«Несмотря на все, что в моем новом парне так чудесно, у него в прошлом есть таинственная женщина. Я знаю только ее имя: Джина. И может быть, я бы так не тревожилась, если бы ее имя не было вытатуировано у него на груди. Правда, подруги: у моего мужчины на коже написано имя другой женщины, и он не желает мне ничего про нее рассказывать. Так почему я с этим мирюсь? Ну, потому что он уже во многом был со мной откровенным — только не в этом. Мужчины так хорошо умеют просто молчать, когда не хотят о чем-то говорить. И нужно немало терпения, чтобы узнать о наших парнях все, что мы хотим знать. Так что я могу посоветовать только занять позицию „поживем — увидим“. Помните, девочки: у меня всегда есть очень твердые взгляды, но в то же время я точно так же, как и вы, пробираюсь через эти любовные дела в потемках. Но я все-таки надеюсь получить ответ на свой вопрос».


Отправив ответ, она почти сразу пожалела об этом. Потому что она прекрасно понимала, как это будет выглядеть: как будто она дура. Она занимается любовью с мужчиной, у которого на груди имя какой-то девушки — и который не желает ничего говорить об этом девушке. Если бы кто-то обратился к ней самой с такой же проблемой, она, наверное, посоветовала бы решительно с ним расстаться.

В эту минуту ее компьютер дал сигнал о том, что на ее электронную почту пришло новое письмо. Открыв ящик, она нашла послание от своего редактора. От нее ничего не слышно было с того момента, как Линдси объявила, что на какое-то время перестает писать.

Господи! Может, это все? Может, ее уволили? Может, уже не ей решать, будет ли она и дальше вести свою колонку советов?

С отчаянно бьющимся сердцем она открыла письмо.

Линдси!

Мы в газете все с большим интересом читаем твой блог, и я могу сказать только одно: блеск! Твое тщательно спланированное возвращение в Интернет помогло тебе по-новому, очень личностно, контактировать с читателями. Не знаю, проверяла ли ты свою статистику, но количество визитов в твой блог стало просто заоблачным. Видимо, ты продумала, как выйти из ситуации, и поняла, как повернуть ее в свою пользу. Почет тебе и слава! Мы затаив дыхание ждем известия о том, что ты готова возобновить выпуск твоей колонки, и письма продолжают идти потоком.

С наилучшими пожеланиями

Коринна.

P.S. Поздравляю с парнем. Ты заставила нас всех мечтать о своем личном лесорубе.

— Чтоб я сдохла! — пробормотала она, изумленно взирая на экран.

Ее начальница решила, что ее записи в интернет-дневнике были каким-то хитроумным продуманным ходом! А количество визитов в ее блог резко увеличилось. Да, ей явно пора съесть кусок лимонной меренги Мэри Бет!


Ночью шел дождь, и они занимались любовью на кушетке под открытым окном. Линдси слушала стук капель и вдыхала ароматы ночи, а потом сказала Робу:

— Ты был прав. Дождь — это не всегда плохо.

— На самом деле ничто не бывает только плохо. Я имею в виду — в природе. Все, что снаружи, лучше, чем четыре стены.

Линдси показалось, что он немного начал привыкать говорить о прошлом. Теперь, когда это прошлое стало одной из обычных тем их разговоров, она больше не испытывала потрясения, когда о нем заходила речь. И, кажется, у Роба уже был не такой страдальческий вид, когда он упоминал о тех временах. Она об этом не говорила, но у нее создалось впечатление, что ему полезно порой побеседовать об этом, что это очищает его душу от всех тяжелых воспоминаний.

«Я тебя люблю».

Эти слова всплыли у нее в голове, когда она смотрела, как его глаза тихо закрываются — и как лунный свет бросает тени на его небритые щеки. В последнее время эта мысль приходила к ней весьма часто, и ей очень хотелось сказать ему об этом. Однако она решила, что с Робом ей лучше не спешить. Он и без того уже щедро отдавал ей себя.

Конечно, он пока что не рассказал ей про Джину, и, наверное, это было еще одной веской причиной держать подобные признания при себе. Как бы хорошо ни складывались их отношения, она по-прежнему опасалась вдруг убедиться, что он все еще любит Джину — и, возможно, будет любить ее всегда.

Несколько минут она любовалась тем, как он спит, а потом поняла, что ей самой спать пока совершенно не хочется. Для нее время ложиться спать еще не наступило: было только около десяти часов (значит, в Чикаго — восемь), и к тому же Роб днем много занимался физическим трудом и мог очень устать. Через несколько минут она решила, что, наверное, встанет, выпьет горячего чая и просмотрит какие-нибудь вещи тети Милли. Роб сказал ей, что на верхних полках чулана при его спальне остались коробки Милли, которые он пока не успел разобрать: старые письма и сувениры ее молодости. Ей понравилась мысль заглянуть в ранние годы жизни родственницы — открыть для себя совсем другую Милли.

Войдя в чулан, она дернула шнурок, включая верхний свет, а потом тихо прикрыла дверь, чтобы свет не разбудил Роба.

По обе стороны от нее была аккуратно развешана его одежда, а обувь ровным рядком стояла на полу. Сейчас на ней была одна из его футболок: ее проще всего было набросить после секса, и к тому же ей доставляло удовольствие чувствовать ее запах и прикосновение к своему телу… так что, оказавшись в чулане, полном его одежды, она почувствовала, что на сердце у нее стало тепло.

Посмотрев наверх, она увидела старые шляпные и обувные коробки, а также подарочные коробки, перетянутые лентами или шнурками. Их было ужасно много! Линдси представила себе, как часами будет изучать их содержимое. Но она едва могла дотянуться до самой низкой полки, а потому выбрала коробку, которую было проще всего взять: простую коричневую коробку из-под обуви, на боку которой фломастером было написано слово «Письма».

Сев по-турецки на пол, она поставила коробку перед собой и сняла крышку. Она оказалась почти полной сложенных писем, написанных на самой разной бумаге, но без конвертов.

Она взяла верхнее, написанное на простом белом листе черными чернилами. Почерк был угловатый, мужской. И тут она увидела обращение: «Милая Джина!»

О, Боже! Это письма не Милли. Это письма Роба. Те, о которых упоминалось в том письме с его стола, которое после этого исчезло (наверное, было спрятано в эту же коробку).

До этого момента Линдси думала, что остальных написанных им писем больше не существует, что, возможно, он их выбросил. Но нет — они оказались здесь и теперь лежали прямо перед ней. Полная коробка писем.

Она понимала, что должна была бы положить их обратно.

Но разве она способна это сделать? Разве она сможет?

Вероятно, это делает ее не таким хорошим человеком, каким ей хотелось бы быть, но она не смогла удержаться, чтобы не прочесть первую строчку… а потом вторую…

А потом… она не смогла оторваться. Ее заворожили его простые слова — странная, нежная красота мыслей, которые он переносил на бумагу, образы, которые возникали в его воображении.

И она продолжила читать… И не могла оторваться. Одно письмо, потом следующее…

Но скоро она заметила, что по-прежнему мало что знает о Джине: в письмах не упоминалось ни единой подробности, не было ни одного воспоминания о моментах, которые они пропели вместе, ни одной ссылки на то, что они разделили… Ничего!

Единственное, что эти письма сказали Линдси про Джину, — это то, что ее опасения были вполне обоснованными. Кем бы ни была Джина, Роб ее любил, любил по-настоящему. Как и в том первом письме, которое она прочла (а оно действительно нашлось здесь, среди остальных), это ощущалось в каждом грустном, мудром слове. Письма не были датированы, но их оказалось очень много, причем немалая их часть — больше, чем хотелось бы Линдси, — казались недавними: бумага была хрустящей и новой.

Линдси уже начала надеяться, что Роб тоже ее полюбил. Даже после того письма, которое она прочла тогда ночью. Но это все меняло. Писем было очень много. Невыносимо много. Не приходилось сомневаться в том, что Джину Роб любит сильнее. Иначе и быть не может: ведь он любит ее уже столько лет! Это Линдси тоже поняла по тому первому письму, но почему-то это стало казаться гораздо более серьезным, когда она увидела, как пожелтела от времени бумага — даже начала рваться на сгибах. Его любовь к Джине уходит очень далеко и глубоко.

Да кто же она такая?

Не та девушка, с которой он встречался подростком: ту звали Карен. Но может быть, это кто-то другой из тех времен, до тюрьмы? Неужели Джина настолько безвозвратно разбила ему сердце, что ему невыносимо даже говорить о ней?

Линдси со вздохом провела кончиком пальца по его подписи на одном из писем: «Со всей моей любовью, Роб». Так было подписано каждое письмо. Он отдавал ей всю свою любовь. Всю!

Может, было глупо столько об этом думать — но разве она могла не думать? Конечно, после того, как она нашла то первое письмо, ей удалось запихнуть это в какой-то далекий уголок сознания, но теперь она сидела в тесном чулане и ощущала острую тошноту, понимая как глупо было в него влюбляться, надеяться, что между ними что-то есть, надеяться на какое-то продолжение. Прямо перед ней стояла полная коробка писем, которые убеждали ее в совершенно противоположном.

А она еще попросила Бернарда заказать побольше обуви на тот случай, если она решит остаться. Потому что она всерьез об этом думала. Если честно, то она уже почти на это рассчитывала, потому, что с чего бы ей уезжать из этого городка, который она успела полюбить, — и от этого мужчины, которого она успела полюбить?

Теперь совершенно ясно, что она поспешила и была слишком оптимистично настроена.

Линдси сложила очередное письмо и положила на стопку уже прочитанных. А потом она потянулась за следующим, хотя читать их было больно — словно она добровольно себя пытает.

Но внезапно это стало просто необходимым. Может быть, это поможет ей осознать, что ей нужно непременно расстаться со всем этим — расстаться с ним. Ей надо перестать проводить ночи вместе, в его постели, в его объятиях. Нужно, чтобы это снова стало просто сексом, просто возвращением к интимной жизни.