Адвокат готовит ужин. Адвокат чистит картошку единственным в доме острым ножом – остальные давно и безнадежно тупы: Шурочка (тут перо Перевозчика спотыкается – Шурочка ли? Он предпочел бы совсем без имен, но Адвокат к этому еще не готов – чтоб совсем без имен, не пришел срок; ничего, посмеивается Перевозчик, срок придет, всему свой час, и тогда имена осыпятся, как осыпаются осенью листья, являя взору черный четкий силуэт дерева) – итак, Шурочка ножей давно не точит, а он – позор! – так и не освоил этой премудрости. Выколупливает зеленоватые глазки, уже пошедшие вглубь (клубни прорастают, хотя он, опытный хозяин, и держит их в холодильнике), моет холодной водой, режет пополам и оставляет в кастрюле, а сам принимается за лук, тоже проросший. Высвободив из припухлой кожуры белесые тугие побеги, откладывает их в сторону, а сердцевидные дольки тонко шинкует. Нож срывается, по пальцу скользит, но скользит – совсем не больно – скорей ласково, чем агрессивно. Адвокат не понимает даже, что порезался, но уже в следующее мгновенье проступает кровь, и тотчас начинает пощипывать.

В прихожую идет Адвокат, достает из аптечки пузырек с высокой стеклянной пробкой – точно в таком держала йод и мать Адвоката, – переворачивает, слегка трясет, вытаскивает конусовидную, с тупым концом пробку и легким касанием пятнит палец. Стрелка пореза, удивительно ровная, будто по линеечке провели, темнеет. Темнеет и кровь (или, может быть, густеет?), но раненый уже не видит этого, потому что зажмуривается и некоторое время держит глаза закрытыми, предаваясь не столько боли (да и какая, право, это боль! защитник Мальчика – человек мужественный), сколько острому, густому, явившемуся из далекого детства запаху йода.

Поставив пузырек на место, возвращается в кухню. Нож у разделочной доски лежит как-то косо, будто не аккуратный хозяин оставил его здесь минуту назад (Адвокат – хозяин аккуратный), а некий посторонний человек, в спешке бежавший.

Смазав противень маслом, укладывает рядками, на одинаковом расстоянии друг от друга, мокрые картофелины – шахматную доску напоминает противень, – а сверху припорошивает белыми колечками лука. Сует в духовку, замечает время и идет в прихожую, где стоит «дипломат». У самой стеночки стоит, вплотную к ней, никому не мешая, но Адвокат, пока манипулировал с картошкой, все время чувствовал: как бы испускающий невидимое излучение чемоданчик ждет, когда его, разгрузив, водворят на место. Там он успокоится и затихнет, погаснет, перестанет напоминать о себе, уснет до утра, исчезнет.

Эта нематериальная тяга предметов к своему месту безусловно улавливалась Адвокатом, который простодушно квалифицировал ее как проявление личной его опрятности (педантизма – формулировали те, кто желал его обидеть), но им не улавливалось (или почти не улавливалось; смутно) его собственное тяготение к месту. Что естественно: трудно увидеть самого себя со стороны, тот же, кто видел и опекал (небескорыстно; сам-то в тени оставался, подменяя себя безответным существом), испытывал дискомфорт от неопределенности положения опекаемого в пространстве, от его, если угодно, неприкаянности. Вожделенная статичность – предпосылка и обязательное условие подлинной, конечной, вершинной красоты – не могла в данном случае восторжествовать: плешивый, с клочками серых волос, настороженно-подозрительный Адвокат портил, неугомонный, картину. Возился, кружился, искал безотчетно укромного местечка, и, может быть, надеялся опекающий, – может быть, найдет в эту ночь: Перевозчик возлагал на нынешнее полнолуние особые надежды. Да-да, найдет, если, конечно, ему не помешают. (А помешать могли. Мальчик-то раздобыл деньги и теперь только ждал момента, чтобы, захватив покалеченного, с засохшей кровью на перышках Чикчириша, улизнуть из дому.)

Щелкнув замком (левый барахлил), Адвокат достает из «дипломата» и выкладывает на столик перед зеркалом утренние газеты, бегло просмотренные в метро, относит в кухню упрятанный в пленку хлеб, уже остывший (но пленка успела-таки запотеть изнутри), кладет на холодильник, возвращается в прихожую, тщательно протирает «дипломат» и просовывает в щель между стопкой журналов на стеллажах и прохладным полированным деревом боковины. Это и есть его, чемоданчика, место. (Газеты пока что остаются не на своем.) Моет руки – не ополаскивает, а моет с мылом! – и лишь после этого освобождает из целлофана хлебную четвертинку, которой, с усмешливой обреченностью понимает он, касалось до него столько грязных лап.

Эта обреченность, эта подчиненность – подчиненность обстоятельствам! – не раздражает его, она даже приятна ему, он рад своей ограниченной свободе, и в этом его принципиальное отличие от Мальчика, которого такая ограниченность несказанно угнетает. Наивный Мальчик видит в ней только преграду, которую не может разрушить, но которую можно тихонько обойти, видит покушение на его, Мальчика, самостоятельность и совсем не видит – наивный Мальчик! – гарантий. Они ему просто не нужны, в то время как Адвокату гарантии необходимы. Он должен быть уверен, что ровно в восемь начнутся «Вести» (меньше десяти минут осталось), начнутся обязательно, если, конечно, не сломается телевизор (тут как раз гарантий нет), но телевизор не ломается, Адвокат понимает это по гудению, которое потянулось из аппарата, когда включил, газеты же, захваченные в прихожей, положил на журнальный столик, законное их место.

Неделю назад можно было смотреть восьмичасовые «Вести», не задергивая шторы, но дни удлинились, и теперь приходится затемнять комнату, что не так-то просто: в карнизах заклинивает, а дернешь чуть сильнее – колесики выпадают, и обратно их уже не вставить, поэтому всякий раз взгромождается на стул и терпеливо передвигает металлические держатели. Держатели тоже выпадают – вылущиваются, – он подбирает их и складывает на подоконник, который когда-то красила Шурочка (дугообразные следы кисти заметны до сих пор), – один, другой, третий, и так, понимает он, будет до тех пор, пока шторы совсем не утратят способность двигаться.

Это не пугает Адвоката. Больше того, когда он, уже на стуле (вспухшее солнце лежало на крыше соседнего дома), услышал хруст ломающегося металла, а в следующий миг – тихое звяканье, то почувствовал некоторое как бы удовлетворение. Во всяком случае, ведя левую штору навстречу правой, уже поджидавшей на середине карниза свою наперсницу, предвкушал (именно предвкушал!), как медленно слезет сейчас со стула, как, согнув ненадежные, со вздутыми венами ноги, отыщет на полу лопнувший держатель, как убедится, что металлическая штуковина эта ни на что больше не годна, и уложит ее на Шурочкин, со следами кисти, подоконник, рядом с другими, такими же мертвыми, – цепочкой выстроились, на одинаковом друг от друга расстоянии. То был своего рода ритуал, обрядовое действо, над смыслом и побудительными причинами которого Адвокат не задумывался – мышление его, хоть и профессионально освоившее приемы формальной логики, было по природе своей конкретным и предметным. (Почти как мышление Мальчика.) Эта-то как раз предметность, эта-то как раз конкретность вкупе с феноменальной памятью на имена и числа, особенно на даты, и обеспечили ему в былые времена триумфальные победы.

Теперь времена эти минули. Дела, в которых Адвокат считался докой – из безнадежной ситуации вытаскивал человека! – утратили вдруг свой криминальный характер и больше не нуждались в юридической эквилибристике. Никто больше не караулил его у входной двери (дозорные с семечками не в счет), не хватал за рукав и не совал рекомендательных писем. Адвокат угасал, опадал, выцветал – любое из этих определений справедливо тут, – однако, как и в случае с карнизом (согнувшись, ищет на полу лопнувший держатель), не нервничал и не терял присутствия духа, скорей наоборот… Ему нравилось отмечать неукоснительность дороги, по которой влечет его, естественность этой аскетичной дороги и ее надежность (нога ощущала твердость покрытия), то есть как раз то, чего ему недоставало во времена триумфов – там-то, увы, нога вязла. Там-то, увы, надежности на было: Адвокат в силу своего ипохондрического характера предчувствовал (а может быть даже втайне желал), что рано или поздно фортуна отвернется от него. Крушение – или то, что другие на его месте расценили б как крушение – не застало его врасплох, принял свой новый статус без паники и, подобно тому, как складывал на подоконник отлетающие держатели (сегодняшний все не находился, а пятиминутка рекламы, между тем, уже началась), выстраивал целеустремленную шеренгу собственных неудач. То были, если угодно, верстовые столбики, которые он в иные минуты не без умиротворения окидывал взглядом.

Реклама продолжалась, но он не воспринимает рекламы (и Мальчик тоже не воспринимает, хотя глядит на экран не мигая); оставив держатель, – будет чем заняться после «Вестей»! – устраивается поудобней.

Не мигая смотрит на экран Мальчик, но что там на экране – не видит, потому что нельзя же видеть одновременно то, что впереди, и то, что сзади.

Мальчик видит, что сзади. (Нападают, знает он, всегда сзади.) А еще он видит, что делается в соседней комнате, той самой, где стоит шкаф с тряпьем и коробками из-под обуви, а также пакетами, на которых прерывисто синеют большие печатные буквы. РИС. ПШЕНО. САХАР… За пазухой у Мальчика колкие новенькие бумажки, он чувствует их грудью, а спиной чувствует, как останавливаются шаги у шкафа, как открывается дверца – скрип громче, чем у него был, потому что дверцу не приподымают (зачем приподымать, если не боишься, что нападут сзади!), слышит, как вываливается с шуршаньем голубой рукав. Значит, плохо, неглубоко засунул рукав – Мальчик делает себе замечание. Спина его с торчащими под рубашкой лопатками напряжена, напряжены ноги, готовые, в случае чего, подбросить своего хозяина и вынести на улицу, а там – ищи ветра в поле! (Мальчик этой поговорки не знает. Мальчик сказал бы: не застукают.) В сторону дачных участков помчится он – не на станцию, куда потом незаметно проберется, а к дачным участкам, что, конечно, будет хитрым маневром. И в голову не придет никому, что удрал на электричке в Москву, здесь станут искать, в лесополосе, как в прошлый раз, но в прошлый раз им повезло: заснул нечаянно, и они схватили.