хоть и стремилась к отъезду, но все же оставляла Вильно не без сожаления. Больше года она провела здесь, и это был странный отрезок ее жизни, полный надежд и разочарований, мимолетных радостей и долгих сомнений, горестных потерь и невысказанных чувств…

Санный поезд тянулся по заснеженным дорогам, и смутной белой пеленой тянулись мысли Софьи: «Впереди – вся жизнь, а позади – одни утраты. Как жить и чем? И зачем? Но – надо жить…»

Глава пятнадцатая

Объясняя свой отъезд желанием увидеть брата и сестру, Софья была искренна лишь наполовину. Да, она хотела бы увидеть Павла, а вот встречи с Людмилой не жаждала вовсе. Но главное, что звало ее в разоренную и сожженную Москву, было стремление найти действительно родную душу, некогда отданную в чужие руки.

Софья не знала, жива ли ее сестра, которой теперь уже должно быть около четырнадцати лет, где и как она живет, какое имя носит. Единственное, что было Софье известно благодаря запоздалому признанию сводного брата, это фамилия удочеривших девочку купцов – Туркины.

В обоз, где ехала Софья, по дороге подсел пожилой купец из Замоскворечья Иван Филиппович, который однажды в разговоре припомнил, что некогда жили возле Серпуховских ворот купцы по фамилии Туркины, да будто бы съехали куда-то еще лет за пять-шесть до войны. Больше Иван Филиппович о них ничего не знал, но обещал познакомить Софью с некой купчихой Евдокимовной, которая уж точно знала все наперечет купеческие семьи в округе. Вопрос был лишь в том, чтобы эта самая Евдокимовна сейчас находилась в Москве, – ведь далеко не все жители вернулись в опустошенный пожарами город.

Начало марта выдалось снежным, но белый ковер не мог скрыть печальной черной картины разрушения древней столицы. Подъехав к центральной части, путники увидели, что Кремль еще не был вполне приведен в порядок, улицы завалены мусором, Охотный ряд представляет собой базар из возов, на Красной площади по обеим сторонам построены на скорую руку деревянные лавочки, в которых продавался хлеб, табак, сахар и некоторые мелкие товары, а также менялось серебро.

Одни лишь главные соборы были очищены и приведены в прежнее состояние. Взглянув на золотой купол колокольни Ивана Великого, горевший в лучах морозного солнца, Софья вдруг подумала о драгоценной церковной утвари, которую спрятала в тайнике дома, чтобы затем отдать одному из храмов. Девушка и сейчас не собиралась отступать от своего намерения, несмотря на то, что очень нуждалась в деньгах, потому что ее ограбили в дороге на одной из последних станций. Неизвестные воры ночью нашли ее тщательно спрятанный сундучок, в котором хранились деньги и золотые монеты из клада. Теперь Софье не на что было бы даже добраться до Старых Лип; оставалось надеяться, что Павел уже в Москве и поможет ей деньгами; в противном случае придется закладывать или даже продавать подаренные еще отцом кольца и цепочку.