– Никита… – удивилась я. – Она ведь тебя использует…

– Мы же не чужие люди, – произнес он, потупившись.

– А я думаю, чужие! – обозлилась я.

Марина сломала ногу. Каталась на лыжах и упала. Болела она с размахом, потом ей понадобилось в больницу, снимать гипс.

Саша улетала в Турцию, и ее надо было отвезти в аэропорт.

– Саш, ты ведь можешь такси вызвать? – Никита позвонил ей ночью, от Марины.

– Конечно, – ответила Саша.

Она действительно могла вызвать такси. Это все могут.

В тот же вечер Саша уложила вещи Никиты, которые уже обжились в ее квартире, отвезла их мне и попросила забрать у него ключи. Она была спокойна, как памятник Пушкину.

Никита растерялся.

– Что я сделал не так? – возмущался он.

– Никит, мозги надо включать время от времени. Я понимаю, что они у тебя с постоянной нагрузкой не справляются, но иногда…

– Спасибо тебе! – воскликнул он с пафосом.

– Ну что ты, не благодари!

Никита просил прощения. Саша смотрела на его антраша с удивлением.

– Никита, если бы ты проспал, мы могли бы это обсуждать. Но зачем мне прощать человека, который пренебрег мною ради другой женщины? – Саша умела смотреть сурово, отчасти наивно, так, что под прицелом ее взгляда собеседник тушевался и забывал все свои доводы.

Она не могла его простить. И для этого было две причины.

Первая – если Саша не разобралась, и их отношения были не настолько открытыми, доверительными, и не было уверенности, что они хотят быть друг с другом, то и прощать нечего.

Вторая – если Саше померещилось, что она любит Никиту, а он в это время любил кого-то еще, и она была запасным вариантом, то можно, конечно, стать жертвой обстоятельств, но простить такого нельзя. Никто не прощает, когда его не любят.

– Ты боишься одиночества? – спросила я.

– Не знаю. Правда, – Саша пожала плечами. – Одиночество – непостоянная величина.


У людей так много страхов, что не всегда можно точно понять, чего именно ты боишься.

Пример великой, любимой, почти уже канонизированной Фаины Раневской страшит, но нам с Сашей кажется, что это лишь один из мифов тех времен, когда определение «незамужняя бездетная женщина преклонных лет» относилось не к социальному статусу, а к диагнозу вроде саркомы легких.

Одиночество страшно лишь тогда, когда его боятся.

Моя соседка – теперь уже почти свихнувшаяся от старости дама восьмидесяти семи лет – даже в ее плачевном состоянии чувствует себя защищенной и довольной жизнью. У нее есть родственники, немного более внимательные к вздорной, если уж на то пошло, старухе благодаря завещанной им квартире; соседи, которые не бросят ее в беде, и основательно запуганные властной дамой социальные работники.

Далекие, из приморского города родственники зовут мою соседку к себе, но та упирается до последнего – ей не хочется попасть на иждивение, не хочется под опеку любящих младших сестер и племянников – ей действительно нравится жить одной. Ей даже умирать одной нравится.

Боимся ли мы одиночества? Привыкнув считать его чем-то вроде вампира, побаиваемся, но, скорее всего, знаем, что чудовищ не существует.


Мы с Сашей, при всей нашей взаимной любви, были разные. Но если что нас и объединяло, так это беспощадная ненависть к душевной распущенности. К скандалам, когда один на ходу сочиняет трагедию лишь ради того, чтобы выместить на другом посторонние обиды.

Никак не могу забыть ссору с одним из моих мужчин.

Звали его Игорь, и он был недоволен своим весом. Настолько недоволен, что за полтора наших общих года поправился еще килограммов на семь, но каждый день обещал придерживаться диеты, повторяя: «Я толстый, боже мой! Я урод!»

Он, и правда, как-то раздался вширь.

– Послушай, чтобы похудеть, надо нормально есть, но всегда чуть недоедать, – посоветовала я из самых лучших побуждений.

Я тогда была наивна и полагала, что в случае, когда человек ежечасно жалуется на свои проблемы, он действительно хочет их решить. На самом же деле в большинстве случаев это означает лишь то, что он либо хочет поговорить о своих проблемах, либо надеется услышать от других, что никаких проблем у него не существует.

Игорь ничего не сказал. Или сказал:

– Я понял.

– Обожаю твою задницу! – воскликнул он спустя полчаса. – Даже целлюлит ее не портит!

– А что там с целлюлитом? – насторожилась я.

В то время я как раз ходила на психотерапию, много нервничала и стала такой тощей, что можно было разглядеть очертания моих внутренних органов. Никакого целлюлита у меня не было. Ну, почти.

– Какого черта! – закричал мой друг. – Разве нельзя выбрасывать за собой все эти… – Игорь схватил и подбросил обертки от конфет.

– Ты чего? – растерялась я.

– Да ничего! – крикнул он и выбежал из комнаты, разумеется, хлопнув дверью.

Всю ночь продолжалось веселье.

– Куда ты дела пульт от телевизора?!

– Гарик, я телевизор последний раз смотрела, когда еще «Намедни» показывали…

– Б…х…еб…ть! Какого хрена ты поставила на диван тарелку с едой?! Я же просил!

Мы оба уставилась на окурки, разбросанные на подушках.

– Гарик. Это ты плюхаешься на диван так, что он аж подпрыгивает.

– Да, я жирный!

И опять дверь с грохотом ударилась о косяк.

– На кухню заходить противно! – это уже утром. – Что, так трудно посуду помыть?!

– Помой.

– Почему я должен за тобой убирать?! Когда ты готовишь, кухня становится похожа на хлев!

– Скажи честно, ты сошел с ума? – вспылила я. – Это моя квартира, моя кухня, и я так живу!

– Вот! – восторжествовал он. – Ты меня постоянно критикуешь! Ты мне дышать не даешь!

– Гарик, что тебе надо, а? – Я схватилась за голову. – Ты к чему ведешь? Ты второй день ко мне цепляешься без повода, что случилось, б…?!

Все знали, что случилось. Гарик сам себя считал толстым и несексуальным. Даже если бы он похудел и нарастил мускулы, он бы все равно считал себя толстым и несексуальным. Ему это было нужно, чтобы люди повторяли: «Ты самый худой и красивый! Самый-самый!», а он бы кивал головой и это отрицал, и они бы снова и снова уверяли его, что лучше никого нет.

Но меня раздражало даже не это, а то, что Гарик добивается от меня взаимности таким болезненным способом. Конечно, он не мог признаваться: «Я слабак и нытик, поэтому, будь добра, говори и говори о том, что все хорошо, что делать ничего не надо, что ты любишь меня таким, какой я есть». Никто не может такое произнести, так как догадывается – это звучит глупо и жалко. А раз догадывается, значит, понимает, что делает. Понимает, что меня мучает.

И Гарик вместе со своими лишними килограммами был выпровожден домой. Я не готова была забраться на крест и принять на себя все страдания какого-то Гарика.

Все можно простить, когда любишь, но все равно остаешься с вопросом: почему же я так не делаю?


Саша никого не хотела пускать в свою жизнь.

Может, она так и любила Олега, потому что он был женат, и она знала, что он никогда не откроет ее квартиру своим ключом и не возмутится, что она побрилась его бритвой.

Никиту она впустила, это было сильнее ее, потому что чувства всегда побеждают разум, только мы об этом не знаем. Мы называем одно плохим, другое – хорошим, и нам кажется, что мы все понимаем, знаем, что для нас лучше, а в это время наши чувства бунтуют и делают нас несчастными, больными, и мы все никак не сообразим, что же с нами такое? Если мы такие рассудительные, если все здорово, как же может быть так дурно?

– Никита, я, правда, тебя не понимаю… – Я налила себе и ему остывшего чаю. – Ты скучаешь по Саше, но зачем тогда возишься с этой жуткой Мариной? Извини, можешь опять со мной ссориться, но она же пустышка, глупая баба, дешевка… – Я развела руками. – По сравнению с ней Настасья Филипповна – эталон смирения…

– Кто это?

– Кто это кто?

– Настасья. Филипповна.

– Никита, вот за что я тебя люблю, так это за то, что с тобой не скучно! Ты хотя бы кино посмотри! Там Яковлев сказочно хорош!

Они помирились.

Саша долго храбрилась, но у нее было не самое удачное время – она была занята, мужчины ее словно избегали, и она Никите позвонила.

Но Саша держала его на расстоянии – его это и возбуждало, и обижало.

Никита, неопытный и невежественный, в свои тридцать три года пришел к мысли, что любовь – это стресс, мелодрама, истерия, и если не замечал в отношениях надрыва, то разочаровывался.

Саша его не подстрекала – она защищалась как умела, но их отношения после закрытого перелома срастались вкривь и вкось.

– Почему никто мне не сказал, когда я была маленькая, что у всего есть побочный эффект? – говорила я, когда мы встретились после долгого перерыва. – Остроумный – значит, склонный к депрессиям, творческий – истеричный, успешный – эгоистичный…

– Прости. Я всегда это знала, – ответила Саша.

– И молчала?

– Нет. Ты просто не слышала.

Она права. Человек слышит то, что хочет услышать, и вкладывает совсем другое значение в слова. Понимает все по-своему.

У меня была знакомая, которой надо выпить ведро коньяка, прежде чем избавиться от подозрения, что все относятся к ней с предубеждением. Ведро плюс одна рюмка – и она начинала рыдать. Нормальная девушка – высокая, миловидная, умная.

– Саша, как так получается, что ты всегда знала, что нет никакого идеала, но в то же время ищешь мужчину без недостатков? – спросила я с раздражением.

Иногда Саша наводила меня на мысль, что я торможу в развитии лет на десять.

– Я не ищу. Мне своих недостатков хватает. Просто…

Просто друзей легче извинить за их слабости и глупости. Может, это атавизм такой, рудимент, и мы по привычке или по традиции все усложняем, когда дело касается любовных отношений.