– Я купила платье за двенадцать тысяч! Потратила последние деньги! – бушевала Марина. – Ради твоих друзей!

– Двенадцать тысяч?! – ахнул Никита. – Ты с ума сошла? Ты же просила денег на стол!

– Я?! Просила?! – Марина расхохоталась.

Она бросилась к шкафу, схватила ворох одежды и вышвырнула в окно.

– Может, ты считаешь, что я думаю только о тряпках? Может, ты тоже считаешь меня глупой?

Она выхватила из гардероба пальто, куртки, побежала на балкон. Никита собирался ее перехватить, но истерички знают толк в рукопашной – не успел он моргнуть, как получил сапогом по коленке, а одежда улетела в окно.

Была драка. Марина царапала его и кусала, он выламывал ей руки, она била его доской для нарезки хлеба, а он переломил ее через бортик ванны и облил ледяной водой.

– Со мной так нельзя… – говорила она позже, закурив сигарету. – Если ты этого не понимаешь, давай больше не видеться.

На следующий день они поехали за новыми шмотками. Старые Никита тоже подобрал, но Марина сказала, что смотреть не может на эти вещи. Они навевают на нее тягостные воспоминания.

Все друзья-приятели получили указание Марину уважать. Друзей стало заметно меньше.

– Марина – моя девушка, это серьезно, – сказал мне Никита. – Будь с ней помягче.

– Никита, – я замолчала, потому что не знала, что можно ответить на такое заявление. – Ладно. Все с тобой ясно.

Я его не бросила.

Мы встречались, и я была с Мариной вычурно вежлива – смотрела на нее с застывшей улыбкой, которая искажает лицо при встрече с одиозными личностями вроде Владимира Жириновского: стоит им появиться в толпе и крикнуть: «Где водитель, блянах…?!» – как у всех мгновенно образуется это умильное выражение, светская гримаса.

Я ее слушала, поддерживала, говорила комплименты – и ни разу Марина не заметила подвоха. Она всерьез отнеслась к моему подобострастию – а это означает, что ее мозг поражен, у нее нет иммунитета – самоиронии.

Марина и меня увлекла.

Это была простая девушка с дурными манерами, плохо образованная, бездарная, пусть и красивая, но не настолько, чтобы извлекать из этого выгоду, никчемная собеседница. Ее образ притягивал меня, как в свое время картина Флавицкого «Княжна Тараканова».

Обыкновенно безумцы страшны, их внешность искажена печатью распада личности, они не могут видеть себя в зеркалах, воспринимают себя по памяти, а эта была прекрасна и оттого еще более страшна – она завораживала, как горящие башни-Близнецы 11 сентября.

Катастрофы, с точки зрения непричастного к ним обывателя, необыкновенно красивы – что может быть более волнительным, чем смешанные чувства страха, величия, резкого, как острый перитонит, сочувствия и ощущения единения в этой боли со всем миром? В какие другие мгновения ты чувствуешь себя более живым?

Марина травилась. Всерьез. Никита вызывал «Скорую помощь». Марина уходила в запой – и он искал ее на даче у подруги подруги подруги и находил серую, вонючую, под грудой шерстяных одеял.

Марина могла устроить скандал в «Калина Баре» – из-за того, что креветки показались ей морожеными, и напиться в подмосковном кафе «Кувшинка» с двумя подозрительными личностями и одним местным пьяницей.

Никита считал, что любит ее, а на самом деле расплачивался за адреналин, пощипывающий его безразличие.


Если уж человек взялся быть несчастным – никто не сможет ему помешать.

Я верю в Бога. Я верю в душу. И я верю психотерапевтам – целителям душ.

Я несколько лет ходила на встречи с самой собой, где передо мной ставили зеркало и говорили: «Это ты». Я отрицала. Я качала головой и негодовала:

– Кто из нас сумасшедший? Это не я! Не знаю эту женщину!

Вот так я узнала, что мы совсем не такие, какими себя представляем. Я увидела наконец свое лицо – не обошлось без разочарования, но я его полюбила. Я научилась себя уважать.

Я много раз старалась передать эти знания Никите – и мы ругались, потому что ему не нужны были знания, он держался за свое невежество, хотел оставить все как есть.

Невежество страшнее зависти, гнева, жадности, ненависти. Оно превращает человека в насекомое. Я знаю людей, которые никогда не слышали о Коко Шанель. Они живут в Москве. И дело тут не в примере: не в Шанель, или Вуди Аллене, или Лихтенштейне.

А в том, что тюрьма – это не всегда казенный дом с решетками, охраной, нарами и баландой.

Тюрьма – это мир, дальше которого тебя не пускают твои же собственные страхи или предубеждения.

Никита боялся быть счастливым, ему думалось, что это скучно. Опасался любить взаимно и радостно, потому что не видел в этом интриги.

Для того чтобы каждый день открывать глаза и что-то делать, ему нужна была боль, и он отказывался верить, что можно проснуться от удовольствия и жить только потому, что мир прекрасен.

Когда ты привыкаешь к боли, то ощущаешь ее совсем не так, как другие. Боль становится частью тебя, ты понимаешь ее, как самое обычное физическое качество, и без нее ты в растерянности, ты словно парализован. Это знают все хронические язвенники.

Боль превращается в часть твоей природы.

Никита хотел боли – и получил ее сполна.

Марина сделала его несчастным, худым и одиноким.

А через три года бросила, насосавшись, будто самка комара, его крови.

Ушла к другому страдальцу, который ждал, чтобы ему сделали больно.

Конечно, она не оставила Никиту в покое. Марине вечно требовалось что-то устроить, помочь, заткнуть финансовую протечку.

Спустя какое-то время Никита малость отрезвел, но не отказался полностью от своего тайного удовольствия – он тосковал по Марине, ждал ее звонка, хотел подчиняться.

Я набралась мужества и заявила, что это в нем проснулась любовь к матери, которая не знала других чувств, кроме унижения, обиды, грубости.

Никита ответил, что «этот твой Фрейд – придурок и шарлатан».

Я объясняла, что дело не во Фрейде, а в нем, Никите.

Мы не просто поссорились. Мы разругались навсегда.

Я даже хотела договориться о том, что пусть он ездит на маленьком лифте, а я – на грузовом, но вовремя остановилась, осознав, что брежу наяву.

Трудно разрывать отношения, если живешь в одном доме.

В итоге мы все вместе – я, Никита и Саша – встретились в подъезде.

Я стала пешкой в их игре – это был тот самый судьбоносный гамбит: Марина, развод, переезд, мой сосед, я сама, а в итоге перестановки фигур – встреча двух людей в подъезде, где не работали оба лифта.

Саша чудесно выглядела. Ее модный дом цвел, как сакура весной, хоть Саша и не была популярна, о ней не судачили газеты.

Она много зарабатывала и много тратила на себя.


Все возрасты хороши, но для меня лично тридцать лет – очередной значительный рубеж.

Первый – окончание школы. Предвкушение настоящей взрослой жизни, официального взросления, самостоятельного выбора, прощания со всеми, кто знал тебя десять лет и помнил, как во втором классе у тебя носом пошла кровь, а учительница с необъятной грудью и пластмассовой розой на этой груди, сказала, что надо меньше ковырять в носу.

В день окончания школы тебе кажется, что ты ходишь по воде.

А в тридцать лет ты неожиданно замечаешь, что из девушки, которой вечно не хватает денег на новые сапоги, из той самой, которая никогда не платит за вход в клубах, из той, что прячет некрасивости съемной квартиры самым ярким ковром из ИКЕА, ты, как будто незаметно, превратилась в элегантную молодую женщину с ухоженной прической.

Все в тебе, от белья до машины, выбрано с любовью, на твой вкус, а не по средствам. Хочется большего, но и настоящее тебя устраивает.

У тебя достаточно мудрости и понимания себя, чтобы не играть, не ловчить, не казаться кем-то другим. У тебя есть друзья, которых ты выбрала потому, что вы похожи, они разделяют твои убеждения, образ жизни. Ты любишь их, а они любят тебя – и это не случайные люди, а твоя семья.

Бывает и по-другому, но мы выбрали такой путь.


Саше не хватало лишь одного – ребенка. Она не могла забеременеть и уже почти смирилась с бесплодием.

– Придется кого-то усыновлять, – говорила она.

– А ты… – я запнулась. – Готова к такому шагу?

– Да черт его знает… – поморщилась Саша. – Страшно… Вдруг его мать – проститутка?

– А это влияет?..

– Откуда же я знаю? Конечно, хочется своего…

– Чтобы кровь и плоть?

– Ну да. Хотя усыновляют же – и ничего. Все живы-здоровы. Наверное, его лет с трех надо к психологу водить, чтобы мозги прочистил.

– Думаю, да.

– Ладно, давай пока не будем. Я год взяла на размышления.

– Ты представляешь, у одной моей знакомой есть соседка, женщина лет сорока, она с матерью живет. Я ее видела – немножко бука, но вежливая хотя бы. Так вот, она взяла малышку, совсем кроху, месяца три, а через год отдала назад. Знаешь почему?

– Ну, конечно, не знаю! – Саша не любила риторические вопросы.

– Потому что ребенок орет. Понимаешь? Орет. Очень странно и нехарактерно для младенца. Ты небось не слышала о том, что дети кричат?

– А она не пробовала кляп, например? – Саша даже покраснела от злости. – Что за люди! Разве так можно?

– Вот такие люди… Это, знаешь, эгоизм, который надо принудительно лечить.

– Колоть ей самой надо такое, чтобы она орала. И чтобы никто к ней не подходил.

Саша вместе со мной прошла психотерапию. Ее пришлось уговаривать, но я смогла ее убедить, что отвертка в голове мешает не только носить шляпы, но и думать.

Дело в том, что в жизни Саши появилось слишком много «но».

– Да, у меня успешный бизнес, но… я занимаюсь не тем, чем хотела. Я – модельер, но мне приходится быть и директором, и бухгалтером, и выяснять отношения с чиновниками…