Софья молча кивнула и мысленно приказала себе набраться мужества и выдержки. Они ей действительно понадобились, когда через день отряд приблизился к Бородинскому полю, усеянному все еще непогребенными трупами людей и полуобглоданными останками лошадей, возле которых рыскали бродячие собаки. Эта печальная картина смерти дополнялась обломками оружия, доспехов и боевых барабанов, напоминавших о воинственном честолюбии тех, кто привел солдат к месту кровавой битвы.

– Вот наш редут, самый высокий! – крикнул Чижов, высовываясь из повозки. – Нам больше других досталось.

– Мы с ними дрались у этого редута – батареи Раевского, – кивнул Призванов на следовавших за ним солдат и офицеров. – Здесь происходил самый жаркий бой. Это страшное место, но воины вспоминают его с гордостью.

Осень грозила ранней зимой, и землю уже начали прихватывать заморозки, но, несмотря на холод, от места побоища исходил смрад разложения, и Софья, борясь с тошнотой, прижала к лицу платок. Призванов, заметив состояние девушки, предложил ей перебраться в повозку, и на этот раз она не отказалась.

Теперь ее соседом оказался корнет Чижов – юноша лет семнадцати, который, однако, усвоил повадки бывалого вояки и старательно ими щеголял. Когда отряд отъехал подальше от страшного поля и Софью перестало тошнить, Чижов принялся рассказывать ей о Бородинском сражении и, между прочим, сообщил, как он сам, когда под ним убили лошадь, остался пеший среди неприятелей, и трое польских улан кололи его пиками, а он отбивался саблей и, наверное, погиб бы, если б ему на помощь не подоспел ротмистр Призванов, за которым корнет теперь готов идти в огонь и в воду. Юноша, видимо, ожидал, что Софья тоже похвалит его командира, но вместо этого она спросила о судьбе той артиллерийской бригады, в которой служил Юрий Горецкий; однако Чижов об интересующем ее предмете ничего не знал.

Повернув в южном направлении, отряд к вечеру добрался до деревеньки сравнительно уцелевшей, где в приходскую церковь уже вернулся батюшка, который и приютил путников.

– Что ж, по крайней мере сегодня ночуем не в шалаше, – радостно потирая руки, сказал поручик Киселев и обратился к священнику: – А что, батюшка, французы вас больше не тревожат?

– Слава Богу, ушли окаянные, – священник перекрестился. – Но, правда, вчера наши мужики видели на дороге двоих оборванцев, которые просили хлеба. А уж какие они все были бравые, когда шли на Москву, а наши только отступали да отступали. Мы злились тогда на своих генералов, что без боя сдают.

– Да, было такое, – вздохнул Призванов. – Не понимали люди этой тактики. Особенно Барклаю-де-Толли доставалось от молвы, он ведь руководил отступлением. Изменником его называли, даже имя его, чуждое русскому уху, солдаты переделали на кличку: «Болтай да и только».

– Да, народ наш любит припечатать крепким словом, – заметил Луговской. – Зато уж кого полюбит, того молвою не обидит. Вот Петра Ивановича Багратиона, царство ему небесное, прозвали «Бог рати он».

– И Багратион заслужил такую славу, – кивнул Призванов. – А вот Барклай-де-Толли, тоже верный и храбрый полководец, неуважительного к себе отношения не заслужил. Но ему выпала неблагодарная роль отступать до тех пор, пока наша армия не накопит сил для генерального сражения. Кутузов потом продолжил такую же тактику спасения армии: сначала отступать, чтобы потом наступать. И это себя оправдало.

Мужчины сели за стол и, пока служка и денщик готовили нехитрый ужин, наперебой заговорили о военных делах, о полководцах, знаменитых битвах и различных родах войск, а Софья слушала их с особым вниманием, невольно чувствуя и себя причастной к тому, чего раньше совершенно не понимала.

Корнет Чижов заметил напряженный взгляд девушки и с лукавой усмешкой сообщил собеседникам:

– А мадемуазель Софи, кажется, питает повышенный интерес к некой артиллерийской бригаде, о которой я, к сожалению, ничего не знаю.

Призванов быстро взглянул на Софью, и она опустила глаза, чувствуя, что краснеет.

– Возможно, у барышни служит в артиллерии жених или родственник? – предположил Луговской. – Ну что ж, это неплохо. Пожалуй, у артиллериста больше шансов выжить, нежели у кавалериста или пехотинца.

Опасаясь дальнейших расспросов, а особенно не желая чувствовать на себе взгляд Призванова, Софья порывисто поднялась с места:

– Простите, господа, у меня что-то голова разболелась, выйду на свежий воздух.

– А как же ужин и чай, барышня? – спросил священник, хлопотавший у разогретого самовара.

Софья пробормотала что-то неопределенное и, взяв кусок хлеба с маслом, выскользнула из теплого помещения в холод осеннего вечера, который быстро остудил ее горящее лицо.

Занятая своими внутренними переживаниями, она не смотрела по сторонам и машинально прошла вперед, оказавшись за пределами двора. Здесь, прилепившись к церковной ограде, рос густой кустарник, остатки листвы на котором пожухли от холода и покрылись изморозью. Внезапно в этих зарослях послышался странный шорох, на который девушка не обратила внимания. Рассеянно жуя хлеб, она посмотрела вдаль – туда, где редко разбросанные по равнине деревья и кусты переходили в лес.

Однако шорох повторился, и не вдали, а совсем рядом, и Софья невольно вздрогнула, отвлекаясь от своих мыслей. И вдруг прямо перед ней, словно из-под земли, возникла причудливая фигура, которая в вечернем сумраке могла показаться чуть ли не привидением. На голове странного существа тускло поблескивала кирасирская каска с конским хвостом, на теле болтались остатки мундира, прикрытого сверху рогожей, сапоги были обвязаны тряпками. С первого взгляда Софья не поняла, кто это, но со второго догадалась, что перед ней – французский офицер, отставший от своего войска, либо удалившийся от большой дороги в поисках съестных припасов. Софья едва не подавилась, ошеломленная неожиданной встречей, и инстинктивно попятилась назад, но француз тут же устремился к ней и, протягивая руку, попросил:

– Клиеба, клиеба!..

Исполненная невольного сострадания, девушка бросила ему свой хлеб, и оборванец тут же сжевал половину, а другую спрятал себе за пазуху. Софья продолжала медленно отступать назад, не сводя глаз со странной фигуры, а незнакомец, приглядевшись к ней, вдруг понял, что перед ним – существо противоположного пола, хоть и в мужской одежде, и с радостным восклицанием: «La femme!» кинулся к девушке и схватил ее за руку. Увидев в его глазах какое-то безумное выражение, Софья не на шутку испугалась и даже попыталась закричать, но голос ее прозвучал сдавленно, глухо. А оборванец, хоть ослабел от голода и холода, однако не намерен был упускать свою добычу и хватал девушку все крепче. При этом он что-то крикнул, и Софье показалось, что позади него, между деревьями, мелькнуло еще одно такое же оборванное привидение.

В отчаянии девушка изо всех сил ударила противника коленом между ног; он зарычал от боли, но лишь слегка ослабил хватку, и во взгляде его вспыхнула дикая ярость. Однако уже через секунду он был отброшен назад мощным ударом и, откатившись на несколько шагов, забормотал проклятия.

Софья быстро оглянулась и, обнаружив, что ее защитником оказался Призванов, почувствовала невольную досаду. Наглый оборванец и его сообщник еще пытались выкрикивать угрозы, но как только Призванов обнажил саблю, тотчас присмирели и бегом устремились в лес.

– Видите, как обманчива бывает тишина, – обратился Даниил к Софье. – Мир еще не наступил, и вам следует быть осторожней. Не бродите по окрестностям в одиночку. Хорошо, что я догадался выйти вслед за вами. Ведь французским солдатам сейчас не хватает не только хлеба; они голодны также и на женщин. Наверное, вы могли это заметить и в Москве?

Он пытливо посмотрел ей в глаза. Призванов знал из разговора с Эжени об интендантском офицере Шарле Фулоне, который спас девушку от бандитов и потом опекал ее во время болезни. Однако ни Эжени, ни кому-либо другому не было известно о той ночи, когда Софья поневоле сблизилась с Шарлем. Но сейчас девушке показалось, что Призванов о чем-то догадывается. Во всяком случае его взгляд был таким пронзительным, прожигающим, словно хотел выпытать все до конца. «Какое ему дело до моих подробностей?» – подумала она с досадой, а вслух ответила:

– Знаете, в Москве я мало обращала внимания на французов, я старалась прятаться от них.

– Но все-таки один из них был вашим спасителем?

– Так получилось.

– Но при этом вы совсем не думаете о нем и не горюете? Что ж, оно и понятно. Ведь все ваши мысли занимает несравненный Юрий Горецкий.

– Только не надо говорить с насмешкой об этом благородном человеке, которого я все еще люблю! – Софья гордо вскинула голову и сама себе показалась героиней какой-то драмы.

– Вы считаете его благородным только потому, что он предложил вам руку и сердце, невзирая на ваше происхождение?

– А этого мало? Ведь только благородные люди способны на искренние чувства. Вам этого не понять, вы ведь любите одного себя, а с другими тешите свое тщеславие.

Софье показалось, что Призванов вздохнул. Во всяком случае он немного помедлил с ответом, и слова его прозвучали для нее неожиданно:

– Хочу отрезвить вашу наивность с позиции своего житейского опыта. Так вот. Скорей всего, Юрий Горецкий любил не столько вас, реальную девушку, сколько свою прекраснодушную мечту, свой благородный порыв. Он начитался модных книг и вообразил себя их героем. Поверьте мне, долго бы его чувство к вам не продержалось. Он даже не смог бы защитить вас от своего окружения: семьи, знакомых, родственников. Для того чтобы смотреть в глаза реальности, надо быть человеком зрелой души. А он еще даже не научился смотреть в глаза противнику. Вот когда научится тому и другому и при этом будет по-прежнему предлагать вам руку и сердце, – тогда можете быть уверенной в его чувствах.

Софье вдруг подумалось, что в словах Призванова есть резон, но именно это ее больше всего и раздосадовало.