Слабый, ровный, далекий звук, уже слышанный сегодня, коснулся слуха Мальчика. Он поднял голову. Не задрал, а лишь слегка поднял, поворачивая ухо к небу. Самолет… И, как тогда, у шкафа с деньгами, звук тотчас облекся металлической плотью, вот только облита она была не блеском заходящего солнца, а сиянием восходящей, не видимой пока что луны.

Решительно двинулся Мальчик вперед, напропалую, не различая да и не пытаясь различить тропинки. Кусты цеплялись за него руками-ветками, наклонялись, тянулись следом, как бы пытаясь удержать, но скоро пружинисто и шумно отпрыгивали обратно. Шум этот, конечно, с головой выдавал беглеца, но он и не таился больше, напротив – вслух, и причем громко, ругал задерживающие его ветки.

Звук зависшего в небе самолета не удалялся и не приближался, но внезапно его поглотил другой, нижний, как бы стлащийся по земле: отчетливый перестук колес на рельсах. Мальчик заволновался. Ему вспоминались вдруг разговоры взрослых о том, что электрички стали ходить редко и заканчивают раньше, чем прежде. Уж не последняя ли? Некоторое время тревожно вслушивался и понял с облегчением: нет, не последняя. Во всяком случае, не его последняя, потому что не в Москву идет, а из Москвы.

Баня теперь почти не пугала его, пусть даже в ней и жили беспризорные люди, в чем он сейчас очень сомневался. Реальная опасность опоздать на поезд оттеснила опасность мнимую, Мальчик повзрослел за эти две или три секунды, повзрослел даже физически: плечи распрямились, удлинились ноги, выше поднялась голова. Этот повзрослевший Мальчик сразу как бы приблизился к Адвокату, потому что расстояние, их отделяющее, утратило былую непреодолимость. В ту же секунду забаррикадировавшегося среди круп и вермишели, запертого на два поворота ключа Адвоката обдало новой волной тревоги. Что-то явно угрожало ему, причем угрожало снаружи, будто стены сделались тоньше или будто он забыл выключить телефон.

Электричка, сдавленно свистнув, затихла: к платформе подошла. Некоторое время стояла тишина, самолет и тот пропал. Мальчик попытался было поймать его слухом (самолет придавал ему решительности), но не успел: снова свистнув, электричка заспешила дальше. И вот уже позади осталась баня – как и озеро с угомонившимися чайками, как и дом, где его наверняка хватились и начали искать, но в погоню не послали: кому придет в голову, что ребенок сбежал на станцию! Где-нибудь, решили, здесь спрятался – спрятался и заснул, так уже случалось. Его вообще считали странным ребенком, собирались даже показать врачу, а врач, конечно, положил бы в больницу. Вот им!

Впереди уже отчетливо светились огни – то были, конечно, огни станции. Или не самой станции, а те, что рядом, но какая разница! В любом случае надо быть осторожным. Там – люди, его могут узнать и сказать дома, что видели. Или даже отвести насильно. Тем не менее Мальчик отважно двигался вперед, на свет, точно бабочка – вернее, мотылек, – в то время как Адвокат не любил разных искусственных источников света. Но именно искусственных. Солнце действовало на него умиротворяюще, ему нравилось подставить лицо под его припекающие лучи и долго сидеть так в блаженной неподвижности – уже не Адвокат, не старый человек, не без пяти минут клиент Перевозчика с веслом, а ребенок, дитя, мальчик… Да-да, мальчик, от встречи с которым он не уклонялся, отнюдь, просто это был особенный мальчик, не тот, что пробирался к нему сквозь спящий подмосковный поселок, другой, который время от времени является ему в обрамлении золотой рамочки. Круг – вот излюбленная фигура Адвоката, замкнутый круг, символизирующий не просто завершение человеческой судьбы, а высший, окончательный, идеальный порядок, который он безуспешно пытался наладить всю свою жизнь.

Свет пристанционных фонарей уже достигал Мальчика, и он, снова попав на тропинку, больше не терял ее, отчетливо различая каждый изгиб. Было очень тихо – ни единый звук не выдавал близости станции, и это значило, что час уже поздний, все попрятались по домам или даже, может быть, легли спать. Мальчика радовало это: никто не увидит его, – но и тревожило. Если очень поздно, то последняя электричка может вот-вот уйти. И тут же уловил глухой далекий шум поезда. Возможно, это был товарный состав, возможно – пассажирский, но вдруг – электричка? Она приближалась – теперь на этот счет у бегущего Мальчика (он и не заметил, как перешел на бег) не оставалось сомнений, причем приближалась явно быстрее, чем он.

Вдоль шоссе, которое вело к станции, стояли тополя. Издали они казались не очень большими, но сейчас вырастали, удлинялись прямо на глазах, и вот уже их острые макушки окунулись в свет, который не был светом электрических фонарей, тот не мог падать с этой стороны, – другой. Мальчик, как ни спешил, удивленно оглянулся и увидел большой яркий полушар луны. В тот же миг ее увидел и Адвокат, в беспокойстве подошедший к окну и слегка отодвинувший шторку. Какую-то долю минуты оба смотрели на ночное светило и оба – неприязненно, почти враждебно, хотя причины враждебности были разными. Одному луна предвещала долгие мучительные бессонные часы, другому служила опознавательным знаком наступившей ночи и, стало быть, предостережением, что, раз ночь пришла, то он действительно может опоздать.

Предостережение сбылось. В ту самую секунду, когда запыхавшийся Мальчик подбегал к ярко освещенной пустой платформе, электричка, дразняще присвистнув, отошла. Адвокат, разумеется, не видел этого, но почувствовал странное, самого его удивившее облегчение. Зато тот, кто спешил под его защиту, был в отчаянии. Мерзкая коза! Мерзкое озеро! Мерзкая баня! Он не плакал – Мальчик никогда не плакал, – но дышал тяжело (тяжелее, чем просто бы от бега), а руки все поправляли и поправляли выбившуюся рубашку, за которой трепыхал здоровым крылышком Чикчириш. Верный друг, он продолжал лететь к поезду.

Между рельсов, что тускло отражали электрический свет (лунный еще не коснулся их), медленно оседали вздыбленные смерчем обрывки газет, сухие прошлогодние листья, а также голубоватый четырехугольничек железнодорожного билета.


Странное, самого его удивившее облегчение почувствовал Адвокат и, опустив штору, внимательно проверил, нет ли где щели. Нет, задернуто плотно, но никакие шторы, знал он, не спасут от всепроникающего лунного света. Лучшая защита тут – горящая лампочка, и он, несмотря на свою нелюбовь к искусственному свету, включил еще две, так что люстра сияла теперь вовсю. Адвокат в раздумчивости достоял посреди комнаты, потом подошел к секретеру и, повернув ключ, медленно опустил крышку, превратив ее в стол.

Когда-то за ним выводил первые палочки и первые крючочки тот, кто принес потом столько горя Шурочке. Ему тоже, конечно, но меньше, меньше: специалист по риску со своим обостренным чувством опасности сумел вовремя нарастить дистанцию. Потом то же самое проделал с младшим Шурочкиным обидчиком, что было гораздо проще, и не потому, что имелся опыт, а потому, что наращивание дистанции было взаимным, с обоих концов. Пожалуй даже, торопыга младший отдалялся от них – от него и от Шурочки – быстрее, нежели это проделывал Адвокат, в данном случае не видевший особой угрозы для своей выстраданной суверенности. Было неприятие, было раздражение, было возмущение, но не было самого мучительного: жалости. За что жалеть! Ухватывал все, чего душа ни пожелает, безнаказанно попирая все пункты и параграфы многосложной науки риска.

Старший, впрочем, тоже отдалялся, но не от него конкретно и уж тем более не от Шурочки, а от всего, можно сказать, мира, который не то что страшил его, но был ему просто-напросто не интересен. Выводя, склонив набок голову, первые палочки и крючочки, так самозабвенно погружался в это занятие, что окружающее переставало существовать для него. Поначалу Адвокат радовался этому врожденному прилежанию – радовался и гордился, и, следовательно, давал волю любви, – но скоро с ужасом осознал, что это было не столько способностью углубляться в то или иное занятие, весьма простенькое, элементарное, по большей части механическое, сколько неспособностью из этого состояния выйти. И час, и два мог выводить, забыв обо всем на свете, свои крючочки. Шурочка сберегла эту первую тетрадку, предмет ее материнской гордости, но Адвокат за все время своей одинокой, без Шурочки, жизни так ни разу и не открыл ее. На этой части семейного архива, что хранился в секретере, лежало табу. Зато все, что было связано непосредственно с Шурочкой, служило для него источником особого, горьковатого, разумеется, но оттого еще более острого наслаждения.

Адвокат не злоупотреблял им. Лишь малый кусочек времени, и то не каждый день, дозволял себе пообщаться с предметами, которые, точно бесценные сокровища раскопок, воскрешали его с Шурочкой жизнь.

Сегодня такой как раз день. Сегодня он имеет право воспользоваться этим сильнодействующим средством как своего рода противоядием лунной экспансии. В архивной сокровищнице покоились в безупречном порядке их старые письма и театральные программки, ее давние записки из роддома (на этих, впрочем, лежало табу) и записки самые последние, из больницы, в которых она бесполезно приободряла его (бесполезно, потому что он прекрасно знал, каково ее истинное положение) и в которых давала разные мелкие хозяйственные указания: заплатить за квартиру (книжка, не забывала упомянуть, в левом верхнем ящике туалетного столика – она и сейчас там, только уже не эта книжка, другая), забрать дубленку из химчистки… Очередь до этих прощальных записок дойдет не скоро, если вообще, когда-нибудь дойдет; пока еще не выбрался из их второго десятилетия, которое увенчалось поездкой в Крым.

Ах, что это была за поездка! Они считали ее юбилейной, хотя формально сроки не совпали: расписывались, в марте, а поехали только в сентябре, и это ему, конечно, слегка подпортило впечатление: во всем любил точность, а уж в датах – тем более.

Крымский конверт – обычный почтовый рассохшийся конверт – лежал сверху. Адвокат осторожно взял его и некоторое время держал в руке, точно читая адрес, хотя никакого адреса не было, вообще ни словечка, потом медленно перевернул и легонько потряс. Но, видимо, слишком легонько: содержимое не выпало, и тогда он, просунув внутрь толстый сгорбленный палец, тихо подвигал им.