Граф Лев Николаевич Толстой был склонен к преувеличениям и эпатажу. Возможно, великий знаток человеческих душ, коим он мнил себя, просто хотел огорошить Чайковского, втянуть его в дискуссию, горячий спор, в котором личность раскрывается как нельзя лучше, но добился совершенно противоположного результата.

«Обществом человека можно наслаждаться, по-моему, только тогда, когда вследствие долголетнего общения и взаимности интересов (особенно семейных) можно быть при нем самим собой, — продолжает Петр Ильич. — Если этого нет, то всякое сообщество есть тягость, и мой нравственный организм такой, что я этой тягости выносить не в силах. Вот почему, милый друг, я не иду ни к Тургеневу, ни к кому бы то ни было».

Музыка ничего не значит сама по себе, без слушателей.

Композитор должен как можно чаще бывать на публике, заводить полезные связи, всячески способствовать росту популярности своих произведений.

Чайковский прекрасно понимал это, но… переламывать себя уже не хотел. Успокоился.

«Я много теряю вследствие своей нелюдимости. О, если б Вы знали, как я боролся с этим недостатком и сколько я переносил от этой борьбы с своей исключительной натурой, как меня это мучило, как я трудился над своим исправлением!

Теперь я успокоился. Я убедился окончательно, что бесполезно продолжать попытки своего перевоспитания в мои годы. Случись мне, положим, три года тому назад провести некоторое время в Париже, я бы, вероятно, как и теперь, в конце концов ни к кому не пошел бы, но это меня мучило бы, я бы упрекал себя. Тургенев несколько раз выражал к моей музыке много симпатии, Виардо пела мои романсы. Казалось бы, следовало бы пойти к ним, и, вероятно, это принесло бы мне даже пользу. Теперь я уже примирился с мыслью, что успехи мои парализируются моей нелюдимостью, и совершенно успокоился».

Он поступал так, как считал нужным. Разве не в этом счастье — быть самим собой?

«Зато уверяю Вас, мой друг, что когда мне случается говорить Вам, что я никогда не был так счастлив, как теперь, то слова эти глубоко прочувствованы мной.

Да! я очень счастлив с тех пор, как могу прятаться в своей норке и быть всегда самим собою, с тех пор, как книги, ноты составляют мое всегдашнее и почти исключительное общество. Что касается собственно знакомства с знаменитыми людьми, то я еще прибавлю, что по опыту додумался до следующей истины: их книги, их ноты гораздо интереснее их самих».

Знаменитый дирижер Эдуар Колонн исполняет в Париже «Бурю». Чайковский рад росту своей популярности, но переживает по поводу недостатков своего произведения. Не с «Бури» надо было начинать Колонну, не с «Бури»…

Хорошо в Париже, но в Петербурге его с нетерпением ждут соскучившиеся братья, а в Москве — постановка «Евгения Онегина».

В последний день февраля Чайковский уезжает в Россию.

Перед отъездом получает от баронессы фон Мекк очередную сумму, решает обновить свой гардероб, увлекается и в результате застревает в Берлине, не имея средств для продолжения пути. Безуспешно пытается «достучаться» телеграммами до Юргенсона или просто сообщает об этом баронессе фон Мекк, чтобы новая, столь скорая просьба денег не выглядела очень уж бестактно. Просит восемьсот франков, и конечно же получает тысячу.

Берлинские впечатления Петра Ильича весьма своеобразны: «Из всего, что я видел в Берлине, всего более мне нравится здешний аквариум. Вчера я присутствовал при кормлении крокодилов, а сегодня будет кормление змей и удавов, и мне хотелось бы сходить посмотреть, но я боюсь впечатления, производимого удавами, когда им дают живых кроликов. Однажды мне случилось это видеть, и зрелище это произвело на меня ужасное впечатление. Если Вы остановитесь в Берлине, посетите аквариум, милый друг!»

Вечером одиннадцатого марта он уже был в Петербурге. Встречали его оба брата — Модест и Анатолий.

Опера «Евгений Онегин» была представлена на суд зрителей семнадцатого марта 1879 года на сцене Малого театра силами учащихся Московской консерватории. Дирижировал оркестром Николай Григорьевич Рубинштейн.

Чайковскому хотелось увидеть свое детище без зрителей, поэтому он очень обрадовался приглашению на генеральную репетицию, полученному от Юргенсона.

В Москву приехал к самому началу репетиции. Тихо прошел в зал, незамеченным уселся в укромном уголке и с огромным удовольствием стал слушать свою оперу.

Разница между представлением и генеральной репетицией заключается лишь в отсутствии публики. Чайковскому публика в зале только мешала.

В антракте к нему подошел Рубинштейн. Долго жал руку, улыбался и, после обмена положенными при встрече расспросами, признался:

— Великолепная музыка ваша, Петр Ильич! Я прямо влюблен в нее.

— Благодарю вас, Николай Григорьевич! — прочувственно ответил Петр Ильич. — Исполнение превосходное, и это, прежде всего, ваша заслуга.

Хотел еще добавить кое-что, но не успел — секундой позже на нем повис рыдающий от умиления и счастья Танеев. Сережа всегда был щедр на слезы.

— Полно, полно… — приговаривал Чайковский, поглаживая Танеева по подрагивающему плечу. — Сережа, перестань, прошу тебя, не то я сам вот-вот расплачусь…

Успокоился немного Танеев только с началом второго действия. Сел рядом и стал неотрывно смотреть на сцену, машинально утирая рукой слезы, все катившиеся и катившиеся из глаз.

«Солисты, конечно, поют очень старательно, но все же они далеки от идеала, — думал Чайковский, поглаживая бороду. — Но искренность есть, есть теплота, а это, пожалуй, важнее всего».

Декорации и костюмы были безукоризненны. Опера не только хорошо слушалась, но и смотрелась. «Эти часы, проведенные мной в темном уголке театра, были единственными приятными из всего моего пребывания в Москве», — писал он баронессе фон Мекк.

Премьера вышла громкой. Собралось много публики, до отказа заполнившей зал. Приехал даже родной брат Николая Григорьевича, Антон Григорьевич Рубинштейн, музыкант, дирижер, знаменитый, обласканный и критикой и властью.

Чайковский не собирался быть на премьере, но тут возмутился Николай Григорьевич.

— Петр Ильич! — кричал он, заламывая руки. — Они же придут слушать вашу оперу! Им же непременно захочется выразить вам свое восхищение!

— Вы уверены в отношении восхищения? — саркастически улыбнулся Чайковский. — Может быть, им захочется освистать меня?

— Не захочется! — уверенно отвечал Рубинштейн.

Чайковский нехотя согласился присутствовать на премьере.

Коварному Рубинштейну этого оказалось мало.

— Вы не можете просто сидеть в зале… — продолжил он.

Что поделать — Чайковскому пришлось согласиться на выходы на сцену в случае вызовов.

Вдобавок ему подготовили сюрприз — перед самым началом Николай Григорьевич позвал Чайковского на сцену, где в присутствии чуть ли не всей консерватории во главе с профессорами поднес Чайковскому под громкие рукоплескания лавровый венок.

— Так неожиданно… — вырвалось у Петра Ильича.

— Так заслуженно! — парировал Николай Григорьевич и произнес короткую, но весьма эмоциональную речь, восхваляющую виновника события.

Чайковскому пришлось в ответ сказать несколько слов.

«Чего это мне стоило, единому богу известно!» — признается он баронессе фон Мекк.

Сюрприз оказался, увы, не единственным. «В квартете первого акта Ольга сбилась, остальные спутались, замолчали, и, наконец, заиграл один оркестр, причем певцы имели очень смущенный вид и запели, наконец, при конце в различных тонах. Это была ужасная минута, — вспоминал Петр Ильич в письме к Надежде Филаретовне и добавлял: — Были и еще промахи».

Во время антрактов его много вызывали. Только его, а не исполнителей, которые особенного восторга у слушателей не вызвали. Сильные рукоплескания раздались среди представления всего лишь два раза.

Премьера «Евгения Онегина» стала личным триумфом композитора Чайковского. Успехом, который не пришлось делить ни с кем!

После представления был дан ужин в Эрмитаже, на который явился Антон Рубинштейн. Начало ужина было невеселым — Николай Григорьевич был заметно недоволен тем, что публика весьма прохладно оценила старания исполнителей, отдав большую долю симпатий автору произведения, но затем, после нескольких тостов, все развеселились и закончился ужин хорошо.

Чайковский сильно устал и весь изнервничался. Он пришел домой в четыре часа с головною болью и промучился остаток ночи, так и не заснув.

Выспался в поезде (специально поехал почтовым, чтобы не встретиться ни с Антоном Рубинштейном, ни с кем- то еще из петербуржцев, приезжавших на премьеру) и приехал в Петербург свежим, как огурчик.

Антон Григорьевич Рубинштейн уже в Петербурге заявил, что «будничное либретто погубило всю оперу».

Чайковский воспринял эти слова спокойно.

Измененную концовку (Татьяну в объятиях Онегина) многие критики, заманившие в свои ряды аж самого Тургенева, сочли кощунственной и потребовали привести оперу в соответствие с оригиналом.

Чайковский привел концовку в соответствие.

За последний год он стал спокойнее, мудрее. То ли окреп душой, то ли огрубел.

Правда, к визитам Антонины Ивановны Чайковский так и не смог привыкнуть. Они по-прежнему выводят его из себя. Антонина Ивановна все та же — бросается на шею, твердит о своей любви, не слушает обращенных к ней слов и много рассказывает о том, как влюбляются в нее разные мужчины. Развода от нее не дождаться. «По- видимому, ничто в мире не может искоренить из нее заблуждения, что, в сущности, я влюблен в нее и что рано или поздно я должен с ней сойтись», — жалуется Чайковский баронессе фон Мекк.

Неугомонная Антонина Ивановна в Петербурге преследует своего «милого Петичку» столь рьяно, что он покидает Петербург раньше намеченного им же срока. Уезжает в Москву, дожидается там Модеста с его воспитанником и племянницу Анну, дочь сестры Сашеньки, чтобы вместе с ними ехать в Каменку.